О моих друзьях-лётчиках

С Геннадием Чепусом мы познакомились достаточно близко в Ряжске, в летной столовой. Не смогли вместе пройти в одну дверь. Дверь оказалась узкой для двух молодых тел. Состоялась непродолжительная словесная перепалка, о которой каждый из нас пожалел. После обеда, не сговариваясь, направились друг к другу с обоюдными извинениями… Пожалуй больше мы и не расставались. Через полтора месяца, 8 июня 1974 года, и он, и я вылетели самостоятельно на самолете Л-29.
Гешка играл на баяне, я на гитаре. Пели оба. Одну из песен – «Над рекой калина спелая, налитая соком…» – разложили по голосам и поем до сих пор. Чепус – классный рассказчик. Особенно мне нравилось, как он рассказывал о предполетной подготовке в экипаже. С каким смаком заканчивал рассказ словами своего летчика-инструктора лейтенанта Ладыченко: «Родька, бубни полет по кругу!» Впрочем, о том, какой Геннадий рассказчик, вы узнаете, прочитав то, что он пишет о нас, о своих друзьях по Борисоглебскому высшему военному авиационному училищу летчиков.

Виктор Петров

______________________________________________________________________

 

В октябре 1996 года я получил приглашение на встречу выпускников набора 1972 года Борисоглебского высшего военного авиационного училища летчиков имени В.П.Чкалова, коим я и являлся, несмотря на то, что лейтенантские погоны получил в другом учебном заведении.

Разные судьбы у всех, кто учился, окончил училище, но курсантская дружба – это святое, это на век. Любой из нас по первому же зову бросит все и…

В тот же вечер достал я альбомы и с головой ушел в 1972-1976 годы…

Каким-то образом у меня обнаружились 25 фотографий курсантов 304-го классного отделения. То ли потому, что я некогда был избран комсоргом и мне они были нужны для оформления комсомольских билетов, то ли еще для чего… И вот я разложил на столе эти до боли знакомые мордашки, лысые, с торчащими ушами, в одной и той же «парадке» с чужого плеча и стал вспоминать каждого.

Вскоре я понял, что многих не увижу на встрече. На столе, как на плацу, я «построил» отделение в две шеренги и получилась дробь 13/12. 13 – те, кто окончил училище, и 12 – кто был отчислен. Дюжина и чертова дюжина. Почти пополам.

304 классное отделение было и вправду оригинальным. Каждому был «под» и антипод. Вот этих антиподов, вместе с самим собой, я отложил в отдельную стопку. Не потому, что о них нечего сказать, а потому что их я, скорее всего, на встрече не увижу, да и потерялись они как-то. Себя-то увижу, конечно, не потерялся я, но об этом потом.

 

Неужели их не разыщут, не пригласят? Ну, кто бы не захотел увидеться с Вадиком Свербиным?! Уж сколько его возил инструктор – легендарный «дед» — майор Свиридов, а Вадик – никак. Не видит землю – есть такая беда в авиации. Не может человек определить высоту начала выравнивания. Как Вадик плакал, да и мы вместе с ним. А парень-то настоящий! Майор Свиридов просил у него прощения за то, что не может выпустить в самостоятельный полет. Не может послать на смерть.

Вадик окончил Московский институт стали и сплавов, стал отличным металлургом.

 

Или вот мой закадычный друг Витька Петров. Весельчак, гитарист, песни сочинял, до сих пор курсанты их поют. Скользил по жизни и по воздуху легко, отлетал всю программу, а уже на голубых каникулах на чужой свадьбе приревновал свою пассию, да тому другому нанес телесные… Не знаю, сохранил ли Витька любовь, а летчика авиация потеряла точно. Хотя! Однажды мне Витька рассказал, что при полетах в Борисоглебских зонах он явно чувствовал внимание к себе внеземных цивилизаций. АРК чудил и другие приборы «тяжелели», как будто самолет удерживало какое-то магнитное поле. Я посмеялся и другие тоже: «Выкрадут тебя пришельцы вместе с самолетом. Ты-то – хрен с тобой, а боевых бортов не хватает. Ребята вон летают бомбить на спарках!»

Честно сказать, и у меня однажды в поворинской зоне «плясал» АРК, но я этому значения не придал, а Витька придал… и стал физиком, писал диссертацию. Нельзя не вспомнить и Андрея Четверткова. Умного, рассудительного, но имевшего какую-то болезненную реакцию на малейшую несправедливость, которая и сыграла с ним злую шутку — не поняли они друг-друга с инструктором… Теперь Андрей доцент МГУ.

Достоин самого большого уважения поступок Петра Трубаева. Списанный по медицинским показаниям с лётного обучения, он демобилизуется и вновь, на общих основаниях, поступает на первый курс Бугурусланского авиаучилища ГВФ. Летает теперь командиром больших лайнеров, да при этом ещё и руководит авиаузлом!
Ну, вот примеры. Разве такие ребята были бы лишними на встрече? Конечно, нет! Я обязательно напишу о них, разыщу каждого и напишу.

А теперь 304/13

Курсантская жизнь, как бы она ни была тяжела, все одно была беззаботна и полна ситуаций, когда мы могли по-доброму посмеяться над собой и над другими. Не вдаваясь в особенности характеров моих друзей, я напишу о каждом те свои воспоминания, которые были присущи именно той поре, без учета их последующей жизни и службы. Это отдельная, серьезная тема, достойная другого литературного формата. Я же ни на что сейчас не претендую, а только хочу доставить радость — прежде всего себе — от встречи с моей юностью и моим друзьям — по той же причине.

Начну с командира 304-го классного отделения сержанта Григория Дядченко и дальше по росту…

Отставить!

Юра Ушаков

Да простит меня Гриша Дядченко, что я поставил перед ним курсанта 305-го классного отделения Юру Ушакова. Просто, если бы не было Ушакова, для меня не было бы и Дядченко и вообще училища… Судьба свела меня с Юрой 14 июня 1972 года возле КПП Борисоглебского высшего военного авиационного училища лётчиков, куда я и мой товарищ Олег Касьяненко, страстно влюблённые в небо, прибыли испытать счастья стать курсантами по комсомольской путёвке Таганрогского машиностроительного техникума.

Мы буквально в одну минуту с Юрием подошли к КПП, следуя от вокзала. В это время там уже стояли, переминаясь с ноги на ногу возле своих чемоданов, ещё 3 парня. Все предъявили дежурному военкоматовские предписания и теперь ждали сопровождающего. Легко познакомились. Впоследствии мне всегда казалось, что на всех городских и областных медкомиссиях, кроме медицинского заключения в личное дело ставили какой-то значок, подтверждающий, что ты морально соответствуешь авиационному курсантскому социуму: мы быстро знакомились, сходились, держались рядом в любой ситуации, стояли горой друг за друга. Этими парнями оказались Юрий Рева и Володя Калинин из Казахстана, немного позже, уже в ангаре, познакомились с братом всеобщей любимицы — актрисы Натальи Варлей (стёрлось в памяти его имя). Так мы потом и прожили вместе всю предкурсантскую эпоху под чудным названием АБИТУРА.

Юра Ушаков обладал удивительным качеством — строго соблюдать порядок вещей, что во мне отсутствовало напрочь. Нет, я не говорю о тех противных качествах зубрил-отличников, заточенных на примерное поведение и отличные отметки. Скорее всего, он имел свои пятёрки, но ничего из того, чем была насыщена неприкаянная юность, он не отрицал. Сговорились идти в «самоход» — он не против, но достанет уточнением плана, и действиями в «особых» случаях. Например, какими тропами пойдём, чтобы избежать неприятной встречи с патрулём или местными шалопаями. Как будем отходить…

Меня это подбешивало, но я не пёр против большинства, которое стояло на стороне Юрия. Потом постановка цели «самохода»: от купания в Вороне, до «просто нажраться пирожков» или обнести чей-то сад. Повестку всегда принимали, но с Юркиными поправками: на купание полчаса, на пирожки — 20 минуг. И, упаси Боже, минутой больше. Сейчас думаю, что именно выполнение его условий не привело нашу «стайку» ни к каким трагическим последствиям, и мы почти все поступили в училище.

Командовал нашим отделением солдат-срочник, вернее моряк — Александр Кустол. Среди 25-ти человек отделения он сразу заметил наш «отрядик» и все вопросы отделения решал через нас. А вопросов было море! Началось всё с пятой, наверное, медкомиссии за последние полгода. Как-то мы её прошли, и ничего особенного не запомнилось, а вот на «ПСИХологическом отборе», пожалуй, остановлюсь. Тут нам был полезен Кустол. Как все солдаты-срочники, он раньше прибыл в училище и на всех этапах шёл на ступень впереди. Вот он и приносил нам программу следующего испытания. Завтра, – говорит, — вам сделают болевой укол и будут просто беседовать и задавать вопросы, типа: писались ли вы в постель, воровали ли у соседей яблоки и клали ли вы кнопки на стул учительницы… Мы смеялись, но после этой «беседы», длившейся четыре часа, выходили все мокрые и разбитые… Понятное дело — сразу на Ворону…

До Вороны по прямой пара километров, но мы же выбирали трудный путь: прикрывались железной дорогой, переходили на ту сторону через железнодорожный мост, иногда с него и прыгали и только на той стороне, дойдя до «тарзанки», расслаблялись… У «тарзанки» с удивлением отмечали, что там полным полно нашего брата-абитуриента, которого узнавали слёту. Были там и девушки. Уверен, что с некоторыми из них абитуриенты знакомились на всю жизнь.

Следующим испытанием был тест на реакцию. Кустол сказал, что нас посадят в устройство, напоминающее кабину самолёта, со всеми рычагами и педалями и нужно будет как можно быстрее гасить хаотично загорающиеся лампочки на приборной доске соответствующим движением РУС, РУД и педалями. Какой-то прибор будет фиксировать ошибки, и всё это будет влиять на группу психотбора абитуриента. Утверждали, что возьмут в училище даже с тройкой, если у тебя первая группа, и не возьмут с пятёрками, если завалишь психотбор. Предупреждён — значит вооружён. Юра с Кустолом достали где-то 4 фонарика, черенок от швабры и стул. Соорудили примитивный тренажёр, усаживали в него члена нашей стайки и тот дёргал шваброй навстречу зажигаемому другими фонарику. Уссы…

Смеялись до упаду! Но на следующий день, уверен, результат был выше среднестатистического. Потом были: часы со стрелками и всего одной цифрой на циферблате, компас со стрелкой в «никуда» и непонятно где стоявшим индексом «ЮВ». Нужно определить время и указать курс на десятках таких примерах. И всё на время!

Все эти тренажи организовывал Юра. Чуть не передрались, когда он организовал тренаж по распознаванию своего текста… В наушниках голосом идёт помеха, а перед тобой этот текст на бумажном носителе. До красной черты в тексте нужно «О» зачеркнуть, а «К» подчеркнуть — проверка на внимательность. Юрка сажал нас за стол, давал обрывки газет и заставлял (начало дедовщины) подчёркивать и зачёркивать эти буквы. Сам голосом мешал нам сосредоточиться: «К» зачеркнуть, «О» подчеркнуть, «Б» подчеркнуть… Мы, страшно психовали: нету там никакого «Б», а весь «Ангар» ложился от хохота.

Потом начались экзамены. Юрка, несомненно, по математике подготовлен был лучше, и мы, уединившись группой, разбирали примеры и решали задачи из экзаменационной программы. Тем не менее, на математике я бы срезался, не реши Юрка один мой пример на промокашке. Всю жизнь благодарен ему за это.

В самом начале июня в ангаре было до 400 коек. Люди приезжали, уезжали, не пройдя какого-то испытания, и к августу осталось 320 заселённых коек… Наши ряды поредели. Убыли Олежка Касьяненко, брат Натальи Варлей, а мы всё держались. Каждый день пересчитывали койки, зная что примут: плюс-минус 300 человек. Сочувствовали аутсайдерам , тихо радуясь за себя. И настал день 4 августа, когда нас, прошедших все испытания, построили и зачитали приказ о зачислении! Называли фамилию и роту, и уже КУРСАНТ покидал строй абитуриентов и занимал место в КУРСАНТСКОМ строю соответствующей роты… Мы с Юркой попали в одну — 5-ю роту капитана КИСТАНОВА.

Спасибо Юра, не будь тебя, я бы не поступил…

Гришка Дядченко

Курс молодого бойца (КМБ) для нового набора Борисоглебского авиаучилища пришелся на август 1972 года. Это был аномально жаркий месяц. Вокруг Борисоглебска горели леса и нас, курсантов, частенько поднимали на тушение. Висящий в лесу едкий смог не позволял нормально вздохнуть. И вот в этой обстановке старший лейтенант Москаленко готовил из нас «подобие защитников Отечества».

Страшно вспомнить. По его команде передвижения происходили либо бегом, либо шагом, но с песней. При такой жаре, в неумело намотанных и сбившихся портянках, в полной амуниции, с автоматами и в противогазах, это было еще то испытание!

Бежим, бывало, уже час по пыльной дороге, а старлей орет: «Вспышка справа!» И мы должны падать в пыль пятками в сторону взрыва.

Сначала мы группировались, старались упасть в более чистое место, а потом бесформенным кулем валились, куда попало, и где было больше пыли — даже мягче падать…

Самой большой проблемой было средство индивидуальной защиты – противогаз. Через каждые 10 минут я его поднимал – на мокром лице это легко – вываливал из него какой-то холодец и так же легко ставил на место. Я тогда был еще неиспорченным воином и думал: «Ну что ж, а кому сейчас легко? Всем тяжело!» И не подозревал, что половина взвода уже давно повыдрала клапана и нормально дышала. Когда я это понял, то решил вопрос дыхания еще проще: при очередной «ядерной вспышке» я «неловко» упал «глазом» на затвор автомата Калашникова. Дальше уже дышал полной грудью через выбитую глазницу противогаза.

Теперь рот был сухой. На зубах заскрипел песок, в висках стучало, а во фляжке не было ни капли воды. Тем не менее, нужно было жить, ведь для того нам и устраивали трудности, чтобы мы могли их с честью переносить и преодолевать.

А с водой совсем просто. Еще одна «вспышка» — и падаю в какой-то ручей, отгоняю головастиков и натурально напиваюсь.

Зачем я это пишу? Все настоящие мужики проходили через КМБ и испытали на себе эти «прелести». Пишу для того, чтобы вывести на свет «карьериста» — Григория Дядченко. Он был двумя годами старше, плотнее и ему было совсем не сладко. Он проползал с нами всю программу, сбросил 5 килограммов, а ведь мог этого и не делать. Григорий был сержантом и уже имел военный билет, а значит отползал и отбегал уже КМБ. Никто из вновь принятых курсантов, даже рядовые, принятые в училище из рядов вооруженных сил, не проходил КМБ. Они прошли его в войсках.

Оказалось, что Гришка закончил Сумской авиацентр, получил пилотское удостоверение и звание сержанта. Поступая в училище, он все документы и военный билет сдал в строевой отдел и никому ничего не сказал. Все это время и им, и нами командовал ефрейтор. Выяснилось всё, когда капитан Кистанов выдавал нам новенькие военные билеты, выписанные в строевом отделе. А вот Гришкин оказался не новым. Этой оплошностью он дал нам повод посмеяться впервые после приказа о зачислении.

К этому времени наш ротный капитан Кистанов уже назначил командиров отделений и был раздосадован появлением нового претендента на уже занятые вакансии. Гришка таки стал нашим командиром отделения, надо сказать хорошим. И особенно запомнился он мне участием в очень забавном приключении. А втянул нас в него сын Великого Татарского народа Ришат Гареев.

Ришат Гареев

Я возвращался из Таганрога, из зимнего каникулярного отпуска. В пути следования поезда две пересадки – Георгиу-Деж и Поворино. Надо сказать, что все курсанты из южных городов добирались этим маршрутом, и я нисколько не удивился, когда в Поворино, в зале ожидания вокзала, увидел курсанта.

Младший сержант, с головой укрытый шинелью, спал на лавке. То, что это был кто-то из наших, не вызывало сомнения. Я подошел к нему, поднял шинель и тут же узнал Володьку Дорофеева. Он ехал аж из Дагестана. Спал он очень крепко не только от усталости. Бахус тут тоже приложил свою руку. Я так и не сумел разбудить Дорофеева, сел рядом и стал читать кем-то брошенный журнал.

Следующим в зале ожидания появился сержант Дядченко. Вот уж я ему обрадовался! Мы обнялись. (Ага! Две недели не виделись!) Стали, естественно, трепаться о том, кто как провел отпуск. Потом решили закусить, благо каждому родители положили целый чемодан деликатесов. Только разложились, в зал ожидания входит Ришат Гареев – сын великого татарского народа, как он сам и представлялся. Закуски на столе прибавились самсой, конской колбасой и пр.

Когда собираются трое, чаще всего возникает спиртное. Возникло домашнее вино. Посоветовавшись, решили, что и Дорофееву не повредит подкрепиться. Растолкали. Разбудили. Но он пытается спать и сидя. Попросил достать из своего чемодана курицу и наливку. Оказывается, он ещё вчера был на свадьбе. В дорогу ему чего только не положили! В чемодане были фрукты, балыки, черная икра… Володька выпил два глотка вина и опять улегся на лавку.

Мы продолжали пир. Курица из чемодана Дорофеева на поверку оказалась кроликом, а от «наливки» мы до времени отказались: когда извлекли из горлышка бутылки пробку, оттуда пошел желтоватый дымок.

Гареев трещал без умолку. Рассказывал, как он катался на тройке с девушкой Флорой, как обыгрывал в хоккей дворовую команду, как сломал лыжи, прыгнув с трамплина. Я разомлел от выпитого вина, почти спал, улыбался, кивал, но почти его не слушал. Дремал и Гришка.

Ришат же сидеть не мог. Волчком крутился по залу ожидания, заводил знакомства с девушками, а потом и вовсе куда-то исчез. До волгоградского поезда было еще часов пять, поэтому мы не переживали. Вернется.

Через некоторое время Ришат прибегает с каким-то дядькой с кокардой железнодорожника на фуражке и тарахтит о том, что он обо всем договорился с железной дорогой и кивнул на представителя ЖД с красным носом: «Сейчас нас отправят!»

Затем он налил железной дороге дорофеевского напитка – обмыть сделку. Мы с Гришкой ни черта не понимали, что происходит. Но и не протестовали – всё приключение!

Железнодорожный дядька опрокинул в себя стакан дорофеевского напитка, да так и застыл минуты на три. Потом выдохнул желтым дымком и, ни слова не говоря, сожрал кролика вместе с костями.

— Добрый первач, — сказал он, наконец, смахнув слезу, — градусов восемьдесят!

Бутылку он по ходу дела сунул себе в карман.

— Значит так, — сказал он. – Быстренько грузитесь, я там, на полувагоне, контейнер открыл. Через полчаса будете в Борисоглебске.

У выхода на платформу столкнулись с Олегом Фарафонтовым и курсантом старшего курса, фамилию которого я не знал. Теперь список участников увеличился до 6 человек…

Уж сколько лет прошло, а до сих пор не могу понять, как это мы с Гришкой повелись на такую авантюру?

Когда вышли на платформу, то увидели, что, кроме товарняка, никаких поездов нет. Гареев уже забрасывал чемоданы на полувагон-контейнеровоз. Мы туда же грузили Дорофеева. Оправдание было одно – через полчаса будем в Борисоглебске. Железнодорожник уверил нас, что машинисты обязательно там притормозят.

Дорофеев неустойчиво стоял в контейнере. Мы усадили его на чемодан, отвернули уши его шапки и засунули руки в рукава. Всем своим видом Вовка напоминал отступающего француза. Через сорок минут поезд подкатил к Борисоглебску. Вот уж и наш аэродром, а поезд не тормозит! Вон она – наша казарма родная в голой степи!  Пролетел ярко освещенный перрон вокзала! В бессильной злобе мы придумывали иезуитские способы умервщления Гареева. Он обреченно притих, но когда поезд начал притормаживать, заорал:

— Видите?! Видите?! Они вспомнили! Тормозят!

Поезд действительно значительно сбавил скорость и мы стали готовить к выброске Дорофеева. Все уже было готово к прыжку тандемом с Дорофеевым и Ришат успел сбросить четыре чемодана в снег, на насыпь, как поезд влетел на мост через реку Ворону. На мосту  он восстановил скорость и прыгать стало невозможно.

Чем все это закончилось – отдельная трагикомедия. Единственно, что я хочу – взглянуть в глаза счастливчику, который нашел наши чемоданы.

Коль скоро чемоданы Ришат выбросил на берегу Вороны, то продолжение истории я начал бы с эпиграфа: «Вороне как-то бог послал четыре чемодана!»

Юрий Александрович Пушик

Этого парня я приметил еще в абитуре. Он в самой гуще событий, третейский судья в любом споре, всегда готов прийти на помощь и участвовать в любой авантюре. Жизненное кредо – «Всегда!» Очень интересна его история. Поступал в училище он уже во второй раз и… оба раза в Балашовское – военно-транспортное. А в Борисоглебске оказался так. (Постараюсь кратко.)

Юра был из многодетной, дружной семьи старшего офицера инженерных войск. Все братья были офицерами. Двое – авиаторы. Сестра — и та стюардесса. Специфика семьи сыграла роль в его судьбе – и хорошую, и плохую. Хорошую тогда, когда он потянулся за одним из старших братьев в аэроклуб. Плохую – в это время он напрочь забросил школу. В итоге, перед поступлением в училище, Юра имел троечный аттестат средней школы и несколько часов самостоятельного налета на Як-18а.

Естественно, в Балашове экзамен по математике он завалил. Следующий год потратил на полеты, а не на математику. С тем и прибыл в Балашов на следующий год. Результат был тем же. Но нужно знать Пушика!

Понимая, что третьего раза не будет — загребут в солдаты — он почти пешком покрыл расстояние в 80 километров от Балашова до Борисоглебска и успел-таки подать документы в последний поток. Но! Чудес не бывает!? Так вы подумали? Да. По математике – 2… Но дальше начинаются чудеса. Юрка в училище поступил! Да как!

Он пошел на прием к начальнику училища полковнику Никонову. Тогда многие неудачники записывались на прием, но не всех начальник принимал. А то за утиранием слез ему и работать-то было бы некогда. Пушик записываться не стал, трезво рассудив, что из-за бюрократической волокиты он попадет на прием в лучшем случае тогда, когда курсанты уже начнут учиться. Он сделал так: залег в кустах у штаба, возле машины полковника, и выскочил из засады ровно тогда, когда тот подошел к машине. Слез лить не стал, может это и подействовало на начальника училища, а стал возмущаться тем, что уже готового летчика не пускают в летное же училище. Короче: «В штабах засела контра…»

Никонов с Юркой вернулся в кабинет. Пушик мгновенно разложил перед полковником летную книжку, грамоты и сведения о прыжках с парашютом. Изучив спецдокументы, Никонов звонит на кафедру математики доценту Сметанину.

— Тут у меня будущий курсант с жалобой на вашу кафедру… …да, взятку принес – летную книжку… …Понятно… (нервно слушает доцента) знаешь что, сколько я ни летал, в воздухе твоих интегралов не видел. Короче, сейчас придет к тебе…

— Пушик! Пушик моя фамилия! – выстрелил Юрка.

— Ну, иди, летай, — благословил полковник Пушика.

Выбегая из кабинета начальника училища, чуть не сбил с ног полковника Носова – заместителя Никонова. Со всех ног несся Пушик на кафедру математики, когда вдруг резко остановился. «Надо же было начальнику и про сочинение сказать! Хотя, сказал же он «иди летай»! Пусть только попробуют!»

Ну, натурально, с кафедрой «высшей арифметики», как Пушик ее презрительно называл, отношения и не заладились. По совести сказать, и я от него не далеко ушел. На экзамене по математике я не успевал решить последний пример и, не приди на помощь Юрка Ушаков, не знаю, чем бы все закончилось.

Юрка написал мне решение на промокашке, а тут уже начали собирать листы, так я там же на промокашке и написал: «Уважаемая комиссия, прошу зачесть и этот пример, так как не успеваю переписать его начисто». Зачли.

И вот первая зимняя сессия!

— В отпуск поедут только хорошие отметки! – сказал, как отрезал, командир роты капитан Кистанов.

А как их получишь, когда и вызубрить толком времени нет: то наряд, то караул.

— Есть вариант, — шепнул мне Пушик.

Надо сказать, что все Юркины «варианты» заканчивались нарядом вне очереди. Но уж очень хотелось в отпуск. Я согласился выслушать Пушика.

— Ляжем в санчасть. Там и подготовимся.

— А как ляжем, — спрашиваю. – Мы же здоровы, как лошади!

— Увидишь, — заговорщически произнес Юрка.

Ночью будит меня. Сам-то не спал – отрабатывал очередной наряд. Натирал полы «машкой».

— Пойдем, — говорит. – Одеваться не надо.

Вышли на улицу в одних кальсонах. Это в январе, когда сугробы до второго этажа.

— С-стоим п-п-полчаса, — говорит Юрка. – ОРЗ гарантирую.

Сам закурил, а я и тем не грелся. После этого действа лег я в постель, но дрожать перестал только за завтраком. Никаких признаков ОРЗ не было.

Юрку эта неудача не остановила. На следующий день он принес новую идею: на горячую батарею отопления капаем силиконовым клеем. Отдираем высохшие капли, растираем между пальцами и вдыхаем порошок носом. Так и сделали. Что тут началось! Полилось из всех дырок, поднялась температура, а у меня еще и пятна пошли по телу. Испугались мы и, быстрее собственного визга прибежали в санчасть.

Дежурный врач диагноза поставить не смог и положил нас в отдельную палату, изолировав от всех остальных простуженных. Переночевали с комфортом, а утром… опять ни хрена. Мало того, нас еще застукал профессор, срочно вызванный из городской инфекционной больницы, за делом, не совсем приличествующим безнадежно больным. Пушик поднимал левой двухпудовку, а я громко считал: «Четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать…»

Забирал нас из санчасти сам ротный, капитан Кистанов. Он был подчеркнуто приветлив, обращался на «Вы»

— Окажите честь чкаловской гауптвахте своим присутствием в течение трех суток!

Юрка не возражал, да и я смирился. Гауптвахта и в самом деле была исторической. По курсантскому преданию, на ней частенько сиживал сам Валерий Павлович Чкалов. Я уже предвкушал, как напишу об этом своей Наташке. Однако праздника не получилось. По причине каникул гауптвахта была на дезинфекции, и нашего «брата-сачка» обслуживала только одна камера. Комендант уперся – и все! Возьму только одного, и то, чтобы он тут работу доделал. Ротный на губе оставил Пушика. По совокупности, на нем было больше злодеяний. Я же занял место у тумбочки, хотя все уехали на каникулы и охранять было некого. Целыми днями я сидел в жаркой сушилке, играл на баяне и орал на всю казарму песни. Пушик с гауптвахты!!! иногда звонил мне и требовал пирожков.

Спрашиваю:

— Куда принести?

— В ЦК…

— Куда?!!

— В центральную котельную, я тут уголь кидаю, отощал весь, того и гляди впрямь заболею, а ты там отъедаешься… Это не мне дали трое суток, а нам. По делу вместе шли, так что тащи пирожки!

Сашка Терешкин

Как только прозвучал приказ о зачислении в летное училище, новоиспеченный курсант посчитал себя уже состоявшимся летчиком. Письма родным и знакомым заканчивает так: «Все! Писать заканчиваю. Зовут укладывать парашют…»

Сашка Терешкин свои письма писал сначала на черновике (может, только девушкам). Напишет, потом целый день дополнения вносит, на самоподготовке прослезится над письмом: что ж ты мне не пишешь? Что мне думать? Как мне летать с такими мыслями о тебе? А мне ведь завтра в стратосферу!..

Ладно еще, если летчик в слове «стратосфера» две ошибки не сделает! Только на следующий день Сашка лично отнесет письмо на почту.

Если Терешкин притих над листком бумаги, красный от лихих оборотов мысли, значит его не трожь – уехал! Ни в каких наших веселых делах Сашка замечен не был, но и он иногда давал повод повеселиться.

Поворино. Полеты на боевых. На разведку погоды улетел комэска Щоткин. Крутой мужик. До сих пор с трепетом пишу эти строки.

Предполетное настроение. Постановка задачи на летную смену, доведение метео начинает замкомэска. Приземлился Щоткин. Подруливает. Подходит к строю и без предисловия доводит истинную погоду зоны полетов:

Над всей страной,
Где б я сегодня ни был,
Такой, мля, штиль,
Что черт меня дери!
Смотри ж, курсант,
Взлетая нынче в небо,
Не будь же б…..ю, —
На посадке подбери.

И все. По самолетам. Я в этот день не летал, а исполнял повинность в стартовом наряде. Кто-то из курсантов помогал дежурному штурману на планшете, кто-то был хронометристом, мне определили бинокль.

Перед СКП на треноге установлен артиллерийский бинокль с семидесятикратным увеличением. Я должен был смотреть в точку четвертого разворота, находить там самолет и нажимать зеленую кнопку на пульте, если колеса и закрылки торчат, и красную – если нет (один раз было).

После загорания на пульте в СКП соответствующей лампочки, РП дает добро на посадку. Всего и делов.

А сколько преимуществ!

1 — стартовый завтрак сожрешь обязательно. На СКП его привозят отдельно и с избытком. Пусть попробуют иначе! Руководитель полетов — РП — сам комэска!

Обычно же, если стартовый завтрак привезли, а ты в воздухе, то можешь там же сглотнуть слюну и облизнуться.

2 — если летают в зону, то между заходами самолетов на посадку минут по 10. Сиди, балдей, кузнечиков в траве разглядывай.

3 — можно пострелять из ракетницы, если на взлете расположилась стая ворон. Не приведи бог, попадет такая в воздухозаборник!

Короче, сижу, балдею — «над всей страной безоблачное небо». Навожу окуляры на траву и вижу целый мир, невидимый невооруженным глазом: стоит столбиком суслик, даже усы его вижу, а он ведь за километр от меня! Рядом с ним еще пять штук возятся, а этот, стало быть, следит за воздушной обстановкой, вроде меня. А эти двое, похоже, занялись любовью…

Чу! Что это свистит?

Твою мать! Самолет почти уже над точкой, а я еще кнопку не нажал!

Возле уха просвистела алюминиевая кружка, сопровождаемая монологом Щоткина про ту же мать…

Я оправдываюсь, говорю: «Да вот пульт что-то…» Но Щоткин перебивает: «Я тебе знаешь куда его засуну, если еще раз…»

Знаю, подумал я, но не вслух. Посидел немного, подобострастно втянув голову в плечи, а потом опять окуляры в траву, но секса больше не увидел. Суслики тоже боялись Щоткина. Зато увидел огромного шмеля над люцерной.

Врал, наверное, препод по аэродинамике, что по законам этой самой аэродинамики шмель летать не должен. Ну не могут эти крылья создать подъемную силу, превосходящую массу тела.

Ну я же отчетливо вижу – летает. Слава богу, не прозевал очередной самолет. Посмотрел, убедился, нажал и… услышал конный топот сзади. Сбив меня со скамейки, Щоткин сам припал к окулярам и поворотом окуляра проводил самолет аж до заруливания. Затем Щоткин так же мощно запрыгнул в СКП.

Я не успел даже испугаться. Не знал, в чем моя вина и как оправдываться. Но, как позже выяснилось, дело было не во мне.

Послеполетное построение. Щоткин тучей навис над строем, золотые фиксы сверкают, вглядывается в строй и замечает Терешкина. Ласковым голосом спрашивает его:

— Я вам сегодня стих сочинял?

— Сочиняли, — потупив голову, выдавил из себя Терешкин.

— Читай! — приказывает Щоткин.

Терешкин знает, что второго приглашения ждать опасно и тихо бубнит:

— Над всей Россией…

— Дальше, — говорит Щоткин.

— Штиль такой…

— Дальше!

— Курсант, прилетая с неба… — Терешкин тушуется.

— Дальше, товарищ курсант! — твердо настаивает комэска.

— Б…ю не будь, подбери, — выпалил Сашка и «умер».

— Вот! Б…ю не будь! А ты? — Щоткин сделал шаг назад. — Чей он? Научите его, черт возьми, переднее колесо задирать на посадке!

После того, как жертва гневу комэска была принесена, мы немного расслабились, но зря. Это было еще не все.

Щоткин продолжал сканировать строй, хищно сверкая золотой коронкой. Наконец он заметил очередную жертву и за ухо вытянул ее из строя.

Это был Толя Бычков.

Толя Бычков

Единственно, чем бог обидел Анатолия, это ростом. Остальное все было! Мастер спорта по бегу и лыжам. Крепко сбитый, первый драчун на танцплощадке.

И вот он стоит перед строем, а Щоткин рассказывает совсем уж мистическую историю.

— Сижу, — говорит, — это я, руковожу полетами, наблюдаю отвратительные посадки, типа этого «поэта» и вдруг… Замечаю на четвертом развороте аэроплан. Именно там, где он и должен быть, при отличном расчете. Отличная глиссада, доклад, запрос… По позывному — наш, по технике пилотирования — пришелец. Отлично выравнивает, посадка у «Т» с нормально поднятым носовым колесом.

Кто бы это мог быть? Пробегает самолет мимо меня и волосы мои поднимаются дыбом! В кабине никого нет!

В строю воцарилась полная тишина, нарушаемая междометиями, выражающими недоверие и крайнее изумление.

— Во мля!

— Да ну!

— Иди ты!

И смокиловское «Это к войне!»

— Я, — продолжает Щоткин, — потихоньку к биноклю… (Тут я понял, почему Щоткин вылетел из СКП. Интересно, как было бы не потихоньку?!)

— И думаю, что наши курсанты придумали машинку, которая вместо них летает, а сами с девками в горохе кувыркаются! Смотрю дальше, самолет сам зарулил на стоянку, открывается фонарь и показывается…

Смокило:  «Черт?»

Щоткин выхватывает из строя красного, как рак, Бычкова и говорит:

— Чтобы ты больше без подушек не летал — доведешь меня до инфаркта, а мне еще в академию!

Как все заржали!!!

Дело в том, что в эскадрилье три звена, и курсантов в звенья определяли по росту, чтобы каждый раз не переналаживать высоту установки кресла катапульты.

Все как в сказке. У старика было три сына. Первый ладный был детина (1 звено), средний был ни так, ни сяк (2 звено), младший вовсе был… невысокого роста (3 звено).

В тот день первое звено (длинные) сделали летный план быстрее и один свой самолет отдали отстающему по плану третьему звену. «Бык» сел и улетел, «утонув» в кабине. Времени на переустановку кресла не было. Но можно еще было собрать подушку из тех штук, что лежат между задницей и парашютом. Бык и этого не сделал, и я готов поклясться, что тоже не видел тогда Быка в кабине.

— А расскажи-ка нам, мастер слепых посадок, — не отставал Щоткин, — как ты, не видя земли, сажаешь машину?

— Почему не вижу? — как кролик удаву объяснял Толя. — До высоты начала выравнивания вижу, а дальше, чего на нее смотреть? Убрал газ и сиди. Задница сама чувствует приближение земли.

Ну, тут уж все просто полегли от хохота! Щоткин даже прослезился. Потом похлопал Быка по плечу, поставил в строй и сказал:

— Надо написать в Москву в НИИ, пусть они в КУЛП дополнение впишут насчет жопы…

В этот день Щоткин больше не лютовал.

Сашка Резников

В апреле 1974 года мы приступили к вывозным полетам на Л-29. Как мы учились летать — это отдельная песня, но к концу мая, взяв по 14-15 часов вывозного налета, мы начали вылетать самостоятельно. К концу июня сами летали уже все.

Нагрузка на инструкторов немного уменьшилась, да и у нас — курсантов — появилось свободное время. Нас стали отпускать в увольнение, поэтому на День молодежи мы пригласили в Ряжск всех наших пассий. Девушки приехали почти ко всем. К моей безмерной радости приехала и Наташа.

Встретить ее на вокзале я не мог, были занятия. Попросил техника нашего экипажного 63-го борта Василия встретить и препроводить Наташу в гостиницу. Василий был должен мне за молчание о том, что он не вынул чеку катапульты, когда выпускал меня в полет. Поэтому он быстро согласился. Надо сказать, Вася должен был всем. Удивляюсь, как он вообще готовил самолет к вылету, такой рассеянный и необязательный. Единственно, перед кем он трепетал, так это перед нашим инструктором лейтенантом Ладыченко, прозванным нами ЭЛЕФАНТОМ за богатырское  телосложение. Но и ему, нет-нет, да и подбрасывал вводные в воздухе. Обратился к нему как-то Лада с просьбой: отчертить на всех второстепенных приборах красными чёрточками допустимые пределы показаний, чтобы замечать их боковым зрением без отвлечения внимания от основных. На ПХЗ Вася просьбу выполнил… Полетел после этого Лада, слышим его позывной — посадку запрашивает, а вроде только улетел… Встречаем. Смотрим, а в кабине Лада весь в крови, и лицо и комбез… Мы в шоке!  Оказалось, Вася забыл под креслом банку с краской, а она в верхней точке петли и выплыла… Ну, другого техника у нас не было, и мы продолжали пользоваться его услугами, перекладывая на себя подготовку самолёта. Посылая Васю за девушкой, я, боясь, что он опять напутает, досконально описал приметы моей подруги и  предупредил, что ловить ее нужно у 6-го вагона, фамилия Гур…й, и что она будет самой красивой.

Василий оседлал своего коня с коляской под названием К-750 и укатил. Через час он мне доложил, что просьбу он выполнил и двух чудных девчонок привез в гостиницу: «Одна — точно твоя, а вторая — Света». Зачем нам Света, этого добиться от Василия я уже никак не смог, поскольку он считал, что за одну чеку и так достаточно отработал.

Вечером выяснилось. Выйдя из поезда, Наталья подошла к девушке справиться, как доехать до военного городка. Девушка рассмеялась и сказала, что сама шла к Наталье с тем же вопросом. Познакомились. Света приехала к курсанту третьей эскадрильи Александру Резникову. Когда Наталья узнала, что Света тоже в третью эскадрилью, натурально на том тут же и подружились. Добираться решили вместе. А тут как раз и Васек со своим спецтранспортом.

Ясное дело, что поселились они в одной комнате и пир по случаю их приезда они организовали на четверых. Света с Сашей и я с Наташей.

На следующий день у нас были полеты в первую смену, так что мы рано распрощались и пообещали девушкам покачать крыльями, когда будем пролетать над городом.

То, что все курсанты были оторвами, доказывать никому не надо. В народе живо изречение: «Там, где начинается авиация, кончается дисциплина (в хорошем смысле слова)». Но и наши девушки ни в чем от нас не отставали, а порой и превосходили.

В тот день я выполнял самостоятельные полеты по кругу, наверное, из первой двадцатки. Взлетаю, еле-еле успеваю распределять внимание: после отрыва перевожу взгляд на землю влево от продольной оси самолета под углом 15-20 градусов и вперед на 35-40 метров. В процессе выдерживания слежу за высотой и отсутствием крена. На высоте 20-25 метров и при скорости 220-230 километров в час убираю шасси, перевожу в набор высоты на скорости 250 километров в час. Потом убираю закрылки, обороты с максимума на крейсерские 94 процента. Лечу. Осматриваюсь — влево вперед — нет ли самолетов — влево в сторону, вниз…

Гляжу вниз и холодею… Две, казалось, совершенно голые девушки, бегут за самолетом и размахивают какими-то тряпками. Пока я пялился на них, отклонился градусов на 10. На меня рыкнул по радио РП — капитан Саморуков.

Если бы эти дуры понимали, что творят! Мы же только-только взлетать научились, а тут такое отвлечение внимания!

Восстанавливая направление взлета, я все думал, как они прошли на аэродром через колючую проволоку? Пока думал над этим, размазал первый разворот, и пошла накладка за накладкой. Слышу в наушниках: «Четыре ноль восемь! Уберите крен, выдерживайте направление взлета!»

Ну, думаю, не один я дурак, и Кузя АПА туда же! Рассказывали потом, что РП Саморуков в толк взять не мог, почему все курсанты на взлете отклоняются влево, пока ему майор Свиридов, летевший с курсантом, не доложил, что внизу какие-то голые женщины бегают за самолетами.

Саморуков приказал дежурному штурману выгнать посторонних за проволоку. Тот взял ракетницу и пальнул в сторону первого разворота. Бабцы все поняли и убежали в лес.

Сел. Заруливаю. Вытаскиваю себя из кабины. Бежит Резников.

— Ну что? Видел?

— Чего видел?

— Девчонок наших видел? Я им даже крыльями покачал!

— Так вот кто это был! А как они узнали, где аэродром?

— Да я Светке вчера показал направление — говорит Сашка, — остальное они сами догнали!

— Я, — говорю, — чуть не упал рядом с ними.

— Это что! — парировал Резников. — Я закрылки забыл убрать, благо на скорости 290 они сами убрались. Видно, конструктор предвидел такую ситуацию. Не дурак, видно, был до баб.

— Железная логика, — подтвердил я.

Вовка Бодров

Ничего нет хуже 13 числа. Облачность 9 баллов, а это значит, что накрылись мои три заправки. Летчики-инструкторы будут летать «на себя», а мы, курсанты, их обслуживать. Меня и еще троих «стахановцев» зам. комэска Саморуков определил в стартовый наряд. Толю Кузнецова — Кузю — на планшет, Витьку Петрова — Рыжего — на хронометраж, меня — дежурным посыльным, а Вовку Бодрова — на окуляры, следить за выпуском шасси.

Уж если говорить честно, то самое лучшее — это окуляры. Ну чего там? Навел бинокль на четвертый разворот и жми на зеленую кнопку, если колеса у самолета на глиссаде нормально торчат. Красную — если нет. Поскольку летчики в основном в зонах работают, то посадки не так уж и часты. Можно в бинокль посмотреть на окрестности.

Кузе с Рыжим — хуже. Сиди безотлучно в СКП. А как это Рыжий сможет просидеть на одном месте больше пяти минут? А уж «ангельский» характер Саморукова — РП — ух…

Тем не менее, полеты начались. Первые разлетелись и… привезли стартовый завтрак. Я его разгрузил, разложил офицерам в СКП, а мы сами с колбасой, маслом и яйцами спустились вниз, к Бодрову. С удовольствием поели, и тут начали прилетать самолеты из зон.

Бодров давит на кнопки и успевает давать оценки посадкам инструкторов.

— Боже ты мой! — говорит. — Кто же это так плюхнулся? Чей 68-й борт? Эй, Рыжий! Это ведь твой! Ты с ним сколько уже летаешь? Четыре месяца? Ну, займись с ним дополнительно, чтобы он «со страхом и трепетом», ну, сам знаешь как!

Тут Бодров довольно точно процитировал самого Саморукова.

— А это кто там четвертый разворот размазал? Сейчас запросит. Ага! Ладыченко! Василич, займись им «пешим по летному»…

— Вот заход достойный, — продолжал измываться Бодров. — Ну конечно, сами Михаил Васильевич Свиридов пожаловали… Тут почти все правильно, хотя перед самым касанием можно было бы и подобрать…

— Убей меня бог! — раскинул в позе руки Рыжий. — По всему, это заходит Рябошапка. Солнце жарит и палит, на глиссаде замполит! На какой же высоте оне затеяли четвертый разворот? (Подражая Саморукову). Ну вот! Теперь посыпался! Ведь учил я его: заход, скорость, высота, нет ли крена, сноса… Может, пока не поздно, эвакуировать смену дальнего привода?

Мы так увлеклись оценкой посадок наших наставников, в шутку приписывая им свои же огрехи, что не заметили опасности. Размахивая кислородной маской, из СКП выскочил Саморуков и успел-таки огреть ею Петрова, который был уже в полете к спасительному гороховому полю. Мы с Кузей молнией прыгнули под СКП, но там уже был Бодров.

На разборе полетов мы все встали в заднюю шеренгу и даже присели, чтобы не возбуждать Саморукова. Но он все равно возбудился.

Выведя нас из строя, он спросил у всей эскадрильи, знают ли они, кто это стоят перед ними?

— Вы думаете, что это стартовый наряд? — спросил он. — А вот хрен вы угадали! Это комиссия летно-методического отдела МВО. Вот этот, — Саморуков ткнул пальцем в Бодрова, — председатель. Остальная шушера — члены.

В строю стандартный набор междометий.

— Да ну!

— Иди ты!

— Во мля!

И Смокиловское: «Это к войне!»

— Вот их оценки ваших, товарищи инструкторы, посадок. Ладыченко — летаешь, как хрен с бугра. Смокило — как корова! Рябошапка — как мокрая курица. Свиридов, тебе интересно, как ты летаешь?

— Очень интересно!

— Тоже херово!

Потом последовали оргвыводы. От полетов отстранить, до посинения учить уставы, в перерывах строевая подготовка, ночью — сбор «бычков» на территории полка. И все это со страхом и трепетом.

Все же Саморуков смог оценить то, что, критикуя посадки наших инструкторов, мы пользовались исключительно его же литературными оборотами. Через три дня наши позывные зазвучали в эфире, но, надо отметить и то, что ни одного окурка на территории части уже не было.

Щербачок. Виктор Щербаков

Весной 1975 года 5 рота перебазировалась на аэродром Поворино для дальнейшего летного совершенствования уже на боевых МиГ-17. Первый наш инструктор старший лейтенант Ладыченко передал свой экипаж старшему лейтенанту Мокееву, с которым мы и приступили к постижению азов боевого мастерства.

Надо сказать, летное мастерство начали постигать через ноги. Апрель. Только сошел снег. Взлетка грунтовая, мокрая и вся в лужах. Сидим. Витька Петров сочинил песню, которая стала чуть ли не гимном тех дней.

А самолеты на заправочной
Стоят, как на параде,
И хочется сменить
Класс предполетной на купе.
Сидим и некого спросить:
Сидим чего же ради?
А дождь стучит,
а дождь стучит
по крыше СКП.

Ну, петь нам особо не давали и, чтобы служба медом не казалась, придумывали все новые и новые вводные. Во-первых, подготовить экипажные домики предварительной подготовки. Отремонтировать мебель, покрасить, побелить, развесить кучу схем и плакатов.

Если с «покрасить-побелить» мы легко справлялись, незаконно привлекая Родькиных земляков из ОБАТО, то с плакатами было совсем плохо.

В экипаже решительно никто не умел рисовать. А дело не шуточное. Одних схем штук пять, район полетов в радиусе 300 километров, схемы ухода на запасные аэродромы, кроки аэродрома, схемы пилотажных зон и полигона, действия летчика в особых случаях…

А раз в экипаже художников нет, приходилось менять материальные ценности на чужое творчество. Например, схема полета по кругу – две шоколадки и пачка «Казбека». Мы посчитали и поняли, что всего комплекта нам не потянуть – отощаем, и у курящих ухи опухнут. А у комэска Щоткина все росли запросы.

Увидит у кого-то новый плакат – всем такой сделать! Нам же больше в долг никто рисовать не хотел. А тут на ПХЗ смотрим, техник-то наш на 05 борту надписи делает через трафарет. Как раньше не догадались? Всего и делов – бутылка! И дело пошло! Ну, намазали все экипажи плакатов, а полоса не сохнет, а дожди не прекращаются. Кто-то из карьеристов пятого Здоровского экипажа выполнил за домиком уменьшенную копию аэродрома, и теперь они выпендриваются перед Щоткиным пешим по летному. Комэска, конечно – всем сделать! Другие козлы обсыпали песком дорожки вокруг домика – всем обсыпать!

А вот с этого места нужно подробнее. Песка на территории аэродрома нет, нужно ехать за 20 километров на карьер у Хопра. Родька договорился с ОБАТО, и нам дали раздолбанный ГАЗ-52 – самосвал. Влезли мы в него, человек семь, сержант Дорофеев – старший. Он в кабине, мы в кузове. Приехали в карьер, а там наш брат из вражеских звеньев открытым способом уже все выбрал. Нам пришлось добывать песок методом подкопа.

Вгрызаемся мы в штольню, и дальше всех углубился стахановец Щербаков, за кроткий нрав прозванный нами Щербачком. Загрузили мы уже полмашины, как вдруг случился обвал, который напрочь засыпал Щербачка. Не сговариваясь, через секунду мы бросились руками разбрасывать завал. Лопатой нельзя, Витьку можно поранить, если еще жив.

Минуты через две откопали его задницу. Стало понятно, где голова. Бросились откапывать голову. Еще через 2 минуты откопали затылок – молчание. У меня, да и у всех, руки дрожали, сердце колотилось, ударов двести!

Откопали уши и… Воронка опять засыпалась. И так три раза. Стали откапывать в два яруса. Первый ярус отбрасывал песок назад, в глаза второму, а второй еще дальше.

Откопали голову. Морда бледная, глаза закрыты и молчит… Не можем понять – жив ли?

Когда откопали спину, поняли, что жив – он руки из-под головы вытянул и прерывисто, со свистом задышал и закашлял.

Больше мы копать не стали, а просто схватили и выдернули его из кучи песка, да так быстро, что сапоги за ним не успели. Да черт с ними, с сапогами. Сил уже не было их еще откапывать. Оттащили Витьку в тенек, рухнули возле него и уснули все.

Назад ехали молча, но возле магазина тормознули – отметили второй Витькин день рождения. Привезли песок, вывалили, да так он все лето и пролежал. Утром следующего дня чудесным образом высохла полоса, и начались полеты. Прекращение дождей мы связали с Витькиным воскрешением, и когда дождь потом надолго заряжал, приходили к общему мнению – пора Щербака закапывать!

 

Володька Планкин

Про таких говорят: молчун. И то сказать – Володька четыре слова подряд никогда не говорил. Даже на экзамене хрен чего из него вытащишь. Но знал все. Молчуны бывают хмурые, с тяжелым взглядом. Наш был другим. Сидим в курилке, треплемся, ржем, и он сидит, светится весь. Спроси – ответит –  «да» или «нет». А больше молчит, хотя, кажется, и он трепался, и он ржал.

На самоподготовке сидит на галерке тихо так. Шинель набросит на плечи и чего-то пишет на листочке. Подсядешь, спросишь, чем занимается?

— Да вот, — говорит, — все-таки непонятно, как муха на потолок садится? С полубочки или с полупетли?

Надо сказать, что мы уже прошли эту тему всем отделением. Позади столовой поймали несколько жирных зеленых мух, рассадили их по спичечным коробкам и принесли в класс самоподготовки. И – прощай занятия!

В нашем училище УЛО – учебно-летный отдел – располагался в здании старой постройки. Эти стены видели и Валерия Чкалова, и, говорят, Германа Геринга, из-за чего во время Великой Отечественной войны на Борисоглебск не упала ни одна бомба.

Стены здания метровой толщины и, соответственно, расстояние между рамами окон. Вот в это метровой толщины пространство мы запускали муху и все 25 пар глаз по вертикальному периметру окна наблюдали, как же муха сядет на потолок. Если же та лететь не хотела, с нею кончали и доставали другую из коробочки. После того, как муха все же садилась на потолок, начинался хаос!

Одни утверждали, что она села с полубочки, другие – что с полупетли. Третьи – поворот на вертикали. Четвертые – обратный плоский штопор. Спросишь такого: ну, если штопор, почему вверх?

— Вот у нее и спроси, — отмахивался оппонент.

И так продолжалось три дня. Переругались, но потом перегорели и забыли. А вот Планкин не забыл. Склад ума у Володьки математический. Мы его потом Максом Планком стали звать. Ну, оказывается, не один хрен Вовке, как муха на потолок сядет.

На листке нарисовал муху, изобразил все векторы: подъемной силы, массы, лобового сопротивления и застыл. Сидит и думает, куда приспособить вектор тяги? И так часа четыре может сидеть! Сам не скажет, но если спросить его, к чему он пришел в своих расчетах, ответит: штопорная полубочка… Кто бы спорил? Какая, на хрен, разница?!

Прибегает Петров из 306-го: «Ваша как села? Косая полупетля? А наша с полубочки. Хотите, отдам ее вам за два пирожка?»

Убежал, едва увернувшись от летящего веника. С мухой убежал.

 

Алексей Табачков

У курсантов отпуск начинается в поезде. Чтобы донести полный смысл сказанного, приведу некоторые пояснения.

Каникулы. Для студентов это дело обычное. Зимние, летние. Кроме того, можно навестить родных в праздники. У нас же…

«В отпуск поедут только хорошие оценки!» И это еще не все! Летом в отпуск не поедешь, пока 20 раз подъем переворотом не сделаешь, а зимой, как шутит старшина, только с лыжни в поезд. А какой из меня лыжник, когда я на Северном Кавказе родился! Я и снега-то по-настоящему не видел. А тут десять километров!

По неопытности, припустил я за разрядником Толиком Бычковым и километра два тащился за ним. Только Толька скользил легко, накатанно и улыбался – это ему доставляло удовольствие. Я же из последних сил тащил свои отяжелевшие ноги. А лыжи мне только мешали. Палки-то я сразу бросил, чтобы под ногами не путались. А тут, как на грех, подъем в гору. Бык как-то резко ушел вперед, а я, когда, наконец, затащил свое бренное тело наверх, испытывал, наверное, те же чувства, что и загнанная лошадь перед тем, как пасть.

Ну, лошадь – бог с ней! Ей в отпуск не надо. А мне надо! Поплелся я дальше. Съехал на лед замерзшего озера, где совсем не было снега. Съехал, да как… Нет, «упал» – не то слово!

Сижу, к разбитому носу лед прикладываю, а перед глазами отпускной билет маячит на фоне каких-то красных лопающихся пузырьков, появившихся от удара башкой об лед… Совсем я сник, как вдруг рядом со мной оказался курсант Табачков. Дела у него обстояли не лучше, поскольку лыжи покоились на плече, и палок тоже не было.

Положив лыжи на лед, Лешка энергично меня поднял и буквально потащил за собой. Учитывая мою крайнюю усталость, он первым в глубоком снегу пробивал «лыжню» сапогами, а уже по его следам тащился я.

Что ж вы думаете? К финишу Лешка пришел пятым! Я, естественно, шестым. Выплевывая розовую слюну, задыхаясь, я, тем не менее, был очень благодарен Леше Табачкову, который меня не бросил и, по сути, усадил в поезд, увозящий в первый каникулярный отпуск. А трехдневную задержку (см. Пушик) я объяснил деду в телеграмме: «Задерживаюсь трое суток зпт выступаю сборную училища соревнованиях МВО по лыжам тчк».

 

Юрка Маркушин

На втором курсе, осенью 1973 года, начали показ фильма «17 мгновений весны». Фильм так задел нас за живое, что мы отставляли, до поры, все наши дела и, наскоро поужинав, бежали строем в казарму, в ленкомнату, к телевизору. Ленкомната набивалась под завязку, и опоздавшие либо ложились на пол впереди первого ряда, либо устраивали пирамиды на задних столах. В тот памятный день пирамида Маркушина была самой монументальной: стол, на нём две табуретки, на них стул, а на стуле Маркушин, причём голова его была выше люстры. Так, впрочем, было всегда, и никого эти насесты не трогали, пока происшествие не коснулось каждого.

Идет седьмая серия. Холтоф пришел к Штирлицу с разоблачениями. Все замерли. Не дышим. Что же ответит Штирлиц? Штирлиц невозмутимо спрашивает: «Хотите выпить?» «Хочу», — отвечает Холтоф. Штирлиц заходит сзади и изо всех сил бьет бутылкой по голове Холтофу…

В ту самую секунду, когда бутылка разбивается о голову ненавистного фашиста, со страшным грохотом!!! рушится пирамида Юрки Маркушина, а заодно и остальные рядом стоящие. Весь амфитеатр сыплется в партер. Вдобавок падают стенды ненаглядной агитации и… о, ужас! – падает телевизор!

Что тут началось! Крики, стоны, мат! Кому-то конкретно досталось по голове табуретом. Кому прижали руку, кому ногу, оказались прижатыми и экзотические места. Поэтому пожелание Маркушину, чтобы у него что-нибудь выросло на лбу, было самым невинным из всех пожеланий в его адрес.

Все, кто не был ранен, рванули досматривать серию в шестую роту. Юрка остался сидеть на полу, вероятно здорово контуженный: часто моргал, тяжело отдувался и на вопрос: «Какого хрена свалился? Не тебе же Штирлиц хватил по башке!» ничего не отвечал.

На вечерней поверке старшина роты сержант Ковалев подвел итоги инцидента:

— В результате диверсии со стороны курсанта Маркушина, иначе его поступок квалифицировать нельзя, ротное хозяйство понесло ощутимый урон, который необходимо восполнить. А именно: пять столов, 10 табуреток, 3 стенда, люстра и два телевизора.

Тут уж возмутился Маркушин.

— Каких это два телевизора? Вроде, только один был!

— А таких, товарищ курсант, — отвечал старшина, — что сериал еще не закончился, и вот тот второй пусть стоит на всякий случай в каптерке, пока вы еще чего-нибудь не испугаетесь и не устроите очередной погром. Кроме того, — продолжал Ковалев, — необходимо перекрасить ободранные стены. Вам все ясно?

Юрке как раз было все не ясно. Где взять краску, кисти, ведра? Когда, наконец, красить? Но по опыту знал, что за каждый такой заданный вслух вопрос – наряд вне очереди. Старшина мог простить только один вопрос – в какой цвет красить? Но он и сам не преминул об этом напомнить. «Вы, очевидно, хотите спросить, в какой цвет? А вы когда-нибудь видели восход солнца? Вот в точно такой же, только зеленый». Строй весело хохотал. Юрка тоже смеялся, но грустно так.

На следующий день Маркушин пришел к старшине в каптерку и радостно сообщил, что все необходимое для ремонта он нашел в стройбате, солдаты которого согласны все предоставить в обмен на пару яловых сапог. Можно даже ношеных.

— У вас же в каптерке есть подменные пары, — наивно произнес Юрка.

Расцветший было в начале Юркиного доклада старшина принял скорбный вид, как только дело коснулось сапог подменного фонда.

— Вы, товарищ курсант, посягаете на святое! Можно сказать, стул из-под меня вышибаете. Я для вас кто? Начальник! Пока у меня есть сапоги в подменном фонде, я для вас начальник. И чем сапог этих меньше, тем лучше! Если сапог на всех хватает, зачем вам начальник? Непонятно? В армии многое непонятно, но зато всё правильно!

Короче, поржали мы еще раз над Юркиными злоключениями, но, в конце концов, помогли ему с сапогами.

Дима Черемохин и Батька Можаев

Дима

Когда в августе 1972 года все было уже позади, спецотбор успешно пройден, экзамены сданы и в ангаре абитуры осталось ровно столько кроватей, сколько курсантов наберут в училище, у меня наконец-то появилось предчувствие, что я буду принят. Это ощущение было усилено и тем, что солдаты обслуги украли из чемодана абсолютно всё, включая и сам чемодан. Из одежды осталось только драное выцветшее трико, майка и разные по размеру кеды, да и остались-то только потому, что были на мне. Мы тогда уже начали понимать, что домой, скорее всего, не поедем. А уж когда нас повели в Дом офицеров на мандатную комиссию, предчувствие стало приобретать осязаемые формы.
В ДО заседала представительная комиссия, состоящая из старших офицеров. Перед каждым из них были разложены листы испытаний и результатов экзаменов абитуриента. Задавались, казалось бы, банальные вопросы. Как заболел авиацией? Кто родственники? Кто из них воевал? А еще вопросы о политической ситуации, о горячих точках…
Для меня заключительным был вопрос о том, какой иностранный язык я хотел бы изучать в училище.
Я, прибывший в училище по комсомольской путевке Таганрогского машиностроительного техникума, то есть абитуриент идеологически подкованный, ответил, что хочу изучать язык потенциального противника.
И вот — первое занятие по-иностранному. В школе и техникуме я изучал немецкий и даже неплохо его знал, А на каком языке ныне разговаривает потенциальный противник, предстояло узнать именно сейчас. Сидим, ждем преподавателя. Вдруг заходит в аудиторию милая-премилая барышня, годков на пять постарше нас, и начинает перекличку на… английском.
Дошла до моей фамилии. Я, как все: «Ай эм», она еще чего-то спрашивает. А я же не в теме: нихт ферштейн, говорю.
— Вы что, не англичанин? – спрашивает она.
— Нет, — говорю, — я из Ростова.
— Так вас, наверное, надо было записать в группу начинающих. К следующему занятию я это улажу.
К следующему занятию задала выучить биографию Юрия Гагарина. На самоподготовке сижу, удивляюсь. Слово на английском записано так, а читается черт знает как! Какого черта, думаю, выпендрился с этим потенциальным противником? Подсел ко мне Димка Черемохин.
— Ну, чё, торчишь?

— Глухо, — говорю.
Димка взял, да написал над каждым английским словом произношение русскими буквами. Я заучил, вернее сказать – вызубрил.
На следующем занятии миловидное существо поставило шесть двоек, пока дошло до буквы «Ч». Видите ли, произношение у нас не Оксфордское! Назвала меня. Я встал. Тут она вспомнила, что я из Ростова, а не из Лондона, и что она должна была что-то для меня сделать. Извинившись, пообещала, что сегодня же переведет меня в начинающую группу и предложила сесть.
— А я, — говорю, — знаю!
— Что знаете? – удивляется она.
— Биографию Гагарина на английском языке.
Она как-то неопределенно дернула плечом, и я начал…
Во время моего выступления англичанка заерзала на стуле и, наконец, остановила меня. Посадила на место, про двойку – ни слова. В конце урока дает мне тетрадный лист, на котором написала английские слова с транскрипцией (так, оказывается, это называлось). Двадцать одно слово. Выучи, говорит, и будешь знать столько, сколько и они все знают. Она кивнула на класс. Так я подружился с англичанкой и с отличным парнем – Димкой Черемохиным.

Димка поступил в училище со второй попытки, а между ними закончил первый курс политеха. Он был спокоен, выдержан, излучал доброту и, казалось, был не способен нажить врагов. А между тем, как-то он поведал мне историю, утверждающую в нем жесткие мужские качества.
И родился, и учился Димка в провинциальном городишке Шахунья. Как-то в школе отменили урок и все побежали в спортзал хулиганить. В зале стоял спортивный конь. Ну, раз уж висит на стене ружье, оно обязательно выстрелит.
Стали прыгать через коня, а подкидной мостик все дальше отодвигают. Толпа желающих поредела, а Димке все ни по чем. Когда мостик отодвинули совсем далеко, Димка со всего маху врезался причинным местом в торец коня. Три часа лежал в медпункте на кушетке, пока мать за ним не прибежала. После этого, говорит, сковал меня страх перед конем вплоть до выпуска из школы. Даже в аттестате по физкультуре четверка. Так и не мог прыгнуть через проклятого коня.
И вот – училище. Первый урок физподготовки и – будьте любезны – конь. То-то я понять не мог, за что подполковник Вайткайтис Димке выговаривает: «Мне тут мастера не нужны. Еще раз так прыгнешь, будешь с тряпкой в зал входить!»
Димка, оказывается, собрал волю в кулак, разбежался да и перелетел коня, даже до него и не дотронувшись.
Стали мы с Димкой дружить. Спортом занялись. Лыжами. Оно удобно! Идешь в спортивном костюме с лыжами на плече аккурат к дырке в заборе – никто не остановит. А через дырку, да в лес! Красота! Дышится легко! А на лыжне и лыжницы бывают. Потом подтянулись к нам еще трое: Ришат Гареев, Толя Бычков и Серёга Можаев.

Батька Можаев

Он тоже поступил после техникума. Это нас сближало. Серёга Можаев на гражданке занимался в аэроклубе и имел уже прыжки с парашютом. Один раз Серёга мне здорово помог.
Мы делали первые прыжки с парашютом и, коль скоро лично для меня они были первыми, то все операции я делал в полуобморочном состоянии. Вошел в самолет, сел, зацепил за трос карабин вытяжного фала. Взлетели. Ан-2 на взлете имеет большой угол набора высоты. Нас потащило по скамье к хвосту самолета. А когда самолет выровнялся, все вернулись на свои места, а фал я назад не передернул, и он аккурат болтался у меня под подбородком. Сигнал «встать». Встал, развернулся и пошел к люку. Голова была уже в петле. Серега был сзади и буквально поймал меня за шиворот у люка, раскрутил фал и толкнул вниз. До сих пор представляю, какую он беду предотвратил.
Да и так, вообще, перед первыми прыжками хорохоримся, болтаем без умолку, чтобы страх в башку не впрыгнул, подтруниваем над Можаем.
Скажи, Можаев, ты видел небо!
Ужель и вправду – пустое место?!
А он нам в такт:
Я видел небо, в нем есть опора!
Не ссыте, братцы, живые будем!
И ржем! А всё как-то легче.

На полетах в Ряжске нас разделили. Я ростом чуть повыше, попал во второе звено, а Димка с Серёгой – они поменьше – в третье. В конце программы, когда все курсанты летали самостоятельно на реактивном Л-29, были случаи, когда в одном самолете выпускали двоих курсантов: летчик и наблюдатель. Ну, натурально, Черемохин полетел с Можаевым наблюдателем. Летали по кругу. Остальные курсанты «скучают» в квадрате, куда вынесен громкоговоритель с СКП. Курим, изучаем полетные задания, слушаем радиообмен, чтобы знать, где твой самолет, но в основном играем в морской бой. И вдруг, слышим неуставной радиообмен.
— Как же вы, сэр, сажать будете при такой скорости? – это Димка, вместо того, чтобы нажать кнопку переговорного устройства внутри самолета, ткнул и держит кнопку радиостанции, не привык к задней кабине.
Слышно-то одинаково! А весь базар – в эфире! А Серёга, видимо, разогнал скорость после четвертого разворота. Вот он отвечает:
— Нехер на скорость смотреть! «Лопухи» перед «Т» выпустим и сядем.
— Саморуков тебе сядет! – говорит Черемохин.
— Ни хера он не увидит! Я так сто раз делал, и Пушик так садится…
И тут!!!
— Я вам выпущу «лопухи», — рыкнул в эфир РП Саморуков. — Проход над полосой на второй круг. Прекратить неуставной радиообмен! Уточнить расчет на посадку!
Когда они уходили с проходом на второй круг, мы представляли их рожи в кабинах. Больше нас по двое не выпускали.
После второго курса Димка и Сергей женились на подружках Зое и Тае…

***

Этот рассказ я начал Юрой Ушаковым, им хочу и закончить.

… Прошло много лет после нашей совместной «абитуры». Служили мы в разных полках, на разных должностях, были в разных званиях, но всегда нас роднило одно: верность курсантскому строю. Необъятна наша страна, неизмеримы расстояния между аэродромами и, тем не менее, бывшие курсанты всегда были в курсе дел своих друзей… Встречаясь на переподготовках, на перегонах, в госпиталях и санаториях с кем-то из своих, мы узнавали о тех, кого давно не видели и не слышали, в ответ делились своей информацией и таким образом, хоть и виртуально, но постоянно находились в информационном поле нашего курсантского сообщества. Не скажу, как до меня дошла история, рассказанная моим другом, но предлагая её вам в авторском исполнении, утверждаю: в том, как он поступил в очень непростой ситуации — в этом он весь! Таким я его и помню.

 

Случилось это летом 1981-го года на аэродроме Бобровичи. Мы тогда летали на Су-7. Обычные полёты, обычное задание: полёт на перехват воздушной цели за облаками.

После запуска двигателя закрываю фонарь. Процесс несложный: на фонаре справа имеется ручка, которую нужно нажать от себя, и фонарь с ускорением рванётся к обечайке, и затем всей своей массой крепко и плотно к ней приложится, замки закроются.

С курсантских времён меня приучили бережно относиться к авиационной технике, и этот резкий удар фонаря об обечайку мне очень не нравился. Чтобы его смягчить, я всегда левой рукой придерживал стремительный ход фонаря, и удар получался не столь жесткий.

Даже не знаю почему – может звёзды на небе в этот день не так выстроились – но в этот раз я промахнулся… Фонарь, не встретив на своём пути никакого сопротивления, звонко и радостно закончил свой путь, на конечной его стадии рубанув меня по пальцам, оказавшимся в результате моего промаха между фонарём и обечайкой. Это был именно тот случай, когда из глаз сыпятся искры. Правда, искры эти ничего не подпалили, а проблема заключалась в другом: рука оказалась в своеобразном капкане. Освобождая руку, я открыл замки фонаря, затем снова его закрыл. Стянул с левой руки перчатку, чтобы посмотреть, что с пальцами. Они были черными: фаланги мизинца и безымянного пальцев оказались раздробленными. И, конечно, было больно. Очень больно.

Грамотные действия: доложить РП о том, что полёт выполняться не будет. Это просто: «737-ой, на ЦЗ, неисправность, выключаюсь» (для данного случая это даже не предпосылка к летному происшествию, ведь самолёт даже не вырулил с ЦЗ. Потом выключить двигатель и сдаться на милость медиков.

Неграмотные действия: читать далее.

В этот период в полку проводилась интенсивная подготовка к перебазированию на аэродром Варфоломеевка, ДВО (которое, кстати, так и не состоялось). Участие в таком перелёте – мечта каждого лётчика ИБА. На фоне данного обстоятельства мысли в моей голове очень быстро выстроились в следующей последовательности: отказ от выполнения полёта из-за полученной травмы – госпиталь – гипс – отстранение от полётов – на перебазировании лететь буду «в обозе» (на транспортном) в роли ПРП – к полётам не допустят как минимум месяц… НЕТ!!! Такое положение дел показалось мне настолько страшным, что я решил травму скрыть: подумаешь – два пальчика на левой руке – кто увидит? Тут же принял решение: никому ничего не докладывать, выполнять полёт. А там видно будет.

Манипулируя левой рукой с максимальной осторожностью, я увеличил обороты двигателя, вырулил, взлетел. Вышел в район поиска и, выполняя команды офицера наведения, приступил к поиску цели. Перчатку на руку уже натянуть не смог, поэтому имел возможность периодически оглядывать свои пальчики – как они там? Вроде терпимо, хоть и опухли. Больно, конечно, но какое-то время перетерпеть можно.

В заключительной стадии процесса наведения на цель я так увлёкся заданием, что на какое-то время забыл о травме. В момент визуального обнаружения цели, выполняя энергичный доворот на неё, заложил глубокий крен и поддержал двигателем – двинул РУД от себя. Пальцы левой руки непроизвольно выпрямились, и… Меня пронзила такая острая боль, что сразу потемнело в глазах. В медицинской терминологии это называется болевой шок. Изображение в глазах начало расплываться, звуки работающего двигателя и радиообмена стали удаляться. Я понял, что дело плохо: я теряю сознание. Нужно было что-то предпринимать, а выбор был невелик: или катапультирование, или включение автопилота. Преимущество отдавалось второму, вот только… а вдруг я оклемаюсь не скоро?

В момент этого мучительного выбора я, скорее интуитивно, чем сознательно, включил аварийную подачу кислорода, и стал делать глубокие вдохи. И это помогло! Пелена постепенно развеялась, опять стали чётко восприниматься звуки. Вот теперь я уже осознал безрассудство дальнейшего выполнения задания. Не выполняя атак по цели, я пристроился в хвост самолёту-цели, в таком положении прошёл нужный участок маршрута, периодически выдавая в эфир «Атакую справа сверху!» или «Атакую слева снизу», «сделал плёночку», затем, по истечении расчётного времени, доложил об окончании работы и пошёл на посадку.

После посадки сразу сдался врачу, соврав о том, что травмировал пальцы после выполнения полёта: мол, сорвался фонарь при его открытии (да врачу и в голову бы не пришло, что я с этой травмой выполнял полёт).

Вот так. По сути, был на волоске. Если бы я тогда «вырубился», никакая комиссия никогда не смогла бы определить истинную причину катастрофы. Истину мог помочь раскрыть техник самолёта лейтенант Кушнарёв, присутствовавший при том, когда меня долбануло фонарём. Правда, мне показалось, что он ничего не понял. К тому же, его версию вполне могли воспринять как попытку снять вину с себя и переложить её на лётчика, что в подобных случаях было широко распространено в те времена…

Ну и ради чего был тот «подвиг»? Не война же…

Геннадий Чепус