Три побега

Со двора Магомета Могушкова виден Казбек. Правда, исключительно с одного места — с кучи щебенки. Мы приехали, а Радимхан всё нет.

Дом огромный, двухэтажный, буквой «П». Левая нога у буквы недостроена в нижней части. Там зияет глубокая яма фундамента. Не всякая сельская школа может похвастаться такими площадями.

Нас поселили в левой части дома. На первом этаже. Слева от арки, которая вела в сад. Дверь одна. Направо — комната с телевизором, большой кроватью, креслами и тумбочкой. Там поселили женщин. Налево — моя комната с драной тумбочкой и лежанкой. За тонкой стеной — курятник. В комнате запах курятника. За стеной постоянная возня.

Магомет сказал нам, что без Радимхан мы ничего не сможем сделать. Во дворе работали двое строителей. Заливали двор цементом. Это сколько же денег надо иметь, чтобы отгрохать такой дом? Магомет нигде не работает. Руслан — его сын — тоже праздношатающийся. Неужели скромный сотрудник МЧС — Радимхан — одна тащит такую махину?

 

Выйти в город можно было только в сопровождении Радимхан. Но я не афишировал своих походов. Вечером перемахивал через старые ворота за домом и гулял по Назрани. Подходил к продавцам киосков. Спрашивал о Радимхан. Те, кто ее знал, отзывались хорошо: «Наша Радима…»

Киоски — это совсем не киоски в нашем понимании. Это нечто вроде дырки в заборе, заделанной плексигласом и с окошечком для общения покупателя с продавцом. В большинстве случаев сразу за прилавком открывается вид на сад или внутренности двора.

Рядом с некоторыми киосками стоят банки с бензином. Бензин возгоняется прямо здесь же, возле дома. Бензины желтые, розовые, фиолетовые, разные.

Однажды мы с Кузьминой решили сходить в город, чтобы получить фотографии. До пункта печати было метров 500. В витрине лежали фото Радимхан с Аушевым, Ельциным, Руцким, Жириновским, еще с какими-то депутатами Госдумы. Радимхан при каждом удобном случае фотографировалась с известными и влиятельными людьми. Владельцы фотосалона гордились этой коллекцией.

Едва мы вышли из салона, подлетела белая «Волга». Из нее выскочила Радимхан и стала распекать нас за то, что ушли без ее разрешения.

 

Появиться у Аушева в президентском дворце мы решили без Радимхан. Кузьмина пошла на прием без меня. Я договорился о съемках дворца и прошел там буквально везде. Был даже на крыше, среди многочисленных антенн, тарелок, мрамора и роскошных позолоченных финтифлюшек.

Потом познакомился поближе с помощником Аушева, который поразил меня своей приверженностью к диктатуре пролетариата. Помощник осторожно негативно отзывался о деятельности Радимхан, как сотруднике МЧС по поиску и освобождению пропавших без вести солдат.

Радимхан постоянно просила у Аушева денег якобы для своей деятельности. Аушев не слишком раскошеливался, правда, наградил ее двумя орденами Мужества. Кстати, тогда Аушев предложил Кузьминой, чтобы мы вместе с Чегодаевой переехали в гостиницу, под государственную охрану. Этим предложением, не смотря на то, что я на этом настаивал, мы так и не воспользовались.

В тот раз у Аушева во дворце нам так и не удалось отделаться от Радимхан. Она приехала, когда мы уже сидели у помощника. Было заметно, что отношения у них натянуты. Сама Радимхан с испугом посматривала на меня, как будто спрашивала: не наговорил ли я чего лишнего? Деньги она выпрашивала и у нас. Ну, у меня-то выпрашивать было нечего, а вот у Кузьминой деньги были. Радимхан знала это и просила то на картошку, то за свет заплатить, то детишкам на конфеты. Детишки Руслана — внучки Радимхан — две девочки, лет пяти, тоже постоянно что-то у нас выпрашивали. Не хочется говорить, что у ингушей это в крови, но складывалось именно такое впечатление.

Как-то поехали на рынок вместе с Радимхан. Это она нам город показывала. Так вот та столько заставила Кузьмину купить для дома, для семьи, что едва увезли на машине Руслана. Тот тоже выпросил купить себе запчастей для ремонта машины. Для того, чтобы мне ехать в Чечню, куплены коричневые брюки. Сроду таких не носил. В моих синих ехать нельзя. Во всяком случае, так сказала Радимхан.

 

10 июня 1999 года, четверг. Радимхан взяла нас с собой на процедуру обмена захваченного в Дагестане лейтенанта Фишмана на своего брата — известного наркоторговца, который сидел в Краснодаре в «Белом лебеде».

Мы ждали целый день отъезда на обмен, который должен был состояться на границе трех республик — Ингушетии, Осетии и Кабардино-Балкарии. Перед отъездом в черной иномарке привезли Фишмана, но нам не показали. Стекла в машине и заднее сидение за водителем были занавешены.

Приехали на место пятью машинами. Слева — степь. Цветы. Очень далеко — домики селения. Справа холм. Дорога идет вдоль холма и скрывается за ним.

Машина с Фишманом сразу же уехала назад к лесопосадке и углубилась в нее. В конце концов, она скрылась за тем же холмом. Ждем. Рассмотрел рожи бандитов. Есть разные. Но одну запомнил сразу. Бешеные глаза, высокий, крепкий, огромные кулачищи. Он подошел ко мне.

— Ну что, журналист, интересно?

Я пожал плечами. Он продолжил:

— Наверное, не раз еще встретимся…

Встречаться с ним «еще не раз» не входило в мои планы.

Подошел Могушков в роскошном белом костюме. Совершенно не его костюме. И все же угадывалось, что в молодости он был красив. Именно по-мужски красив.

Мы с ним прохаживались вдоль дороги. Могушков объяснил что происходит.

— Дорога знаешь? Да?

— Да.

— Там на дороге, за горой, блок-пост.

— Далеко до поста?

— Километр. Туда привезут брата Радимхан.

— Кто привезет?

— Мукомолов привезет. Туда сначала поедет мать, чтобы убедиться, что это ее сына привезли. Потом будем менять.

— А каким образом менять?

— Сам увидишь. Ты с этими бандитами не больно разговаривай. Это чеченцы. Лучше от них держаться подальше.

В это время появились два вертолета. Пара хищных Ми-24 прошла низко над нами. Над тем местом, где скрылась за холмом машина с Фишманом, сделали глубокий вираж. Некоторые стали хвататься за оружие, но их остановил еще один брат Радимхан. У него оружие всегда висело открыто. Пистолет Макарова. Как говорили, оружие табельное.

Между тем, с той стороны не было никаких знаков. Снова над нами прошли вертушки. Это посеяло в рядах бандитов еще большую панику. Стали вспоминать, как в прошлый раз их попытались взять с поличным вместо обмена. Кто-то потянул из-под сиденья «шестерки» гранатомет «Муха». На него шикнули. Тот снова спрятал гранатомет.

Ко мне подошел один из молодых парней.

— Стрелять умеешь? — он улыбался.

— Только из видеокамеры, — тоже пошутил я. — А что, возможны боевые действия?

— Возможны, — ответил он.

Прошло уже два часа, как мы сюда приехали, а вестей с той стороны так и не было. Из села запылил в нашу сторону уазик. Он подъехал на большой скорости, резко тормознул. Из машины выскочил крепкий мужчина с автоматом.

— Что здесь делаете? Оружие есть?

Ему стали объяснять. «Ну вот, — подумал я, — не успели начать, а уже влипли в историю».

Как я понял, вооруженные люди представляли местные органы власти и интересовались, что происходит на вверенной им территории. С ними начал объясняться Магомет Могушков. Через некоторое время представитель власти заговорил по-русски.

— Надо было нас предупредить, если такое дело. Мы бы помогли.

Они сели в машину и уехали. Но у бандитов появилась неуверенность в том, правильно ли они поступают. Шедеровский (это я потом узнаю, что он Шедеровский) поговорил с несколькими бандитами. Двое из них подошли ко мне и пригласили сесть в машину. Я сел сзади. Здоровяк с горящим взглядом сел справа от водителя, а другой — за руль. Мне велено было сидеть тихо.

Ситуация просчитывалась мгновенно. Я попросту оказался заложником. Если теперь бандитов попробуют взять, у них буду я. Положение, конечно, дурацкое. Магомет Могушков разговаривал с Шедеровским и показывал в мою сторону. Тот делал жесты типа «подожди».

Но теперь ждать пришлось недолго. Каким-то образом стало известно, что та сторона готова к обмену. Было решено, что на опознание поедут мать наркоторговца и Радимхан. Они же должны будут дать отмашку на обмен. С ними попросилась поехать Кузьмина. Её взяли. Меня же продолжали держать заложником в машине. Выпустили только после того, как женщины вернулись. Впрочем, вернулись только Кузьмина и Радимхан. Мать осталась на российской стороне с сыном.

Над нами снова прошла пара «крокодилов» — Ми-24. После того, как они ушли, по рации сообщили группе, которая сопровождала заложника Фишмана, подъехать к нашим позициям. С российской стороны торопили обмен. Еще немного и начнет темнеть. Но они были сами виноваты, что так поздно приехали. Пока машина с Фишманом ехала до нас, я договорился о съемках заложника. Но когда все было готово к обмену, Фишмана из машины даже не показали. На собственно обмен меня взяли.

Дорога от нас до поста на стороне Осетии была жуткой. Это была ничья дорога, и, естественно, не ремонтировалась. По пути мне как-то удалось уговорить бандитов и поговорить с Фишманом. Машины остановились. Я включил камеру, задал молодому человеку какой-то дурацкий вопрос — и поехали.

Остановились, не доезжая до группы Мукомолова метров 150. Я пробежал с камерой вперед, чтобы получше снять встречу обмениваемых. То же самое сделал оператор НТВ с российской стороны. Первые секунды мы снимали друг друга. Потом Фишман и наркоделец пошли навстречу. За ними, метрах в 20, пошли и остальные. Обмениваемые встретились, обнялись, как ни странно, а потом начали обниматься все. Мукомолов в белой рубашке с закатанными рукавами, оставался серьезен и осторожен. Он всех торопил и буквально оттаскивал своих к ждавшим поодаль машинам.

Я еще продолжал снимать, когда Фишман с матерью садились в санитарный военный уазик. Потом поехали и мы. Поехали с бандитами.

Одна из машин — белая «шестерка» — была оставлена ими прямо там, на нейтральной территории. Магомет сказал, что машина оставлена в «откат». Так договорились.

Перед тем, как приехать в Назрань, мы долго катались по Ингушетии. Часа два, пока совсем не стемнело. Бандиты все смотрели, нет ли за нами «хвоста». В Назрани нас пригласили к Юнусу на празднование его освобождения. Сам он уже жаловался на Мукомолова за то, что тот обещал ему реабилитацию и закрытие всех дел, с ним связанных. Получил же Юнус условно-досрочное освобождение.

На празднование возвращения мы пришли уже почти ночью. Дом — полная чаша, счастливая мать, довольные родственники. Не совсем понятные отношения с женой объяснились просто — любимая женщина Юнуса осталась в той же тюрьме, и своей главной задачей он считал теперь достать ее оттуда.

После освобождения Юнус стал часто посещать дом Магомета. Зачастил сюда и его брат. Тот самый, что всегда ходил с пистолетом. Мы все ждали, когда же поедем за Алексеем Чегодаевым. Радимхан говорила о том, что ей надо добраться до каких-то списков. Не раз она показывала бумажечки с фамилиями, но все эти бумажки были написаны одной рукой — рукой Радимхан.

Скоро я начал замечать, что Могушкова врет буквально во всем. Врет даже там, где и врать-то вовсе не обязательно. Она частенько забывала то, что недавно придумала и при вопросе о том же выдавала новое вранье. Она запутывалась в нем, и от того враки становились еще изощреннее и заметнее.

Ежедневно приходил брат Радимхан. Задерживался подолгу. Как-то, после того, как с рынка были привезены продукты, Радимхан позвала нас отобедать. Была открыта бутылка дешевого «греческого» коньяка местного производства. А на закуску, черт возьми, нам предложили поднос с порезанной свежей капустой. Это было названо салатом. А я-то все думал, что капусту настругали для кур. Думал, вот-вот уберут со стола.

Тогда же брат Радимхан увидел на моей видеокамере наклейку «НТВ». Он решил, что меня можно очень выгодно продать. Я, естественно, принял это за шутку. Он стал приходить еще чаще и подолгу беседовать с Радимхан.

Надо сказать, что Радимхан по происхождению — украинка. Хотя вайнахские крови в ней, безусловно, были. Она попала в ингушскую семью в детстве и в ней была воспитана.

На огромном дворе Магомета двое рабочих делали бетонное покрытие. Работали они хорошо. Жили тут же, только дверь и окна их каморки выходили на юг, с внешней стороны дома. Говорили, что приехали на заработки из Дагестана. Вот только в том, что это просто рабочие меня заставил усомниться один случай. Это произошло тогда, когда я попросил Руслана повозить меня по Назрани, чтобы поснимать, «набить планов». Я высказал пожелание, чтобы нас сопровождал сотрудник милиции. Навскидку такого сотрудника сразу не нашлось. Потом пришел какой-то, опять чей-то брат. Но от него толку было — чуть. Доехали, правда, до дома Аушева. Это простой — по ингушским меркам — дом у озера в Назрани. Рядом такие же — членов правительства. Вышли на берег, поснимали оттуда. А вот поехать с нами в Ассиновскую, как мы договаривались с Русланом, он отказался. Поехали без него: я, Кузьмина и Руслан. По самарским меркам, это не далеко, — километров 30. Когда проскочили Ассиновскую, Руслан повез нас на блок-пост «Кавказ-1». Это как раз на границе с Чечней. Как-то мы проехали два заслона — основной пост и второй, где стоял БТР.

— Вон там за мостиком, — сказал Руслан, — уже Чечня.

Перед мостиком стояли вооруженные пограничники. Там же стояла БМП.

— Что-то с чеченской стороны никого не видно, — заметил я.

— А та сторона не охраняется, — ответил Руслан. — Не от кого…

Мы продолжали ехать. Я втихаря снимал. Втихаря настолько, насколько возможно не выставлять камеру на всеобщее обозрение.

— Может, поедем в Чечню? — вдруг спросил Руслан.

— А нас пропустят? — поинтересовалась Кузьмина.

Мы уже ехали мимо погранцов. И проехали бы, но нас остановил последний — капитан.

Началась разборка. Оказывается, мы должны были хотя бы зарегистрироваться на посту. А уж когда Кузьмина достала свое удостоверение помощника депутата Госдумы, капитан сразу стал куда-то звонить. Подъехал подполковник — командир погранотряда.

— Вы что, с ума сошли, — вещал он громоподобным басом, — у нас все наряды усилены, на границе Чечни с Дагестаном настоящая война — авиацию вызывали, а вы напролом прете! Вам жить надоело?

В ход, кроме удостоверения помощника депутата пошло и журналистское удостоверение. Не помогло.

— Нет! — твердо отрезал подполковник. — Только не в мое дежурство!

В конце концов, нас задержали, как потом выяснилось по требованию министра внутренних дел Ингушетии. И повезли сначала в погранотряд в Слепцовск, а потом прямо к министру в Назрань. Когда мы к нему зашли, он сказал так:

— Какая Чечня! Вас украдут прямо здесь, в Ингушетии. Без сопровождения сотрудников МВД вообще не выходите из дома.

Когда мы вышли из министерства, нас уже с машиной ждала Радимхан. Она не стала нас ругать, но ворчала на сына. Как мне показалось, — наигранно.

После этого случая наши попытки выходить в город стали пресекать не только Радимхан и ее брат, но и те двое рабочих из Дагестана, которые во дворе дома заливали бетон.

К Кузьминой приходили двое каких-то еще братьев и просили ее, как помощника депутата Госдумы, ходатайствовать о восстановлении их на работу в милиции. Она такое письмо написала. Складывалось впечатление, что кроме как в милиции, работать в Ингушетии негде.

В воскресенье 13 июня Радимхан и Светлана Кузьмина поехали в Грозный. Для того, чтобы договориться с хозяевами Чегодаева о встрече его с матерью. Во всяком случае, так говорила Радимхан. Когда они вернулись, Света была в недоумении.

— По-моему, она там решала какие-то свои дела. А иногда мне казалось, что Радимхан показывает меня, чтобы продать.

Мы уже не просто посмеивались над этим. Дело в том, что Магомет, который всегда был не прочь выпить, сказал мне так. Пьяный, конечно.

— Виктор, ты ей не верь! Вот как-нибудь я расскажу тебе, что на самом деле она хочет сделать…

Я не обратил на это особого внимания. Магомет же, был занят дочерью, которая приехала из Сургута. Приехала одна, без детей. Это у ингушей принято так же, как и у чеченцев: дети при разводе остаются с отцом. Женщина она интересная, в Магомета. Сколько ее видел, столько она и плакала. Я спросил у Магомета, что же теперь с нею будет. Он ответил, что оставаться в доме отца она не должна. Вот сейчас посадят ее в машину и отвезут на ближайший перекресток — пусть живет, как может. Кажется, все так затем и случилось.

А вот после того, как Магомет пригрозил и Радимхан, что он все расскажет мне о ее планах, та не на шутку забеспокоилась. Ежедневно она приносила несколько бутылок палёного коньяка и спаивала Магомета. Пьяный он иногда буянил, гонял её по двору, но Радимхан с ним справлялась и укладывала спать. Как-то она похвалилась перед нами тем, как обходится с мужем, и показала таблетки, которые толчет и подсыпает ему в коньяк. От снотворного Магомет спал едва ли не сутки напролет. Трезвым его можно было увидеть только рано утром в саду. Но не долго. Магомет принимал очередную дозу коньяка со снадобьем и снова спал.

12 июня 1999 года, суббота. Вечер. Нас повели мыться в баню. Это недалеко от дома Могушковых — квартала два. Там жил брат Магомета. На русскую баню эта совсем не похоже, но помыться можно. Я-то, так или иначе, мылся ежедневно под колонкой во дворе Магомета. Они, правда, ворчали, что много пены, а у них там пьют утки. Но я продолжал мыться, набирая воду в тазик, и отходя за дом.

После бани пригласили нас за стол. Я сидел рядом с хозяином и в разговоре он спросил, правда ли, что мы завтра с утра едем в Чечню с Радимхан. Я подтвердил. Он покачал головой и сказал, что на моем месте он бы не поехал.

 

13 июня 1999 года, воскресенье. Радимхан с утра нервничает. Выезд назначен на 8-30. Мы готовы. Я выходил на улицу и видел золотистые «Жигули» брата Радимхан — Алихана.

— Радимхан, почему не едем? — спрашиваю ее.

— Алихан еще не приехал, — отвечает она. — Не на чем ехать.

Ага. Значит, ждем еще кого-то. Появились элементы детектива.

А Могушкова все бегает по улице, якобы ловить гусей, которых соседи со своего огорода выгнали на параллельную улицу. Между тем проходит уже два часа с момента назначенного выезда. И только вернувшись с «ловли гусей», Радимхан решает ехать. Впечатление было такое, как будто ей дали отмашку. Сразу же во дворе появляется Алихан.

В последний момент Надю не берут под предлогом того, что в машине нет места, а машина Руслана неисправна. Позже, через 20 минут, Руслан отвезет жену к ее матери. На «девяносто девятой» брата Радимхан мы выезжаем в Ассиновскую. На заднем сиденье Света и Радимхан. На их колени садится Муса — мужичишка маленького роста, но коренастый. Как потом выяснится — охранник чей-то, владеет боевыми искусствами. Муса спрашивает у Светы, не измучил ли он ее, сидя у Светы на коленях, потом втихаря говорит, что скоро помучает ее ещё больше.

Ассиновская. Приезжаем домой к Алихану. И вот тут я впервые увидел Радимхан командиршей. Я тогда сказал в том смысле, что надо ехать двумя машинами. Путь долгий, что мы будем сидеть друг на друге? Алихан заметно встревожился. Он вообще не хотел ехать, но я этого еще не знал. И получалось так, что я менее других был бы востребован в этой поездке. Об этом не без сожаления и сказал.

— Я могу остаться, Радимхан.

— Ну, уж ты-то обязательно поедешь со мной, — с такой неприкрытой злостью ответила она, что я несколько опешил. Таким тоном она еще никогда со мной не говорила.

— Все, — сказала Могушкова. — Едем на BMW.

На потертой черной BMW не было номеров. Из имеющихся документов — только справка-счет о покупке минувшей ночью.

Кузьмина и Могушкова сели сзади. Я — рядом с шофером. Муса — за руль.

На мне серенькая трикотажная рубашка, специально для этого случая купленные коричневые брюки и белая мусульманская шапочка, которую заставила одеть Радимхан.

Попытались поехать. Муса долго трогался с места. Но пока мы доехали до перекрестка, стало понятно, что мне придется сесть за руль. Это теперь я могу с уверенностью сказать, что за руль меня сажали специально. Вот только зачем? Скорее всего, чтобы я не воспользовался видеокамерой. Они сделали ошибку. Не того боялись.

От Ассиновской до блокпоста «Кавказ-1» доехали очень быстро. На посту в ожидании проезда сгрудилось около двадцати машин. Нужно было зарегистрироваться в окошечке, чтобы подняли шлагбаум и пропустили в Чечню. Мы отдали Радимхан свои документы. Я пытался маневрировать и продвигаться к шлагбауму. Прямо передо мной терлась белая «семерка». Другой бы на моем месте злился ее действиям. Водитель «семерки» как будто специально не пускал нас к шлагбауму. Но я спокойно и медленно продвигался за машиной. Вообще, к обстановке на дороге я привык относиться как к погоде. Не будешь же злиться на дождь или снег! Что толку кричать на водителя? С какой целью? Перевоспитать?

Краем глаза я наблюдал за Радимхан у окошечка. Она пыталась пробраться к нему сквозь толпу водителей, но пыталась как-то ненастойчиво. И при этом всё поглядывала в нашу сторону. В конце концов, она помахала документами дежурному на посту и опять покосилась на нас. Потом быстро пошла к машине. Нас что, уже знают на этом блок-посту? Наши фамилии уже записаны?

В это время ко мне по-ингушски обратился толстый милиционер. Вот этого я и боялся. Ладно, Радимхан уже подходила к машине и ответила ему. Белой семерки впереди не было. Нам открыли шлагбаум. Проезжая торец здания поста, я заметил, что белая «семерка» стоит там.

— Что-то они не поехали, — заметил я.

Ни Радимхан, ни Муса ничего не ответили.

Замелькали пирамидальные тополя вдоль трассы Ростов-Баку уже по чеченской территории. Машина шла хорошо. Иногда на пути попадались группы вооруженных чеченцев. Тогда я сбавлял скорость. В зеркальце заднего обзора я видел, как Радимхан озабоченно оборачивается на дорогу. Наконец, она попросила меня ехать помедленнее. Еще минуты через две, когда дорога углубилась в Самашкинский лес, я заметил сзади ту самую белую «семерку». Могушкова стала чаще оглядываться назад. В конце концов, мне надоело это преследование. Сбавил скорость, чтобы пропустить ее вперед. Но то, что произошло потом, было более, чем странным.

«Семерка» пошла на обгон, но, поравнявшись с нами, не обгоняла. Шла вровень. Из «семерки» на нас смотрели и щерились чеченцы. Они как будто разглядывали товар перед покупкой. Мне это не понравилось, и я резко ушел вперед. «Семерка» старалась не отставать и «висела на хвосте». В конце концов, она так резко пошла на обгон, что я решил ее пропустить. «Семерка» обогнала нас и стала подрезать, а потом и вовсе прижала к обочине. Пришлось так резко затормозить, что двигатель заглох. Именно хорошие тормоза и спасли. Мы остановились метрах в пяти от «семерки».

Из нее стали выходить вооруженные автоматами чеченцы. Вокруг был сплошной лес. Перехватило дыхание. Дрожащей рукой я повернул ключ зажигания и двигатель заработал. Пока чеченцы опомнились, резко выкрутил руль влево, с визгом рванул, сумел объехать «семерку», потом резко вправо, левым задним крылом задел дерево на обочине и буквально полетел по трассе. В зеркале видел, как чеченцы садились в машину. «Только бы не стреляли», — подумал я. На всякий случай велел Свете пригнуться пониже.

Когда взглянул на спидометр, стрелка уползала за двести. Машину буквально отрывало от трассы. Даже на легких поворотах я чувствовал себя как в самолете на посадке, когда тот уже чиркнул шасси по бетонке, а подтащить его к осевой полосе еще не удается. На одном из поворотов перед Шаами-Юртом четко почувствовал, что еду на двух правых колесах. «Семерки» сзади пока не было. На заднем сиденье охала Радимхан. Света сидела потрясенная происходящим.

— Надо гнать дальше прямо на Грозный, — предложил я. Все молчали. Я обратил внимание на то, что Муса настолько отключился от всего, что не может не только говорить, но и просто закрыть рот. Потом взглянул на указатель уровня бензина в баке и ужаснулся: стрелка была практически на нуле. У меня возник новый план.

— Давайте доедем до ближайшего вооруженного поста и остановимся там.

— Надо ехать к людям, в село, — сказала Радимхан.

— Да! К людям, к людям, — говорил Муса.

В это время мы подъезжали к западной окраине Шаами-Юрта. Я заметил дорогу к селу и стал притормаживать, чтобы свернуть туда. Но Радимхан в один голос с Мусой закричали:

— Нет, не сюда! Не сюда!

Я снова нажал на газ. Свернули в село сразу за мостиком через речушку. Едва не свалились туда, когда сворачивали — не успел, как следует затормозить. Погнали по грунтовке к домам. Хотел свернуть направо в первую улицу, но Радимхан скомандовала:

— Не сюда, в следующую!

Мы были уже метрах в двухстах от трассы. Боковым зрением заметил на трассе «семерку». Бандиты увидели нас. Решил ехать не по дороге, а напрямик, по буеракам ко второй по счету улице. Машину трясло со страшной силой, но я не сбавлял скорости. Въехали в узкую улочку. По бокам заборы, дети на улице играют. По салону клубился дым от сгоревшего масла. Мы пробили на кочках картер. Вдруг Радимхан воскликнула:

— Здесь, здесь остановись. Это боевики, я их знаю!

Мужчин было трое. Среди них двое братьев Бекишевых. Я их тогда хорошо запомнил. Один — Абу-Бакар — в камуфляже. Второй — маленький ростом — Руслан. Из дома выскочила хрупкая шустрая женщина.

— Спасите нас, добрые люди! — обратилась к ним Могушкова. — На нас напали бандиты!

Сразу же все пришло в движение. Нас потащили во двор. Туда же, во двор, загнали машину. Пригласили зайти в дом, но Могушкова почему-то затащила нас со Светой в подвал. Сама пошла договариваться в дом.

В это время по улице уже проехала «семерка». Мы были потрясены случившимся. О чем-то переговаривались. О чем — не помню. А потом пришла Радимхан.

— Значит так! — тоном, не терпящим возражений начала она. — Ты, — она ткнула в меня пальцем, — глухонемой татарин. Оператор телевидения Ингушетии. Ты, — она обратилась к Свете, — чеченка!

— Как чеченка? — Кузьмина была удивлена. — Разве я похожа на чеченку?

— Отец чеченец, мать украинка! — продолжала Радимхан. Ты воспитывалась матерью в Казахстане. Теперь вот приехала в Чечню посмотреть на родину отца.

Мы кивали, ожидая главного — обоснования такого нелепого ее решения и обоснование последовало.

— Может, лучше бы мы попали к тем бандитам. А это — настоящее гнездо ваххабизма.

Мы поднялись в дом. Нас провели в большую комнату с окнами на две стороны. Там собралось вместе с нами человек десять. Говорили, в основном, по-чеченски, иногда переходя на русский, когда разговор касался нас. Я уже был «глухонемым». Не помню, что меня подвигло на то, чтобы написать в блокноте вопрос для Светы. Я написал: «Какой это город?» Но Света сидела далеко. Пока я передавал вопрос, его уже прочитал Руслан и его жена. Они же его и озвучили. Надо сказать, что я выдал себя уже самим вопросом. Ни один, знающий Чечню человек, не поставит его в такой форме. Дело в том, что город в Чечне один — Грозный. Они так и говорят «поедем в город». Сказать «поедем в Грозный» это все равно, что в Самаре сказать «пойдем на речку». Только «на Волгу»! На роль города могло бы претендовать село Урус-Мартан, но чеченцы предпочитают гордиться им, как очень большим селом, нежели как заштатным городом.

Так вот, после того, как вопрос прозвучал, к моему ужасу жена Руслана языком жестов, который понимают все глухонемые, очень квалифицированно проговорила: «Шаами-Юрт». Я смог ответить, только утвердительно помотав головой, в том смысле, что понял. Ну, откуда я мог знать, что эта женщина преподавала в школе для глухонемых детей.

А Радимхан уже на ходу выдумывала историю нашего путешествия в Чечню. Оказывается, я должен был снять развалины рескома в Грозном. Её поправили, сказав, что теперь Грозный следует называть Джохаром, в честь погибшего Дудаева. А реском, для тех, кто не знаком с чеченскими особенностями — это просто республиканский комитет. Для русских более понятно слово «обком». Так вот это одно и то же. Потом это здание стало называться президентским дворцом.

Пока Могушкова излагала легенду, появился старший брат. Все встали. Это у них так принято. Выйдет он из комнаты на минуту, опять зайдет — снова все встанут. На вид он мне понравился. У него было открытое, честное лицо. Белая рубашка, на поясе пистолет в кобуре. Он все внимательно выслушал и предложил, на наш взгляд, совершенно невозможное — он предложил поехать в Грозный по нашим планам на их машинах и в их же сопровождении. Лишь только Радимхан заикнулась о том, что наша машина разбита, старший брат сказал, что к завтрашнему дню ее отремонтируют.

Ну, и мы поехали. Двумя джипами.

Нашу машину вел Руслан. Справа от него сидел Абу-Бакар. Я устроился за водителем, в центре Света, а справа — Радимхан. Почти всю дорогу Кузьмина менторским тоном вещала о дружбе народов, о том, как в старину женщины выходили на поле брани и бросали между сражающимися мужчинами белый платок. И тогда прекращалась война. Чеченцы не перебивали ее.

Въехали в Черноречье. Там мало что изменилось с той поры, как я был с миссией по освобождению Леши Безлипкина — солдата 81 полка. Почти постоянно снимаю. Надо бы сказать, что сейчас открою окно, чтобы снять проездку «из-под колеса». Это так называют планы, снятые, если камеру опустить низко, почти к дороге из окна движущейся машины. Знаками показываю Кузьминой, что сейчас опущу стекло. Она не понимает. Опускаю без разрешения и снимаю. Дорога идет к Минутке. Это площадь Грозного, названная так же, как кафе в одной из ближайших девятиэтажек. Напротив, в такой же девятиэтажке, кафе «999» — «Три девятки». Тогда, в 1995 году здесь был штаб Шамиля Басаева. Там же сидели и пленные, переведенные из президентского дворца накануне. Проезжаем по площади. Хочется показать это место Свете, но говорить мне нельзя.

— Вот тут, — не без гордости говорит Руслан, — у этой колонны моста взорвали генерала Романова.

На подъезде к мосту через Сунжу у президентского дворца я вновь убедился в том, что разрушения города ужасающие, и никто ничего здесь не восстанавливает.

Президентского дворца не было. Он был снесен под фундамент. Зияли только огромные ямы подвалов, в которых когда-то сидели наши солдаты, да еще остался торчать над землей конференц-зал, который выглядел теперь заброшенным сараем.

Я попытался найти в видоискатель гостиницу «Кавказ», но не нашел. Она тоже прекратила свое существование.

Кузьмина решила поговорить перед камерой. Подзывает меня жестами. Рассказывает на камеру, как нам удалось спастись, называет боевиков спасителями. Потом заставляет говорить в камеру старшего брата боевиков и Радимхан. В это время к ней подходят две старухи-чеченки. Они начинают обнимать и целовать Могушкову. Оказывается, во время войны, в 1995 году Радимхан возила в Чечню гуманитарную помощь. Эти женщины помнят ее. У Могушковой сохранилась медаль, которую она получила от Дудаева в ту войну. Построили, говорит, всех, и прямо в строю каждому вручили по медали.

Потом проехали по центру Грозного специально, чтобы поснимать. Заехали на мемориальное кладбище, где Кузьмина едва не выдала нас, обратившись ко мне голосом. Ладно, мы были метрах в 20 от боевиков. Здесь же она пристала к старшему брату и заставила его говорить в объектив камеры. Тот покорно говорил.

В заключение подъехали к останкам президентского дворца, и боевики пожелали запечатлеться под огромным щитом с портретом Дудаева на фоне своего президентского дворца. Планы получились символичные. Я выбрал место так, чтобы за этим щитом виднелись развалины дворца. Боевики, конечно, ничего не поняли.

Обратно в Шаами-Юрт приехали уже не в дом Руслана, а к отцу и матери, иначе говоря, в дом младшего брата — Муслима. По чеченским обычаям, дом отца переходит к младшему сыну. Боевики заговорили о каких-то сложностях. Как я понял, сложности касались нашего пребывания в их доме. По комнате прошел хмурый отец, взглянул на нас неодобрительно и ушел. Мы сидели в тревожном ожидании. На Радимхан лица не было. Пока все разговаривали, Могушкова ушла куда-то с Русланом и Абу-Бакаром. Когда вернулась, улыбалась от уха до уха.

— Все решено, — сказала она нам, — мы остаемся до завтра. А там машину починят — и поедем. Сегодня нам нельзя ехать, могут встретить те бандиты.

Через некоторое время исчез Муса. Оказывается, он уехал в Ингушетию на автобусе. Через некоторое время домой засобиралась и Радимхан. Я чувствовал здесь подвох, но спросить не мог! Я же глухонемой! А меня тем временем стали укладывать спать. Отвели в спальню, показали кровать. И вот, раздеваюсь и понимаю, что с этим произволом надо что-то делать. Раздевшись почти до трусов, снова одеваюсь и решительно иду в комнату, где мы все сидели. Там были старший брат в белой рубахе и второй — помладше.

— Извините, — говорю, — но я должен прекратить этот маскарад. Чувствую, как у меня горят уши.

— А мы давно ждали, что это произойдет, — спокойно ответил старший. — Жена Руслана умеет объясняться языком глухонемых. Она сразу же определила, что вы не инвалид по слуху.

Я стал объяснять, что же произошло на самом деле. Постепенно подтягивались другие члены семьи. По-моему, успокоилась и Кузьмина. Радимхан попыталась что-то вставить, но я её резко остановил.

— Извини, Радимхан, но теперь говорить буду я. Для того, чтобы понять, что перед нами друзья, достаточно взглянуть им в глаза.

Через некоторое время появилась водка, нас покормили.

Когда мы рассказывали об Алексее Чегодаеве, Руслан попросил его фотографию. Он повертел ее в руках и передал Абу-Бакару. Тот взглянул и, не задумываясь, произнес:

— Так это же Абдулла!

— Он жив? — спросила Кузьмина.

— Жив-здоров. Принял ислам. Воюет. Вот только не знаю, захочет ли он встречаться с вами.

— Так ведь его мать в Назрани ждет!

— Я попробую устроить для вас эту встречу. Но давайте договоримся так…

Договорились о том, что Руслан и Абу-Бакар за нами приедут на границу. Но не на пост «Кавказ-1», а в Малгобек. Там спокойнее. Руслан предварительно позвонит.

— Что вы хотите, чтобы мы для вас сделали? — спросил старший.

— Отправьте нас в Назрань, — сходу ответил я.

— Завтра вас устроит?

— Сегодня…

— Нет проблем. Поедем на наших машинах.

Его ответ решил все. Это честные люди. Но сомневался я до тех пор, пока машины не стали осматривать наши пограничники. Джипы были напичканы оружием. Попробовали найти какую-нибудь машину из попутных, но где там! Было уже темно. Тогда опять же старший брат решает выгрузить все оружие из одного из джипов и на нем Абу-Бакар, и Руслан повезли нас в Назрань. От Радимхан чем-то нехорошим попахивало. С испугу она обосралась. Когда в Назрани подъехали к дому, нас встретили недоуменными взглядами Алихан, и Муса.

Я сразу же побежал будить Надю.

— Надя, вставай, — кричал я, — Леша нашелся.

Та спросонья не сразу поняла, потом забегала.

— Что делать-то? Что делать!?

— Ты хотя бы записку ему напиши, — подсказал я.

На обрывке бумаги Надя что-то написала, передала Абу-Бакару, потом побежала за коробкой конфет. И как-то она это делала неправильно. Мне все время было стыдно за нее: не так ведут себя матери, когда находятся их сыновья. А может так? Я ведь не знаю. Не находил я своих сыновей на войне. Ну, постыдился чуток — и забыли. Все это время Руслан Бекишев и Руслан Могушков отсутствовали.

Мы были на седьмом небе. Нашли. То, что Алексей принял ислам, не так важно для матери. Увидеть сына, убедиться, что жив. Вот главное. Пока женщины обсуждали происшедшее и укладывались спать, я решил основательно проанализировать день и просидел над бумагами практически целую ночь. Я написал 36 пунктов по действиям Радимхан Могушковой, каждый из которых должен был бы вызвать подозрение.

Едва дождавшись утра, рассказал все Наде и Свете. Те были потрясены анализом.

— Она, ведь хотела нас сдать!

— Абсолютно очевидно, — отвечал я.

— Что же делать?

— Нужно немедленно съезжать отсюда. Аушев обещал нам какое-то общежитие. Вот и надо туда идти.

— Но ведь мы дали Руслану телефон Могушковой. — возражала Света. — Он сюда будет звонить.

Это серьезно осложняло дело. Правда, Надя повела себя странно. Она сказала, что никуда отсюда не уйдет. Позже к ней присоединилась и Света. Я остался при своем мнении.

А когда я стал умываться, подскочила Радимхан и ну вопить! Как же это я мог только подумать о том, что она могла нас предать! Да она такая чистая и пушистая! Да у нее два ордена Мужества! Да она стольких солдат вытащила! Я уж не стал ничего говорить о том, что Фишмана она же и украла. А потом обменяла на брата. Сказал только, что не верю ей. Вот тем ребятам верю, а ей — нет! На этом она как-то успокоилась.

В общем, мы остались. Следить за нами стали еще больше. Как-то вечером подошел брат Радимхан, тот, что всегда ходил с пистолетом и увидел мою камеру. Камера была телекомпании «Терра», SuperVHS. Главный режиссер Дима Одерусов специально отбирал ее для поездки. Чтобы не подвела. Брательник заинтересовался наклейкой НТВ. Очень она его заинтересовала.

— Давай мы тебя продадим, — говорил он. — Отдай его мне, Радимхан.

Тогда же ко мне подошел вечно ругающийся с Радимхан Магомет.

— Вот я тебе расскажу, что она на самом деле от вас хочет, — загадочно говорил он. Но так ничего и не сказал. Радимхан стала поить его коньяком с еще большей дозой снотворного.

Руслан позвонил в пятницу и сказал, что будет ждать нас на пограничном блокпосту в 10 часов в воскресенье 19 июня. Я предупредил всех, что после поездки с Русланом уезжаю в Самару. Денег у меня было только, что на билет.

Ехать мы должны были втроем. Кузьмина, Радимхан и я. По телефону из Чечни Руслан сказал, что присутствие на первой встрече матери Чегодаева нежелательно. Впрочем, Надя и не рвалась. Вообще вела себя совсем не так, как мать, нашедшая сына. Но я не был в ее положении и не берусь комментировать. Да, забыл сказать, что Руслан приезжал из Чечни накануне и попросил у Кузьминой отксерить ее удостоверение помощника депутата. Везти нас должен был Руслан Могушков.

19 июня 1999 года, воскресенье. Утром Радимхан пропала. Руслан долго заводил машину. Было заметно, как ему не хочется ехать без матери, но мы настояли и, наконец, поехали. Вдруг я заметил, что едем мы совсем в другую сторону — в Магас. Спросил Руслана, правильно ли мы едем. Он что-то пробурчал в ответ в том смысле, что туда есть другая дорога, но, в конце концов, сделав крюк, мы вернулись на ту же дорогу и поехали к месту встречи с Русланом и Абу-Бакаром, в Малгобек.

Надо было видеть, как волнуется Руслан Могушков. Вот уже мы миновали Малгобек и впереди видна пограничная вышка блокпоста. Руслан прижимается к обочине и глушит двигатель. Руки ходят у него ходуном.

— Руслан. — говорю ему, — здесь же нас даже не видно. Мы же договорились, что они будут ждать нас на блокпосту.

— Нет, — возражает он, — нас и так хорошо видно.

Потом снова садится в машину, и мы въезжаем на нейтральную территорию. Там стоит потрепанная белая «шестерка». Естественно, никто из пограничников на нас и внимания не обратил. Руслан оставил нас в машине, а сам подошел к «шестерке» и сел в салон. Общались они довольно долго. Потом нам предложили сесть в «шестерку». Руслан Могушков уехал.

За рулем был Руслан Бекишев. Справа от него с автоматом Абу-Бакар. Эта дорога гораздо хуже и длиннее Бакинской трассы. Она проходит между двумя хребтами Сунженским, что ближе к горам и Терским. На дороге иногда попадались вооруженные люди, но Абу-Бакар делал им знаки, и нас пропускали, не останавливая. Примерно через час мы въехали в Грозный со стороны Старопромысловского района. По городу проехали не долго. Остановились на тихой тенистой улочке у маленького домика. Из машины не выходили. Так и въехали в очень узкие ворота. Потом нас попросили войти в дом.

На самом деле это была половина дома. Руслан сказал, что это его дом, но потом Абу-Бакар стал показывать нам свои документы, которые хранились там. Кажется, какие-то грамоты. Зачем — непонятно. Тем временем Руслан сбегал в киоск и закупил каких-то мусульманских сладостей. Деньги он взял у Кузьминой. Нам объяснили, что скоро должен придти представитель штаба, чтобы решить вопрос по нашей встрече с Алексеем Чегодаевым. В доме появился третий вооруженный автоматом человек. Виду он был очень свирепого, устроился на выходе, попросил коврик и сел по-восточному. Руслан объяснил, что поскольку здесь будет высокое начальство, охрана необходима. Покурить, во двор и в туалет можно было выйти только с разрешения охранника.

Ждали очень долго. Около восьми часов вечера, наконец, появился тот самый представитель. Он был поразительно похож на Сократа. С автоматом, в разгрузке. Очень представительный, но, как мне показалось, он совершенно не знал, что же у нас спросить.

Ему помог Руслан. Он попросил нас показать документы представителю штаба. Мы охотно показали. Стали расспрашивать о Чегодаеве. Руслан Бекишев часто выскакивал на улицу. Ожидал приезда машины. Наконец, она приехала и с большим трудом протиснулась во двор. Садились мы во дворе, хотя это было ужасно неудобно. Дверцы машины открывались чуть и в салон мы протискивались с трудом. Но, как нам объяснили, — так надо.

Вез нас на своей старенькой зеленой «шестерке» Руслан Бекишев. Справа от него сидел с автоматом и в разгрузке человек из штаба, похожий на Сократа. Ехали на запад по той же дороге между двух хребтов. Вечерело. Наконец, нас попросили завязать глаза.

— Не могу же я показать вам расположение лагеря, — с улыбкой сказал представитель штаба.

Надо сказать, что такое его заявление меня успокоило. Значит, боятся, что мы узнаем, где лагерь. А такие знания ценны только на свободе.

Света привязала на глаза белый платок. Видимо толку от этого было чуть — материал был в крупную дырочку. Мне пришлось закрыть лицо спиной жилетки. Это когда жилетка не снимается, а задник ее подхватывается и поверх головы натягивается на морду. Еще около километра проехали так. Потом машины остановились. Руслан и «Сократ» вышли. Стали о чем-то говорить с людьми. Те подходили посмотреть на нас, насколько я понимал, прислушиваясь к тому, что происходит. Потом один из них произнес по-русски:

— Придется пересесть в наши машины.

Нам помогли выйти. А вот относительно «другой» машины я засомневался. Меня просто обвели вокруг той же «шестерки», на которой мы ехали. Помогли сесть, даже услужливо подняли и поставили мою ногу на порожек машины. Посадили по центру заднего сиденья. Слева и справа от меня тут же сели еще двое. Тронулись. И тут случилось то, что их сразу выдало. Тот, что сидел слева от меня, полез ко мне в карман и спросил по-русски, обращаясь ко всем:

— Где тут у него сигареты?

Я на ощупь достал сигареты и протянул ему.

Он, видимо, взял одну и сунул мне пачку в руку.

— Возьми, тебе еще понадобятся.

Ехали долго. Дважды переезжали железнодорожные пути. Дважды въезжали в густую растительность и останавливались на несколько минут. При этом они разговаривали шепотом. По моим ощущениям, меня везли на юг. Уже стемнело, когда мы въехали в село. Это было слышно по отраженным от домов и заборов звукам машины. По кудахтанью кур и специфическим деревенским запахам.

Наконец, остановились.

— Только тихо, — сказали мне, и повели сначала вдоль забора, а потом по саду. Я еще видел под ногами и тропинку, и грядки, и вишневые листья. Я уже не сомневался в том, что ничего хорошего не происходит. Провели в дом, попросили разуться и посадили на пустую панцирную сетку кровати. На левую руку одели наручник. Вторую половину его пристегнули к кровати.

— Надеюсь, сам понимаешь, что с тобой произошло?

— Понимаю, — глухо ответил я из-под напяленной на лицо жилетки. Сердце зашлось от отчаяния.

— Можешь открыть глаза, — сказал некто и помог мне поправить жилетку на спину. — Не бойся. Никто тебя пальцем не тронет. Ты ни в чем не виноват. А вот ваше правительство пусть заплатит нам за разрушенные дома и наших погибших братьев и сестер.

Я слушал. Глаза, привыкшие к темноте, нарисовали огромную фигуру человека, который говорил практически без акцента.

— Есть хочешь? — спросил он меня.

— Нет.

Какой там есть…

— Главное, сиди тихо. Переговоры о вашем выкупе уже идут.

В голове моей, конечно, была каша. Но сердце постепенно успокаивалось.

Плен начался.

 

Пока верзила говорил, а говорил он гладко и как-то убедительно, я успел рассмотреть комнату. Большая. Деревянные, дощатые полы. Длинная. Метров 20. Широкая. На улицу выходят 3 окна. Все они закрыты бумагой, но шумы сельской улицы слышны отчетливо. Со стороны, где стоит моя кровать, окон нет. До ближайшего — метров пять. На противоположной стене висит ковер.

Если окна слева от меня, то справа в центре стены дверь в другую комнату. Там горит свет. Там разговаривают еще двое. Наконец, и они выходят и смотрят на меня, но по всему видно, что главный здесь вот этот большой, серьезный молодой человек.

— Меня можешь называть Абдулла, — сказал он.

— А меня Габдулла, — улыбаясь какой-то идиотской улыбкой, сказал второй. Может, он сказал и не «Габдулла», но мне так послышалось. Третий промолчал.

Мне принесли какую-то подушку, нечто вроде тонкого матраца, и драное одеяло.

Спросили, не хочу ли я в туалет. Хочу. Отстегнули наручники. Вывели в ту дверь, что справа. Это оказался коридорчик. Налево в нем дверь в кухоньку, на право — в комнатку. Там у столика, на котором стояла настольная лампа, сидели еще двое мужчин. Те же, что заходили в комнату. Меня провели дальше, к двери в прихожую. Я узнал ступеньки, по которым поднимался. Три ступеньки вниз. И сразу налево было что-то вроде слива. Мне предложили все сделать туда. А пока я делал, понял, что с конспирацией ребята не в ладах. Прямо перед моим лицом висела квитанция оплаты за свет. Я не запомнил, за какой месяц. Самое главное — на квитанции был написан адрес: улица Грейдерная, 43. Потом я еще запомню множество мелочей, по которым можно однозначно определить и село, и дом, и хозяина. На меня снова недели наручники.

Потом все ушли, но дверь не закрыли. Я попытался лечь. Это оказалось не таким простым делом, когда рука прикована наручниками к перекладине кровати. Ужасно неудобно. Но улегся на правый бок. На левый, как ни крути, ложиться бесполезно. Если только лечь головой в другую сторону. Я уже подумывал, как это сделать, но железки наручников сильно звенели о перекладину. Снова заглянул старший.

— Тише.

Я лег. Стал придерживать кольцо наручников, чтобы не звенело. С горькой улыбкой вспомнил анекдот про висельника со своей веревкой и мылом. Попробовал тащить кисть из кольца наручников. Бахалай. Один из моих охранников ушел. Как-то через час ворочания и знакомства со своим положением я понял, что пора это положение как следует осмыслить. Ну и, натурально, начал мыслить. И домыслился до того, что у меня случилось расстройство кишечника. Попробовал успокоиться, чтобы внутри все улеглось, но ее тут-то было. Нужно было срочно выйти.

— Габдулла, — тихонько позвал я.

Никто не откликнулся. Я прислушался. Из-за двери доносился храп. Я позвал громче. Никаких движений. Мне показалось, что я звал Габдуллу не менее получаса. Наконец он проснулся. Я объяснил, что мне нужно. Он снял наручники, вытащил пистолет и повел меня во двор. Я думал, поведет в туалет. Чеченцы очень ревностно относятся к справлению нужды, но тот посадил меня под вишню, но принес воды в пластиковой бутылке, а когда я возвращался, помог мне помыть руки с мылом — полил из той же бутылки. Уже когда зашли, и он пристегнул меня к кровати, долго смеялся тому, как я его назвал.

— Ха, Габдулла! Такого имени-то нет!

— Ну, так как же тебя называть, — допытывался я.

Ха-ха-ха, Габдулла! — снова веселился он, но имени так и не назвал. Пусть он так и останется Габдуллой.

 

Утром Габдулла был один. Абдулла, тот, который большой и главный, пошел в магазин, спросив предварительно какие сигареты я курю. Габдулла произвел инвентаризацию моих вещей. Ему понравились часы — электронные, с цифровым и стрелочным циферблатами. Он сказал, что часы мне не положены и с удовольствием одел их себе на правую руку. Подошел к зеркалу. Посмотрелся. Ему понравилось. Но совсем уж он обрадовался моему диктофону со встроенным приемником. Я показал ему как им пользоваться, отчего Габдулла пришел в восторг, а я понял, что с вещами придется расстаться. О судьбе видеокамеры, лучшей супервэхаэски телекомпании «Терра», я и не спрашивал.

Чтобы мне не было скучно, Габдулла дал мне рассматривать толстую, красочно иллюстрированную книгу по оружию. Чеченцы с трепетом относятся к оружию. Помню, еще во время первого посещения Чечни в 1994 году Хаваш из Ищерской рассказывал про случай в Грозном. Один чеченец с автоматом и в дупель пьяный шел ночью и постреливал направо и налево. Его забрали в милицию, которая тогда в Чечне еще существовала. Ну и, естественно, отправили в вытрезвитель. Рожок от автомата отстегнули, а сам автомат положили пьяному под голову. Разлучать чеченца с оружием нельзя. Это попахивает кровной местью. Утром, конечно, оштрафовали, но боезапас вернули.

Еще более нелепый, с нашей точки зрения, случай рассказал глава администрации той же Ищерской. Тогда, осенью 1994 года, Чечня находилась в состоянии так называемого вооруженного противостояния. И вот как-то танк под управлением сторонников Автурханова прорвался на позиции дудаевцев, что стояли в Ищерской. Когда танк остановили и отобрали, (подробности захвата танка не описываю — они еще смешнее), вояк Автурханова пожюрили и отпустили на ту сторону Терека, к своим. При этом им отдали личные пистолеты, предварительно разряженные. Я ко времени пленения уже достаточно хорошо знал эти странности, поэтому к просмотру совершенно неинтересной для меня книжки отнесся уважительно.

Абдулла принес из магазина «Золотую Яву». Пожалуй, это была последняя пачка из числа относительно дорогих сигарет в плену. Потом — только «Прима».

Часам к 11 Габдулла сварил несъедобную похлебку. Особенно отвратительно она пахла. Пришлось съесть. Похлебка, насколько я понял, не понравилась и Абдулле.

— В следующий раз я сам что-нибудь приготовлю, — как бы невзначай сказал он мне, когда принес почитать религиозную литературу. По исламу, естественно.

Навряд ли сам Абдулла читал эту книгу. Это было понятно уже потому, что она оказалась научно-популярной, да еще и атеистической. Ислам в ней развенчивался, но фактура была изложена добросовестно. Читалась книжка хорошо, и в одном из мест я нашел фразу из Корана: «Освободи невинного невольника».

Абдулла часто заходил в комнату, и, увидев, что я читаю книги по Корану, тихо выходил. Он оказался спортсменом. Несколько раз, когда Габдулла выводил меня в туалет, и я проходил мимо комнаты, где они располагались, я видел, как он отжимался от пола. При этом ноги его были на спинке кресла. Было видно, что он устал, пот стекал со спины на подбородок и капал на пол. Но самое интересное — он при этом шепотом считал количество отжиманий: «Четыреста двадцать два, четыреста двадцать три…». Когда я возвращался, счет перевалил за пятьсот.

Как-то он зашел ко мне и стал рассказывать о своей поездке в Саудовскую Аравию. Там он был в составе религиозной чеченской делегации. «К нам подходили люди, — рассказывал он, — чтобы только потрогать нас. Они были уверены в нашей святости. Только Аллах способен помочь в борьбе за независимость от России и только таким ребятам». Надо сказать, что парень он был на редкость представительный. Во времена Дудаева служил в спецназе.

Поздно вечером, когда совсем темнело, меня выводили во двор. На фоне поздних вечерних сумерек, на юге выделялась черным горная гряда. Это был Сунженский хребет. Вдоль его подножия густо светились созвездия сел.

Габдулла посмеивался.

— Что, Виктор, хочешь определить, где ты находишься?

— Нет, — отвечал я. — В Чечне я знаю только Грозный.

— Ха-ха-ха! Это Мужичи, допустим!

Прикинув, где находятся Мужичи, я был склонен думать, что это они и были. Однако теперь, после появления такого интернет-инструмента, как GOOGLE, точно знаю, что был в Шалажах.

Мне было разрешено медленно ходить вокруг груши. Груша была высокой, но плоды мелкие, жесткие и терпкие. Габдулла говорил, что осенью это будут огромные сочные и сладкие груши. Близко подходить к забору, отделявшему этот двор от двора соседнего дома, не разрешалось. Громко разговаривать тоже не разрешалось.

Иногда Габдулла требовал, чтобы я сел на маленькую скамеечку. Такие скамеечки есть в каждом чеченском доме. Я тихо сидел. Он осторожно подходил к воротам или забору и что-то выслушивал. Во время прогулок он рассказал мне, что это дом его родственников. Когда за меня заплатят выкуп, он купит этот дом. За мою охрану он надеялся получить 20 тысяч долларов.

Как-то он стал расспрашивать обо мне, и разговор зашел об английском языке. Габдулла похвастался, что знает пять языков: чеченский, русский, английский, немецкий и испанский. «Вот это да! — подумал я. — А ведь дурак дураком!» Но через несколько минут выяснилось, что по-английски он знает два слова, а по-немецки — четыре. Что-то он сказал и по-испански, но что — этого он не знал. Умственные способности Габдуллы выяснились после того, как однажды я его спросил который час. Он долгорассматривал мои часы на своей руке и, наконец, произнес: «Два, десять, пять…». Было около десяти утра. На два часа дня абсолютно не похоже. Он заметил мое недоумение и еще раз посмотрел на циферблат. Потом покрутил рукой с часами, подсунул их мне под нос и сказал: «Ну вот, сам посмотри». Было пятнадцать минут одиннадцатого.

— Надо будет научиться, — сказал он. — У меня в детстве были часы. Отцовские.

Потом выяснилось, что своего отца он никогда не видел. Пьющая мать бросила его, и в 12 лет он работал уборщиком и официантом в баре. Потом перевозил наркотики по Чечне. Как он справлялся с этой работой при таких умственных способностях, одному Аллаху известно. В школу Габдулла не ходил никогда.

На шестые сутки плена ко мне подошел Абдулла и спросил как дела. Как успехи в деле изучения Корана и вернул мне мой православный крестик.

— Ты его спрячь подальше. Это же твоя вера. Это — святое, а люди разные попадаются.

Абдулла с большим уважением относился к верующим людям, даже если вера была не исламского толка. Я спросил у него про ваххабизм.

— Есть тут придурки, — сказал он, — которые говорят, что жить надо только во имя Аллаха. И умирать во имя Аллаха. Но у них там концы с концами не сходятся, если начать разбираться.

— Ну, если начать разбираться, — говорил я, — то и у вас не сходятся концы с концами.

— В чем же?

— А вот в чем: ты же сам говорил, что я ни в чем перед тобой не виноват. Так?

— Так, — подтвердил Абдулла.

— И, тем не менее, я в неволе.

— Ты в неволе.

— Можно ли меня назвать невинным невольником?

— Это самое точное определение нынешнему твоему положению, — ответил Абдулла.

И тогда я подсунул ему ту самую фразу из Корана: «Освободи невинного невольника». Я прочитал фразу. Он не поверил. Схватил книгу и стал читать. Я видел, как краснели его уши и щеки. Абдулла был смущен. Чтобы и дальше не показывать своего смятения, он ушел вместе с книгой.

Возможно, не покажи я ему этих строчек, мой чеченский плен сложился бы по-другому. Но я считаю, что именно они заставили Абдуллу пересмотреть свое отношение к моей охране.

 

28 июня 1999 года, понедельник. Шел девятый день в наручниках. Разговорчивый Габдулла продолжал удивлять своим невежеством. К вечеру, когда пришел Абдулла, они долго совещались, а потом подошли ко мне.

— Виктор, ты не слышал никаких подозрительных звуков ночью?

— Не знаю, — отвечал я. — Если вы считаете, что на свадьбе принято постреливать из автомата, то ничего подозрительного не было.

Дело в том, что ночью мимо дома несколько раз проносилась машина, как я понял, забитая пьяными мужиками, которые постреливали из личного оружия. Утром мы уже обсуждали эту тему и когда мне объяснили, что на свадьбе всегда пьяные ездят на машинах и стреляют, я был удовлетворен.

— Я не знал, что стреляли, — сказал бестолковый Габдулла.

Абдулла посмотрел на него с грустным отчаянием.

— Как же, Габдулла, — делано изумился я, — ведь ты говорил, что все слышал?

Абдулла не дал ему ответить.

— Не в этом дело, — с досадой сказал он. — Тут давно крутится подозрительная машина. Очень похоже, что тебя хотят перехватить у нас.

— Как это «перехватить»? — удивился я.

— Очень просто. Нас повяжут или «замочат», а тебя увезут. Не думаю, что они будут держать тебя лучше.

 

Вечером, когда Габдулла вывел меня во двор на прогулку, из дома выскочил Абдулла с пулеметом. Он сунул пулемет Габдулле и что-то сказал. Тот повел меня вглубь сада. Там велел присесть за бревнами, а сам стал пристраивать пулемет, направляя ствол в сторону дома. Появился Абдулла с автоматом.

— Сидите тихо, я попытаюсь с ними поговорить, если они догадаются, что мы дома.

— А если их много, Абдулла? — спросил я.

— Ничего, — ответил он с улыбкой, — и не такое видали. Продержимся.

Сидели мы долго. Никаких подозрительных звуков я не услышал. Спросил, можно ли покурить. Кури. Абдулла несколько раз тихо подходил к нам и снова уходил.

Часа через полтора вернулись в дом. До утра никаких проблем не было. А вот рано утром Габдулла меня поднял и вывел на безлюдную улицу. Там уже ждал Абдулла. Он держал тяжелый ручной пулемет Калашникова, как настоящий Рембо. В руке у Габдуллы блестела итальянская «Беретта». На всякий случай он пристегнул наручниками мою левую руку к своей левой руке. В результате мы не смогли ни бежать, ни идти. Вышедший к перекрестку Абдулла махнул нам рукой. Мы попытались побежать, но было очевидно, что это невозможно. Остановились. Габдулла стал ходить вокруг меня, выбирая положение, в котором легче передвигаться. Такого положения не находилось. Нормально идти можно было только так, чтобы один из нас шел спиной вперед. Я видел, как смеется и подмигивает мне Абдулла. В конце концов, он прикрикнул на Габдуллу, и тот вообще снял с меня наручники. Вернее, это я снял их с него. Одной рукой он не смог их открыть.

Перебежками, от перекрестка к перекрестку, мы уходили к восточной окраине села. Подошли к речке. За речкой, чуть справа взлетал минарет белой мечети. К ней подходить не стали, хотя прямо к мечети был перекинут мостик. Перешли речку в брод. Вода едва доходила до колена, хотя поток был довольно сильный. Дошли до леса и остановились, как только нас не стало видно со стороны села. Абдулла опять ушел вперед. Вернулся не скоро.

— Там движение, — сказал он. — Скорее всего, нас ищут. Будем уходить.

Тогда я еще не знал, что «движением» чеченцы называют всякие активные или заметные действия. «Движение» очень популярно в их лексиконе и может означать самые неожиданные вещи, вплоть до восторга. Поэтому тогда я спросил:

— Кто там движется?

— Федералы, — сказал он. — Будем отстреливаться.

Хотя я и подозревал, что они просто играют в нападение, появление наших федеральных сил, если, конечно, они действительно появились, лично меня обрадовало больше, чем Габдуллу. Только бы и меня не «замочили» вместе с ними.

— Если вдруг убьют и меня, и Абдуллу, — сказал Габдулла, — беги в село, к людям. Русские тебя наверняка убьют.

Я кивнул на всякий случай и подумал, что не такой уж я дурак, чтобы бежать от своих. Когда мы услышали приближающийся звук машин и увидели сигнал Абдуллы — тот скомандовал нам отходить — я вообще был потрясен. Габдулла схватил автомат, сунул мне свою «Беретту»! Мы побежали.

Критически оценив обстановку, я понял, как легко можно попасться. Габдулла, конечно дураком не притворялся. Его можно было вычислить невооруженным глазом. Но Абдулла мог отслеживать мои действия, рядом мог быть третий человек, а может быть и болше. Возможность применения оружия я оценивал как низкоэффективную. Тем более, что с «Береттой» обращаться не умел, а была ли она заряжена — не знал.

Когда мы остановились, я взял пистолет за ствол и протянул Габдулле.

— Габдулла, ты, наверное, ошибся?

Тот широко открыл глаза, схватил пистолет и сунул в кобуру. Хорошо еще, что вспомнил, что сам мне его сунул. Рядом с кобурой на ремне висел мой диктофон. Подошел Абдулла.

— Есть тут одна тропа, — сказал он. — В прошлую войну мы по ней уходили от федералов. Но идти надо точно след в след — тропа заминирована.

Тропа оказалась неглубоким оврагом. Шли друг за другом: Абдулла, я и замыкающим Габдулла. Я не верил этому спектаклю и хотел только одного — побыстрее куда-нибудь прийти. Вдруг Абдулла остановился.

— Смотри, — он показал влево вниз. — Вон, под лопухом.

Я смотрел, но ничего не видел. Лопух, как лопух.

Абдулла подошел туда, присел, приподнял лопух и показал мне жестом подойти поближе. Я подошел и только тогда увидел похожий на лепестки взрыватель противопехотной мины.

— Вот так с 1996 года и лежит здесь, — сказал Абдулла. — Эта тропа была для нас тропой жизни. Когда федералы узнали о ее существовании — засыпали минами прямо с вертолетов.

— Разве нельзя разминировать? — спросил я.

— Кто это будет делать? — вопросом на вопрос ответил Абдулла. — Федералам — не надо. Они в леса не суются. А чеченцев не заставишь.

— Но ведь здесь могут бегать дети!

— Могут, — с горечью в голосе сказал Абдулла.

Я шел уже значительно осторожнее и действительно след в след. Вышли на опушку леса. Дальше было поле, за которым снова был виден лес. Можно поле обойти по лесу, но тогда нужно было делать крюк, километров в пять. В это время с той стороны поля к нам пришел тот третий, которого я видел еще в первый день. Спокойный, выдержанный.

Абдулла ему что-то рассказывал по-чеченски. Тот слушал внимательно, иногда усмехаясь. Когда Абдулла стал упоминать противопехотные мины, человек начал вертеть указательным пальцем у виска.

Кстати, эти и многие другие слова, те, которые начисто отсутствуют в чеченском языке, были заимствованы из русского, поэтому иногда можно догадаться, о чем идет речь.

Прямо по полю мы дошли до какого-то оврага. Туда нужно было спускаться, а стены оврага почти отвесные. Тут и выяснилось, что я был гораздо лучше их подготовлен. Я прыгнул и спустился практически без проблем. Габдулла покатился кубарем и застрял в корнях бука. Диктофон слетел у него с пояса и грохнулся о камень прямо у моих ног. Вдребезги. Впрочем, Габдулла все же собрал все осколки в надежде починить.

По оврагу мы шли не долго. Остановились на поляне. Абдулла нарезал веток орешника и соорудил себе нечто вроде лежанки. Две крупные ветки — вдоль туловища, мелкие — поперек. Лежать можно, но только очень смирно. Иначе — лежанка расползается под тобой. Под весом Абдуллы все разъехалось очень быстро. Он нарубил веток еще и стал перевязывать их лыком, которое драл с того же орешника. Получилось.

Я тоже пристроился у камешка.

— Смотри, не вздумай бежать! — Абдулла говорил строго, но слегка улыбаясь.

В это время тот третий, которого, как я уже услышал, звали Рамзаном, ушел в деревню, чтобы там пристроить меня на ночь.

Ждали долго. Оказалось, что Габдулла, который должен был взять поесть, вместо пирожков взял дрожжевое тесто. Чтобы его запечь, костер разжигать не стали, дабы не демаскировать себя. Накрутили в ладонях шарики, расплющили их в лепешки и разложили на солнце. Есть эту гадость так никто и не стал.

Рамзан пришел только к вечеру. Сказал, что никто меня не берет. Нужно возвращаться. Пошли прямо по полям.

Абдулла по пути рассказывал, как летом 1995 года воевал здесь с российскими войсками.

— Вон там, — показывал он, — стояли федералы. Артиллерия била очень плотно.

Нам действительно попадались воронки от снарядов, а иногда и от авиабомб. Но меня больше интересовало то, где мы сейчас находимся. То место, где мы шли, было значительно выше местности к северу. Там отчетливо просматривался Сунженский хребет, села у его подножия и факелы попутного газа нефтяных месторождений.

Когда мы шли по одной из проселочных дорог, вдали появилась повозка с двумя людьми и небольшой копной сена. Абдулла тут же приказал мне молчать, взять рука в руку за спиной, как будто он меня поймал и сопровождает. Конечно, моя круглая русская рожа сильно не вписывалась в окружающую действительность и должна была вызывать хотя бы вопросы.

Рамзан пошел впереди, Габдулла почти вровень со мной, чуть отставая. Абдулла замыкал процессию с пулеметом наперевес. Когда повозка подъехала ближе, я увидел, что рядом с нею, держа вожжи, идет старик. Наверное, моего возраста или помладше. Для них, в свои 44 года, я выглядел тридцатилетним. На повозке сидела девушка, лет пятнадцати. Когда мы почти поравнялись, мужчина что-то сказал девушке. Та повернула голову в мою сторону. Я заметил ненавидящий взгляд. Проезжая мимо, девушка плюнула в мою сторону, но попала в Габдуллу. Надо было видеть, как он взвился и заорал. Рамзан с Абдуллой смеялись, а Габдулла подбежал к повозке и, видимо, стал требовать от девушки, чтобы та вытерла ему слюну на рубашке. Но та только отвернулась, а Габдулла получил вожжами от мужика, который еще и сказал ему что-то. Габдулла сразу успокоился, хватанул охапку травы с повозки и стал тереть ею левый рукав рубашки чуть пониже локтя.

К деревне подошли поздно вечером. В то же место, откуда уходили, к мечети. Рамзан ушел в село на разведку. Примерно через час на той стороне реки остановились две машины. Мы снова вброд перешли речку и добрались до них. На машинах и приехали к дому Габдуллы.

Никто и не думал завязывать мне глаза, хотя, пока ехали, заставили наклонить голову. Но это, скорее, для того, чтобы никто из встречных людей не увидел меня.

Я был вновь пристегнут к кровати. Дали поесть. Так во всем мокром и заснул, думая что все закончилось. Но не прошло и часа, меня разбудили, отстегнули наручники от кровати, одели на обе руки, нахлобучили на глаза черную вязаную шапочку и посадили в машину.

Везли не долго. Снова калитка, сад и дом. Заставили снять обувь. Я почувствовал, что вокруг много людей. Я стоял в центре.

— Снимите с него шапочку, — сказал кто-то из них.

Шапочку сняли. Я стоял на веранде дома. Тускло светила лампочка, ватт на 30. Вокруг стояли человек 12 — 15.

— Виктор, ну как тебе новое жилище? — спросил один из них. Теперь-то я знаю, что это был Ильман Бараев. Остальные молчали. Я не понимал, что он имел в виду и сдержанно озирался.

— Полезай туда, Виктор, — сказал мне парень с совершенно нормальным взглядом.

Только теперь я увидел прямо под ногами щель в полу. Попробовал туда спуститься. Не получилось. Тогда парень отстегнул мне наручники с одной руки. Я полез в подпол. Когда голова была уже на уровне пола, кто-то пихнул ее туда ногой. Кто-то сказал: «Не надо».

Внизу я огляделся и понял, что «новый дом» значительно хуже старого. Вокруг были бетонные, монолитные стены фундамента — ячейка полтора на два метра и метр в высоту. Широкие доски пола веранды, ставшие для меня потолком, были плотно пригнаны друг к другу. Одна из них была вырезана и стала люком.

Ко мне спустился, как потом я понял, Муслим — он же Иван. Пристегнул вторую часть наручников к витому металлическому тросу, длиной около метра, а его — к скобе какой-то большой железки в дальнем от люка углу подпола. На бетонный пол был брошен пучок соломы.

— Расправишь солому, — ляжешь, — с этими словами Иван вылез и закрыл крышку.

Я долго адаптировался к темноте. На веранде свет не выключили и через некоторое время смог осмотреться. В щели между полом и той его частью, что была крышкой, проникал свет. Благо, что и лампочка веранды была как раз над тем местом, где находился этот мой «дом-схрон». Было ужасно душно.

Приглядевшись, понял, что железяка у меня в головах, к которой я и был пристегнут, — это двигатель от машины. Скорее всего, от ЗИЛа. Некоторую свободу действий я все же имел. Мог свободно сидеть на полу, а вот присесть на корточки удавалось с трудом — упирался головой и плечами в доски пола.

Попробовал расправить под собой солому, но ее оказалось так мало, что она даже не прикрывала бетон. Уже через полчаса почувствовал удушье.

Пришлось снять жилетку с одной руки и плеча. Попробовал пристроить ее под голову. Получилось. Потом заснул и спал в каком-то бреду. Было еще темно, когда люк приоткрылся, и мне бросили засаленную подушку и некое подобие одеяла. Подушку я использовал по назначению, а одеяло, оказавшееся старым пальто, пристроил под себя. Стало помягче.

Утром заглянул хозяин. Опустил мне еду и предупредил, что малую нужду я должен отправлять в пластиковые бутылки с пробками, а уж если большую, то подадут ведро.

Так начался мой второй этап жизни в плену.

 

29 июня 1999 года, вторник. Утром оказалось, что в подвале есть старые газеты. Они были частично оборваны, частично засалены, но местами их можно было читать.

К моему большому удивлению, я обнаружил на единственной ступеньке в подпол мои часы. Видимо Абдулла, чтобы остаться чистым перед Аллахом, велел Габдулле вернуть мне их. Там же, в подвале, я впервые взялся вести календарь. Стал подсчитывать дни и, как потом выяснится, один день потерял. Почему-то я посчитал, что нас захватили не 19 июня, а 20-го.

Тщательно все подсчитав, я сделал отметки на стене подвала. Хотя бы в чем-то навел порядок.

На второй день хозяин спустил мне вместе с едой маленькую скамеечку. На нее можно было присесть, когда ешь. Голова, правда, все равно упиралась в потолок, но зато можно было распрямить ноги. Левая рука моя при этом была вытянута влево. Только на это и хватало метрового троса. Все попытки придвинуть двигатель поближе к люку ничем не увенчались.

 

Со скамеечкой стало значительно удобнее читать, ведь свет проникал практически вертикально узкими пучками. Я сидел на табуретке и двигал газету под лучом света. Вот когда я по достоинству оценил способ верстки газетных полос, разбитых на узкие колонки текста. Очень удобно читать заложникам в чеченских подвалах. В частности, спасибо АиФ. Один из номеров я прочитал от корки до корки. Но вот какой именно номер, я не запомнил. Тогда, конечно, запоминал специально и даже решил, что на свободе обязательно отыщу этот номер. На память. Но потом пришлось запоминать куда более серьезные вещи.

Я размышлял о своем освобождении. Прошло уже достаточно времени, чтобы нас хватились. Вот только на что рассчитывают чеченцы, понять не мог. Уезжая из Самары, я оставил жене с дочерью 300 рублей. Остальные три тысячи семьсот из четырех тысяч, выданных мне телекомпанией «Терра», едва хватало на дорогу. Полторы тысячи, что у меня было на билет до Самары, забрал Габдулла. Абдулла объяснил, что они пойдут на сигареты и питание.

Я рассматривал на стене паука, который жил здесь еще до меня. Тот плел паутину, а я распутывал мысли. На стене в неровностях бетона иногда проступали фигуры. В одной из них я вдруг узнал свое лицо. Потом проступила число 45. Сразу же я подумал, что это знак того, что 45 лет отмечу на свободе. А потом ужаснулся: вдруг это означает то, что в 45 лет меня освободят? До 8 декабря было еще полгода и я, конечно, загрустил. Но, в конце концов, погрязнув в мистике, решил, что так можно и умом тронуться.

Стал вспоминать физику. Сразу записать формулы не удалось. Давно не записывал. Пришлось выводить заново, благо ручка у меня была.

На полях АиФ приравнял комптоновскую длину волны к гравитационному радиусу и одну за другой вывел все основные характеристики критического объекта — фотона со свойствами черной дыры. Объекта, который теряет возможность перемещаться в пространстве. Только спустя 5 лет я узнаю, что Витька Корухов, мой приятель из Новосибирска, подойдет к этой проблеме с точки зрения философии и блестяще докажет, что непрерывное движение вообще невозможно. А потом защитит и кандидатскую, и докторскую на этом деле.

Когда я закончил аспирантуру, в институте философии и права СО РАН Новосибирска, и уже прошла предзащита, вся жизнь моя перевернулась. Мои предприятия по изготовлению медицинских лазеров рухнули. Менеджеры знали уже все ходы и выходы, но не хотели кормить физиков, которых тогда работало человек 80. Это по стране, а в Самаре только я и Олег Борисов.

На новеньком, только что купленном «Запорожце» я ездил по ночам за таксиста. А потому что днем перед «Запорожцем» никто и руки не поднимал. Ночью, когда садились и понимали куда сели, все как один удивлялись:

— Вот это да! «Запорожец»! Первый раз в «Запорожце»!

Потом подмечали, что есть куда протянуть ноги. И вообще, давали денег больше, чем договаривались. Этим семья и жила полгода, пока «Запор» не угнали. Конечно, ни о какой защите, да еще в Новосибирске, не могло быть и речи.

Именно тогда Лешка Разлацкий и позвал меня в «Самарскую Газету» заместителем ответственного секретаря, то есть Лешки. И вот, когда мне было уже 38 лет, я впервые попал в журналистику. И попал по большому счету. А теперь, кажется, еще и влип.

На третий день к вечеру загремела гроза. Было ужасно душно. Я задыхался. Ночью стало просто невыносимо. Давило сердце, я дышал чаще и не мог надышаться. Тихонько позвал хозяина. Тот долго ворчал, когда пришел, но, взглянув на меня, принес блок вентиляторов от ЭВМ «Минск-32». Я их сразу узнал. Блок он поставил углом с крышкой и включил. Я сразу же почувствовал прилив свежего воздуха. Сел прямо под вентилятор, но только через час смог нормально соображать. Понял, что основательно измучился. Сидя там, и уснул.

Уже, видимо, во сне, переполз на место и даже прикрылся, чтобы не простыть. А проснулся опять от духоты. Вентилятор убрали, крышку закрыли, и все началось сначала: сердце, воздуха не хватает, перебираюсь под крышку, пытаюсь дышать через щели.

Когда принесли завтрак, видок у меня был не очень. Хозяин опять перепугался и принес вентилятор. Конечно, я его понимаю: кто бы ни пришел в дом, первым вопросом было бы: «Что это ты подпол проветриваешь?» Но мой чеченец оказался из догадливых. На отверстие в полу он поставил пустую коробку из-под холодильника с открытым низом. Потом я его попросил снять с коробки и верх, потому что она закрывала свет и не давала проветривать подвал. Вентилятор под коробкой постоянно работал, и я пришел в себя окончательно.

Теперь я мог еще и выглядывать из подпола, поскольку был заслонен коробкой. Сквозь щели в ней мне удалось как следует разглядеть помещение. Веранда была полукруглой. До порога наружной двери было метра четыре. Слева от нее стояло нечто похожее на стол с ящиками под столешницей, еще левее — вход во внутренние помещения дома.

Наружная дверь вела в сад. До забора и улицы было не далеко. Это я определил по звукам проезжавших там иногда машин.

Именно тогда я впервые и всерьез стал готовиться к побегу. Хотя, не припомню и минуты, когда бы об этом забыл. Но тогда еще мои мысли не до конца оформились, и я еще надеялся на чудесное освобождение.

Картонная коробка из-под холодильника была скреплена медными скрепками, одна из которых и упала мне на голову. Повертел ее в руках и решил применить. Сделал маленький крючок и стал им пробовать открыть наручники. Не прошло и десяти минут, как наручники удалось открыть. Я порадовался, снова одел их и опять открыл. Открыл практически сразу же. В этом деле надо уловить систему. Сел к свету и посмотрел, что же там открывается. Оказалось — все просто. Надо чуть отпустить собачку, которая захлопывается в зубчиках наручников. Я научился определять ее на ощупь и довел технику съема до совершенства.

На радостях снял наручники с левой руки, снял с нее же жилетку. Потом о ней, и о том, что она должна быть на руке, совсем забыл. Медную проволочку надежно спрятал в моторе.

Когда принесли поесть, хозяин долго меня разглядывал и не понимал в чем дело. И я не понимал, что это он так на меня смотрит. И вдруг понял, что синяя жилетка всегда болталась на руке. Теперь ее там нет. Сердце ушло в пятки. А вдруг заметит? Но не заметил. Как только он ушел, я тут же достал проволочку, расстегнул наручники, и надел на левую руку жилетку. И очень правильно сделал. Не успел я поесть, хозяин и охранник пришли с фонариком.

— Ну-ка, натяни трос, — велел хозяин.

Я натянул. Жилетка болталась на тросе. Луч фонарика выхватил именно это место, там, где трос проходил сквозь отверстие в жилетке для руки. Хозяин взглянул на охранника. Тот только пожал плечами, мол, все нормально. Хорошо, что они не заставили меня одеть жилетку. Этого бы я сделать не смог. Я продел трос в отверстие для правой руки.

На пятый день отсидки в этом каменном мешке я понял, что зарастаю грязью. Решил постирать трусы. Налил в поллитровую баночке воды и запихнул их туда. Пожамкал и увидел страшную картину: вода стала такой мутной и грязной, что не пропускала свет. Отжал трусы, сменил воду, повторил процедуру — тот же результат. Третья попытка ничего не изменила. От трусов дурно пахло и они не сохли. Через сутки я их одел, чтобы высохли на мне.

2 июля 1999 года, пятница. С утра очень хотелось курить, но об этом я даже и не заикался. Ко мне заглянул хозяин. Сделав страшное лицо, сказал:

— Сиди тихо! Сегодня в соседнем доме похороны. Не вздумай чего предпринять! Я ведь не один. Тут еще трое охранников.

Я только кивал головой. Хозяина я не видел почти сутки. Еду мне приносили мальчишки. Один, как я догадался, сын хозяина. Еще двоих он специально привел посмотреть на меня.

Между тем, от постоянной духоты у меня стала все чаще болеть голова. Раньше такое бывало, но только оттого, что перерабатывал и мало спал. Теперь — просто от духоты.

Мне пришлось просить лекарства. В доме их не было. И вообще, я подозревал, что хозяин хочет поскорее избавиться от меня. А в глубине души я надеялся, что может быть, переговоры уже идут и о чем-нибудь они там договорились.

Заканчивалась вторая неделя моего пребывания в подполе. Никаких лекарств, конечно, не дали. Голова как-то прошла сама собой.

 

4 июля 1999 года, воскресенье. Днем ко мне спустился охранник Иван. Стал снимать замок, чтобы освободить трос. Сразу ему этого сделать не удалось. Он попросил у хозяина кувалду и попросту сбил замок. Потом вежливо попросил меня идти за ним.

Мы вошли в дверь, которая вела с веранды внутрь дома, а потом зашли в первую комнату налево. Комната метров двадцать квадратной площади. Окно одно. Во двор. У окна — батарея отопления и матрац.

Я сел на матрац, а охранник пристегнул трос к трубе батареи. Поинтересовался, удобно ли мне. Спасибо, очень удобно.

Он принес книгу. Детектив начала 20 века. Я с жадностью начал читать. Очень приятным оказалось отвлечься от всего того, что меня окружает. Ближе к вечеру вместе с Иваном пришел человек. Встали в дверях, о чем-то тихо говорили. Потом ушли. После душного подполья я отдыхал. И надеялся, что этот человек пришел проверять мое состояние, а скоро заберет меня на обмен.

Читал я до позднего вечера. Когда на улице стало совсем темно, вместе с охранником пришли двое. С меня сняли наручники, но тут же надели другие, так что руки оказались застегнутыми за спиной. Вывели из дому и втолкнули в «Ниву», велев лечь на заднее сиденье вниз лицом. Было ужасно неудобно. Минут через пять я по запаху понял, что выехали в поле.

 

— Виктор, можешь сесть, — сказал мне тот, что сидел справа от водителя. — Курить хочешь?

Надо ли было об этом спрашивать? Мне сунули в рот сигарету и поднесли зажигалку. А я подумал: «Если бы вы знали, что руки у меня и так свободны…» Один из наручников был застегнут не плотно, и мне удалось вытащить левую руку.

Пока ехали, я обратил внимание на то, что прямо у меня перед мордой маячит кобура с пистолетом ПМ. Теперь, когда мы ехали по грунтовой дороге в чистом поле, да еще вокруг совершенно темно, план созрел сам собой.

Руки я держал, естественно, за спиной. Мысленно отрабатывал действия. Пистолет висел у того, что справа от водителя. У меня свободна левая рука. Правой действовать нельзя — наручники могут за что-нибудь зацепиться и зазвенеть. Значит, большим пальцем левой руки отвожу ремешок застежки и выхватываю пистолет. Дальше указательным пальцем правой руки снимаю с предохранителя и ладонью передергиваю затвор. И сразу — выстрел. Жалко. Они мне дали закурить. Вежливо разговаривают…

Второй выстрел — в шофера. Тихонечко оглянулся назад. Машин нет, едем одни. Слева просматривается хребет. Одинокий огонек у сооружения из красного кирпича. Похоже на котельную, но трубы нет. Я докуриваю сигарету. Сейчас попрошу его выкинуть бычок, он отвернется, а я в этот момент…

В этот момент мы остановились. Водитель выключил двигатель и фары. Стало очень тихо, но тишину быстро заполнили звуки степи: шум травы, порывы ветра, цикады. Это осложнило задачу. К тому же я еще и сомневался в ее целесообразности. Риск был очень велик, и оставалась большая надежда на то, что это обмен. Или хотя бы подготовка к обмену.

Вдалеке, километрах в полутора, видна автомобильная трасса. Минут через пять после нашей остановки с трассы свернули две машины и поехали в нашу сторону. Водитель «Нивы» моргнул фарами. В ответ тоже мигнули дальним светом. Поравнявшись с «Нивой», машины остановились. Это были два джипа «Grand Cherokee». Из машин вышли двое. Один — ростом выше среднего, второй — лысоватый коротышка. Они подошли к «Ниве» и стали меня рассматривать. Потом велели выйти из машины. К этому времени я снова сунул кисть левой руки в наручники. Вышел.

— Ну вот, Муса, — сказал тот, что повыше, — видишь, какой орел!

Муса заискивающе улыбался, но по-чеченски сказал что-то вроде того, что не стоило бы так скоро называть его имя.

Мне опять дали закурить и стали искать ключ от наручников, чтобы их снять. Но так и не нашли. Сам я снять их не мог, конечно, поэтому, когда Мусса попытался снять их с моей левой кисти прямо так, не расстегивая, я не сильно сопротивлялся. На правой руке наручники так и остались болтаться.

Больше других вокруг меня ходил худой парень лет двадцати пяти. Когда стали рассаживаться по машинам, меня посадили на заднее сиденье первого джипа. Справа сел Муса, слева — худой, который представился Аликом. Впереди, справа от водителя сел крупный высокий чеченец. Тот самый, что назвал Мусу по имени. Потом я узнаю, что его кличка — Шедеровский. Сидел он вальяжно, было заметно, что во всей этой банде он главный.

— Виктор, — обратился он ко мне, — курить хочешь?

— Хочу, а можно?

— Можно, — охотно ответил он. — Тебе все можно. Вот ему, — он кивнул затылком на Мусу, — ему нельзя, — он качнул головой в сторону Алика, — этому тоже нельзя. А тебе все можно.

— Если мне все можно, — улыбаясь, спросил я, — то нельзя ли меня отпустить?

— Вот отпустить нельзя, — так же улыбаясь, ответил Шедеровский. — Видишь ли, тот человек, который тебя похитил, был должен другим людям большие деньги. Те люди должны нам. Вот нам и отдали тебя. За долги.

— Значит, меня будут продавать?

— Как ни прискорбно, но это так. Нам же надо вернуть свои деньги? Правильно?

Это было не очень приятно — быть товаром. Залоговой стоимостью.

— А если меня обменять?

— Обменять? — главный на секунду задумался. — Это бывает, конечно, но мы обменом не занимаемся. Вообще, механизм обмена, так или иначе, подразумевает деньги.

— Но вы же отдаете себе отчет, что моя семья никогда не наберет, например, даже десяти тысяч долларов.

Все рассмеялись.

— Ты знаешь, сколько выложил господин Березовский за журналистов НТВ? — спросил меня Муса.

— Это за группу Масюк? — уточнил я.

— Масюк-сюсюк — не знаю, — улыбался Муса. — Баба там была главной.

— Значит, Масюк, — вставил я.

— Так вот, за эту Масюку он отдал три миллиона долларов.

— Вот почему, Виктор, тебе можно все. Ешь, пей, кури, дури… — главный опять рассмеялся.

— И долго мне так… дурить?

— Ты пойми, — главный повернулся ко мне, — есть люди, которые этим плотно занимаются. Майора Измайлова знаешь?

— Не знаю.

— У него большие полномочия. Сейчас мы едем в Ахметовский район Грузии. Живут там, практически, одни чеченцы. Там ты уже не будешь сидеть в подвалах. Будешь жить, как нормальный человек до тех пор, пока все не утрясется.

— А долго будет утрясаться?

— Ну, может, недели две, — подумав, сказал главный, — может месяц.

Муса при этом сомнительно хмыкнул.

— Я объясню, — продолжил главный, — если тебя, конечно, интересуют механизмы обмена…

— Конечно, интересуют, — сказал я.

— В России есть люди, которые сидят в тюрьме…

— Ага, ингуши, — вставил Муса.

— Да, — продолжил Шедеровский. — Ингуши знаменитые добытчики. Практически все золото Сибири — в Ингушетии. За то и сидят.

— А при чем здесь ингуши? — спросил я.

— А притом, что если семья хочет получить домой своего брата, отца, мужа, который сидит в Воркуте, — пусть поделится маленькой частью золота, которое не знает, куда девать.

— То есть, они покупают у вас меня…

— Правильно, — мгновенно среагировал Шедеровский, — а потом обмениваются с Россией на своего зэка.

— Но ведь Ингушетия — тоже Россия.

Вот тут заржали буквально все.

— Отчасти ты прав, — сказал Шедеровский, — поэтому такие обмены проходят сложно. Лучше, если ты пока посидишь далеко…

— Высоко, — вставил Муса.

— И высоко, — закончил Шедеровский.

Я понятия не имел, куда мы ехали. Уже давно начались горные дороги. За более чем два часа мы не проехали ни одного блокпоста. Уже по грохоту камней под колесами и шуму воды было понятно, что мы ехали по ущелью. Потом дорога пошла устойчиво вверх. Насколько я понимал, Ахметовский район Грузии, даже если там живут одни чеченцы, находится по ту сторону Кавказского хребта, а хребет еще надо перевалить. Но перевалов не так много и все они контролируются!

Обе машины остановились на горной дороге. Справа — жуткий черный обрыв. Слева — отвесная каменная стена. В лучах фар блестел водопад. Все вышли из машин. Велели выйти и мне. Я уже посматривал на обрыв, и прикидывал, останусь ли жив, если туда прыгну. Перспектива была совершенно темной, как и сама бездна обрыва.

— Это место называется плачущей горой, — обращаясь ко мне, сказал Шедеровский.

Водопад был очень красив даже ночью. Я представил себе, как тут красиво днем. Мне разрешили вымыть руки. На капоте одного из джипов разложили стол. Пригласили к столу, как равного. Вот только на правой руке у меня болтались наручники. А во всем остальном, пожалуйста: ешь, пей… Водка «Балтика» в бутылочках по 0,25. Крохотные рюмочки не позволяли даже ее распробовать. Снова захотелось закурить. Пожалуйста. В одном из тостов выпили даже за дружбу народов.

Еще через полтора часа мы заехали совсем уж в дебри. Машина, шедшая перед нами, проколола колесо. Пока водитель менял его на запаску, я курил и обнаружил, что с нами едут две молодые женщины. Но они держались в стороне от мужчин, хотя по повадкам было понятно, что, скорее всего, это проститутки.

Мы стояли в овраге. Вдруг, на краю оврага сверху появился Муса. По-чеченски он объяснял, как проехать туда к нему наверх в объезд крутого склона. Джипы пошли прямо вверх. Я думал, что мы перевернемся. Ехали едва ли не вертикально вверх. Но выехали, а через пару минут остановились. Все пошли вниз по склону. Мы с Аликом остались. Снизу пришел Муса с ключами и повел нас к двери сарая. Он был оборудован прямо в скале. Вошли внутрь. Там стояла кровать, к которой меня и пристегнули. Вскоре Муса ушел к гостям. Как выяснилось, мы приехали домой к Мусе.

5 июля 1999 года, понедельник. Я прилег на кровать. До утра со мною сидел Алик.

— Я скоро уеду и попытаюсь узнать, как идут переговоры, — сказал он. — Скоро начнется война. Как нам стало известно, она готовится на 25 июля.

— Война все осложнит, — сказал я. — А откуда у вас такие сведения?

— Сведения точные, но до 25-го я вернусь.

Когда я проснулся, Алика уже не было. Муса принес мне книгу.

— Специально ходил в поселок за книгой. Читай, если хочешь. Прочитаешь, еще принесу. Я туда каждую неделю хожу.

— Муса, — сказал я ему, — эта книга мне на один день.

Он сделал круглые глаза.

К полудню пришлось переезжать. Чтобы я не видел, куда меня ведут, на голову надели черную шапочку. Но сквозь ее фактуру я прекрасно видел, куда мы идем, и только делал вид, что не уверен в движениях и спотыкаюсь.

Сквозь шапочку, как сквозь дифракционные очки, я видел, что от моей хижины мы сразу же перешли грунтовую дорогу и не очень круто стали спускаться по огороду. Справа, метрах в пятидесяти, я заметил дом. Обычный одноэтажный сельский дом. Других строений не заметил, да и не мог заметить. Впереди виднелись только крыши сакли и сарая, которые были высотою практически вровень с огородом. И то, о том, что это крыши, я догадался позже. По понятиям цивилизованного человека, впереди ничего не было. Впереди был обрыв. А на самом его краю мы оказались, когда обошли эти строения слева.

Заскрипела дверь. Я поднял глаза и взглянул вдоль ущелья. Это место нельзя спутать ни с каким другим. Главный Кавказский хребет. Он был слева, то есть мы находились чуть севернее него. Это все же была Чечня. Вдалеке блестел снежной вершиной Казбек. До него было километров семьдесят. Я знал, что напротив Казбека, строго на север находится и Магас, и двор Магомеда в Назрани. Семьдесят километров. Всего семьдесят километров! Сутки пешком! Как подведут они меня, эти равнинные рассуждения.

Муса пригнул мне голову и провел в сарай. О том, что это сарай, я догадался по запаху. Потом была еще одна дверь, характерный, бьющий в нос запах курятника и все… Пришли. Шапочку с глаз сняли. Мы действительно стояли в курятнике. Во всяком случае, двух черно-коричневых наседок я увидел сразу.

Это было сооружение со стенами из необработанных камней, скрепленных цементом. Пол земляной, со значительным уклоном. Стены невысокие. Примерно в мой рост. Сверху — обыкновенная дощатая крыша. С запада, на уровне груди, окошко, пятьдесят на пятьдесят сантиметров. Открытое, без каких-нибудь признаков облицовки. В окошко залетела курица, но Муса ее шуганул.

Пристегнули наручник к левой руке. Дело привычное. Далее — трос, который крепился петлей к железной кровати в северо-восточном углу курятника. В центре лежала железнодорожная шпала с укрепленными на ней слесарными тисками. Под окном на высоту около метра поднималась деревянная завалинка, вернее, ее подобие. Это были места для несушек.

Али принес цепь. Муса пристегнул ее к тискам. Второй конец, к моему ужасу, стал приспосабливать мне к левой ноге повыше ступни. Таким образом, я оказался еще и в кандалах.

Али снова сообщил, что скоро приедет с хорошими вестями. Когда он ушел, я стал знакомиться с предоставленным мне кусочком мира.

Сквозь щели в досках стены, которая отгораживала курятник от сарая, да еще сквозь щели в двери самого сарая, я смог разглядеть, что прямо по ту сторону ущелья гора с крутым каменистым склоном. До него было метров двести. Из окошка можно было видеть другую гору, километрах в пяти. Это если судить по размерам трех домишек, прижавшихся к горе в средней ее части.

Насколько позволяли трос и цепь, подошел к окошку. Я мог дотянуться рукой до подоконника. В таком положении можно было видеть дорогу, которая терялась в горных складках покатой террасы. Справа терраса кончалась обрывом. Слева, метрах в трехстах, круто вверх уходил склон горы, разрезанный оврагом. Скорее, это был не овраг, а лощина.

То, что мне принесли поесть, с первого взгляда трудно было назвать едой. Этакая пыльно-коричневая похлебка с техническим запахом. Как потом оказалось, это был фасолевый суп с сушеной бараниной. Как раз баранина и давала технический привкус.

После обеда попробовал почитать. В жизни не читал исторических романов, а тут, с голодухи по цивилизации и чтобы отвлечься, заглатывал страницу за страницей. Перестал читать оттого, что устали глаза. Наступили сумерки, хотя было всего около четырех часов дня. И вдруг я увидел совершенно потрясающее зрелище. За окошком — густой туман, который быстро передвигался в мою сторону. Часть клуба этого тумана заползла в окошко. Туман не растворялся, а вытекал сквозь щели стен и крыши. Потом залетел еще один клуб и так же вышел. Грянул гром, но не сверху, как обычно, а везде! Прямо в курятнике. От заполнявшего все электричества волосы мои, достигшие уже пятисантиметровой длины, топорщились и шевелились.

Молнии засверкали одна за другой, и мгновенно раздавался треск. Только спустя секунду — полторы после разряда слышался раскат грома, который потом переходил в постепенно затухающий. В горах — это обычное дело. А грохотало уже просто непрерывно. Определить, от какой это молнии грохочет, было невозможно. Курятник оказался в самом сердце грозового облака. Дождя, как такового, не было. Порывы ветра задували в окошко мелкую водяную пыль.

Через пятнадцать минут все кончилось. Появилось солнце.

Муса принес мне старую тумбочку. Вместе с ним зашел мальчик, лет восьми, и девочка, чуть постарше. Они с любопытством смотрели на меня. Я улыбался и чувствовал, что более всего им удивительна эта моя улыбка.

На тумбочку Муса поставил керосиновую лампу, но предупредил, чтобы дольше девяти вечера я ее не жег. Деревянная стена, у которой стояла кровать, оказалась хоть и двойной, но тонкой. Я мог слышать и Мусу, и детей, и голос женщины. Но самое главное — услышал радио. Программы его были, в основном, национальные, с характерным преобладанием восточных мелодий. Новости читались на русском языке. Тогда я впервые услышал фамилию Путина. Тогда же и уточнил, что сегодня 11 июля 1999 года. Шел двадцать третий день моего плена. Уж это-то я мог сказать совершенно точно. Но тогда «сегодня» должно было быть двенадцатым июля. Так я потерял один день, который найду только осенью.

В кармане жилета у меня был календарик. В доске нашел маленький гвоздь, вытащил его и проколол дырочки в тех днях, которые прошли в неволе. Попробовал гвоздиком открыть наручники. Получилось сразу же. Гвоздик я воткнул в то же отверстие в доске.

Ужин не отличался разнообразием. Техническая похлебка, хлеб и лук. А после ужина дети принесли полевые цветы. И поставили их в баночку из-под майонеза.

Ночью меня разбудил крик петуха. Казалось, он кричал над самым ухом, что, впрочем, так и было. Петух кричал с кавказским акцентом. Наши так не кричат. Как потом выяснилось, петух этот был один на три двора, что примостились здесь, на террасе, метрах в пятистах над селом. Петух, видимо, был крепкий, поскольку хозяева не жаловались на нехватку яиц или цыплят.

Слушать этого бестию было невыносимо мучительно, но когда он замолкал, я засыпал мгновенно.

Утром была похлебка и помывка. В центре курятника Муса поставил ведро с горячей водой и принес кусок хозяйственного мыла. Он забрал у меня часы, ручку и всю мою одежду. Выдал сизые трусы, рваную майку, драные джинсы и камуфляжную куртку х/б. Куртка была изрядно потрепана, вылиняла, и от зеленого цвета на ней уже ничего не осталось. Преобладали желтый и грязно-коричневый цвета.

От моей раскладной расчески с зеркальцем осталась только мягкая пластиковая часть — собственно расческа. Все остальное — не положено. Православный крестик Муса мне оставил.

Больше всего хотелось отмыть голову. С пятнадцати лет я привык мыть голову каждый день. Где бы я ни находился: дома или в гостях, в цивилизации или в поле, в поезде или в самолете, голову я мыл обязательно. Для меня до сих пор помыть голову — это привести себя в работоспособное состояние.

Вода была жесткой. Голову пришлось мыть четыре раза. Пока я мылся, Муса вышел из курятника. У них с этим строго. Мужчина не может смотреть на голого мужчину.

Помывка привела меня в относительный порядок. Муса отстегнул наручник и оставил только кандалы. Снова целый день читал. Когда глаза уставали, вставал и тянулся к окошку, чтобы лучше рассмотреть, где нахожусь. По грунтовой дороге практически не ездили машины. Утром и вечером там появлялось шумное стадо баранов.

Кажется, именно тогда я стал в картинках мечтать, как вернусь в Самару. А мечтал я приехать и встать именно на этом месте, где пишу сейчас эти строки. На речном вокзале у первого причала. Ушла в рейс «Москва-37» и «Карелия». Еще 43 года назад я с бабкой плавал на «Карелии» до Ульяновска. Теперь «Карелия» отходит от причала только на прогулки.

В окошко и лаз под стенкой сарая залетали и заползали куры. Наседки практически не покидали своих мест. Книгу я перечитывал в третий раз, но случись мне пересказать прочитанное, я бы ничего не вспомнил. Мозг был постоянно занят вычислениями возможности побега.

Во дворе была собака. Простая дворняга. Это редкость — увидеть в чеченском дворе собаку. Собака считается нечистой, как свинья. Собака осложняла дело: она могла учуять, залаять, побежать следом, даже если она специально не натаскана. Собаку следовало прикормить, познакомиться с нею. Но этого сделать не удавалось.

В один из вечеров Муса вывел меня погулять на свой огород. Терраса огорода была уровнем ниже сакли. Правда, был огород и рядом с домом, но Муса называл этот именно своим огородом. Все, что там росло, было маленьким и хилым. Кроме конопли. Ее Муса специально сажал и ухаживал за нею. Кроме конопли, росли лук и морковь. У лука я не увидел ни одной семенной стрелы, а морковь обещала вырасти величиной не большей мизинца.

С огорода я разглядел, что сакля Мусы стояла на самом краю обрыва, высотою около двадцати метров. Это только отвесная его часть. Дальше шел крутой откос из известняковой крошки, который суживался в ущелье мелкого горного ручья. Ущелье — совсем узкое — петляло в рельефе. На самом дне, прямо по руслу ручья, лежали большие валуны. Округлые, обточенные весенними потоками. Там же росли мелкие деревца, больше похожие на кустарник.

Было понятно, что ручей впадает в Аргун, что течет по поперечному ущелью, а тот — в Аргун основного ущелья.

Практически все горные речки той местности именуются Аргунами. Может быть, поэтому и ущелье названо Аргунским. Аргун в переводе с чеченского — черная речка.

Пока мы сидели на огороде и курили, сумерки стали ночью. Муса стал показывать мне звезды.

— Вон, видишь, Сириус — это планета радости, там живут шахиды.

— Кто такие шахиды, Муса, — спросил я.

— Шахиды, это мусульмане, погибшие в бою за веру. Аллах забирает их и дает все, что они захотят.

— Это вроде рая?

— Да. Это рай, по-вашему. Там вино и женщины.

Верх блаженства Муса трактовал по-своему. Я объяснил ему, что Сириус это не планета, а звезда. Что вряд ли какому-нибудь богу придет в голову обустроить рай в центре ядерного взрыва. Рассказал, что Сириус сейчас на юге и закрыт горами. Заодно показал Большую и Малую Медведицу.

Муса слушал зачарованно, а когда увидел рядом с Мицаром чуть заметный Алькор и узнал, что так проверялось зрение у спартанцев, на его лице я увидел улыбку умиления.

Когда возвращались, Муса сказал, что сюда мы будем приходить каждый вечер, чтобы я рассказывал ему о звездах. Больше на огород не ходили ни разу.

Наутро меня разбудил не петух, а храп. Я не мог понять, в чем дело. Рядом с моей лежанкой стояло нечто большое, и оно двигалось.

Резко зажурчала мощная струя, которая изливалась из этого большого. Присмотревшись, я обнаружил в курятнике жеребца.

Светало. Жеребец был красив. Серый в яблоках. Белые до колен ноги. Скоро пришел Муса и сказал, что придется мне два-три дня пожить здесь с жеребцом.

— Понимаешь, — говорил он, — можно было бы его держать и на улице, но я его украл.

— А вдруг он заржет?

— С какой это стати сытый конь, да еще, если рядом нет кобылы, заржет? — вопросом на вопрос ответил Муса.

В это время с улицы прокукарекал петух. А жеребец заржал и сделал быр-р-р. Муса вытащил из сарая кормушку с овсом и подсунул жеребцу.

Было раннее утро, насколько я мог догадываться. Муса спросил меня, разбираюсь ли я в машинах. Я сказал, что немного разбираюсь. Тогда он отстегнул меня от наручников и кандалов и повел к себе на двор.

Двора, собственно, никакого не было. Была площадка, огороженная все тем же камнем. В углу стояла старенькая «шестерка», которую Муса никак не мог завести.

Я снял провод с одной из свечей. Попробовал на корпус. Искры не было. Снял крышку трамблера. Бегунок был разбит. Муса не знал, есть ли у него новый бегунок. Я посмотрел сам. Бегунок нашелся, и через пять минут машину мы завели. Но Муса никуда не собирался ехать. Он вывел коня и стал показывать мне, как его седлать. Только теперь я увидел, что Муса в яловых сапогах и моей синей жилетке от «Оперативных хроник». За голенищем правого сапога торчал нож с красивой инкрустированной ручкой. Когда сбруя была подогнана, Муса вскочил в седло и умело загарцевал.

— Сейчас поеду тебе за новой книгой.

— А как же, Муса, — возражал я, — ведь коня же ты украл?

— Это ничего. Я его в Дагестане украл. Тут до Дагестана километров пять, — он махнул в сторону востока. — А до Грузии — вообще километр. Вон, видишь, дорога на перевал, Муса показал на юг в сторону ущелья.

На дне ущелья был виден только короткий участок дороги. И я вспомнил, как первой ночью, еще в сарае у горы, Али рассказывал мне страшные истории про эту дорогу и про перевал.

Дело в том, что дорога через перевал с грузинской стороны готова. А вот с чеченской был еще недостроенный участок, длиной около двух километров. Отдельные машины и автобусы там могли проехать, но постоянное движение нельзя было открывать. Али рассказал мне, что на этом участке работают сейчас заключенные. Тогда я еще не мог понять, что работали там просто рабы. Из числа таких же, как я, за которых никто не платил выкуп. Как правило, с этой ударной чеченской стройки никто не возвращался. Муса потом расскажет мне подробности, но это будет уже совсем в другом месте, а я превращусь в совсем другого человека. А пока я слушал Мусу.

— У меня жена почти каждое воскресенье ездит в Тбилиси на рынок.

Сегодня было воскресенье.

— Я скоро вернусь! — предупредил Муса. — Вон там на горе сидит еще один охранник, который, если что, будет стрелять.

Я пошел в курятник, в кандалы и наручники.

— Вот так постепенно, — говорил Муса, — ты и приучишься тут жить. Первые три месяца будешь просто выходить. Как сегодня. А потом…

Я с ужасом думал, что будет потом. К моему удивлению, Муса оставил сапожный нож и оселок, чтобы нож заточить. Когда он ушел, я заточил нож и решил опробовать его. Нашел веточку и прикинул, что можно из нее сделать.

Веточка было похожа на вербу. С тонкой красной кожурой, внутри — пустая. Я подумал, что мог бы получиться неплохой мундштук.

Через полчаса мундштук был готов. Чтобы прочистить дырочку, нашел твердую тонкую веточку от метлы. Теперь можно было курить «Приму» по частям. Оттого, что руки скучали по работе, сделал еще два мундштука. Получилось лучше.

Через два часа Муса вернулся. Книги не привез. Зато привез курево. «Приму». Но выдал только полпачки. Увидел мундштуки и сразу же забрал их. Я едва упросил его оставить мне хотя бы один. Он вытащил из-за голенища свой нож и спросил меня, смогу ли я сделать к нему ножны из дерева. Но ножны тонкие, такие, чтобы потом обтянуть их кожей. Задача была не из легких. Муса с опаской оставил мне нож, и я взялся за дело. Теперь в моем распоряжении были столярные и слесарные инструменты.

Из огромного березового полена сделал заготовки. Нашлись даже стамески, которые пришлось долго затачивать. По оживлению за стеной я понял, что приехала из Тбилиси жена Мусы. Ужина долго не было. Темнело. Работать я уже не мог. Сел на кровать, зажег керосиновую лампу, стал читать.

Вдруг услышал, что очень тихо и медленно отворяется внешняя дверь в сарай. Потом так же медленно стала отворяться дверь в мой курятник. Когда она почти открылась, я увидел крадущегося Мусу с топором. Он держал его вверху, готовым для удара. Глазами он искал меня, но ему мешал свет керосиновой лампы.

— Муса, что случилось? — спросил я.

Муса вздрогнул, медленно опустил топор и сказал:

— Фу, я думал ты ждешь меня за дверью.

— Зачем?

— Убить, не запнувшись, сказал Муса. — Я же оставил тебе нож.

Такой вариант я, конечно, рассматривал, но соображения «против» пока значительно перетягивали мысли «за». Муса сказал, что сейчас принесет ужин, и через минуту появился с подносом, на котором было нечто, скорее напоминающее закуску.

Так оно и было. Из внутреннего кармана жилетки Муса достал двухсотграммовую бутылочку спирта «Брынцалов». На подносе два серебряных наперстка, которые следовало называть стопками. Мне было предложено выпить. Первый тост — за свободу. Муса был не против. После третьего наперстка он рассказал о себе.

— Ты думаешь, я здесь всегда живу? Нет. У меня есть семья и на равнине. Но сейчас я не только охраняю тебя. Я скрываюсь. Когда к власти пришел Дудаев, я уже два года сидел в тюрьме, в камере смертников. За тройное убийство. У меня много врагов-кровников.

В то время практически никакой власти не было. Ни в Чечне, ни в тюрьме. Нам, смертникам, удалось бежать. Вот с тех пор и бегаю.

Муса рассказывал, как он понимает меня, и уверял, что сидеть в камере смертников куда менее интересно. С этим я был согласен.

Вот так, выпив двести граммов «брынцаловки» на двоих, мы и расстались. Спирт «Брынцалов» из Грузии на поверку оказался пойлом, не дотягивающим даже до водки. На этикетке было написано, что это есть нечто медицинское. Наверное, так было проще уйти от налогов.

Коня этой ночью оставили на улице в метре от моей кровати, только за стенкой. Всю ночь Муса выходил проверять на месте ли конь. Заодно проверял и меня.

Утром снова орал петух. Сволочь. Днем я делал ножны. На это время Муса освобождал меня не только от наручников, но и от кандалов. В курятнике было жарко. Летала всякая насекомая нечисть, но комаров не было. Иногда кусали слепни.

Два дня я провозился с доводкой ножен. А потом еще два дня обшивал их кожей. Получилось весьма благородно. Ко мне стал чаще заглядывать мальчик. Чтобы его чем-то порадовать, я сделал деревянный пропеллер на палочке и продемонстрировал ему, как он летает. Мальчик был в восторге. Мне так показалось, что это была первая игрушка в его жизни. Она-то и сыграла с ним злую шутку. На следующий день я услышал истошные детские крики. Судя по всему, Муса гонялся за сыном и бил его. В окошко я увидел, что он бьёт мальчика нагайкой. На спине мальчика уже был один кровоточащий след, а Муса гонялся за ним с пеной у рта и наотмашь посвистывал нагайкой.

Как выяснилось, мальчик всего лишь потерял сделанную мной игрушку. Я попросил Мусу не расстраиваться, я сделаю еще. Но тот был непреклонен.

— Он должен слушаться! Он должен…

Муса сам ее знал, что должен или наоборот не должен делать его сын. Скорее всего, экзекуция была неминуема. И вот повод нашелся.

— Ты не знаешь нас, чеченцев, — продолжал брызгать слюной Муса. — Ты чужой человек, а у нас так положено.

Позже я узнал, что мальчик проучился два года в школе, но больше туда не пойдет. Хватит. Не обязательно. Его старшая сестра ни разу в жизни не была в школе. Ни она, ни брат по-русски не знали ни слова. Они ежедневно привозили воду на тележке. Это недалеко, метров сто. Но тележка с большим трудом проезжала по каменистой тропке от дома до ручья. Я до сих пор не понимаю, как они справлялись с огромной молочной флягой. Поднять её, даже пустую, ребенку не под силу.

15 июля 1999 года, четверг. Приехал Али. Я очень ждал его. Когда же Али сказал, что переговоры идут, что скоро все выяснится, я даже прослезился. И снова Али заговорил о войне, но Муса утащил его из курятника.

Больше Али, пожалуй, я не видел. «Пожалуй» потому, что если и видел, то не узнал. Такое бывало. А через два дня над моим курятником стали летать штурмовики.

Самолеты летали высоко, парами, вдоль Кавказского хребта. Летели на восток, в Дагестан. Как штурмовики работали, я не видел, но раскаты взрывов слышал отчетливо.

Через два дня вечером я сидел у керосиновой лампы и читал. Естественно, в кандалах и наручниках. На улице как будто раздавались раскаты грома. Вдруг так жахнуло, что свет в лампе погас. Я тогда подумал, что это близкий раскат грома. Утром, когда с рассветом появились пары штурмовиков, за стенкой и на улице я заметил заметное оживление. Жена Мусы собрала детей и увела их куда-то.

В курятник пришел злой Муса с автоматом. Отстегнул меня от ночной привязи.

— Пошли, — решительно сказал он.

Мы вышли из курятника. По краю обрыва через полтора-два метра были вбиты железные столбики в метр высотой. Между ними натянута железная проволока. Получалось что-то вроде набережной. Вид с этой набережной открывался великолепный, особенно, если смотреть на запад. Главный Кавказский хребет, удаляясь, начинал сверкать снегами. Казбек, завершающий перспективу, даже с этого ракурса был грандиозен.

— Смотри, — сказал мне Муса. — Вот видишь, мы — следующие.

Я ничего не мог понять. Тогда он пальцем указал вниз, на ту сторону ущелья. Но я опять ничего не увидел.

— Ты ночью взрывы слышал?

— Слышал, — отвечал я, — но только это не взрывы, а гром.

— Черта с два, гром! — не унимался Муса. — Ночью и утром бомбили село.

— А при чем тут село, ведь война в Дагестане.

— Может и в Дагестане, а бомбить будут нас. Слава Аллаху, что убило только корову у армянина, что живет на окраине. А вон там внизу заметили машину на трассе — и разбомбили.

В месте, на которое он показывал, выжжена трава. Это были пятна метров по тридцать диаметром. Ближайшее от дороги — метрах в ста.

— Это вот ваши, русские… — Муса негодовал. Мне даже показалось, что он вывел меня на расстрел.

— Я всех своих рассовал по щелям в скалах, — говорил он, чуть успокоившись. — Вдоль всех дорог рыщут самолеты и расстреливают машины.

Мы долго сидели на краю обрыва. Я слушал причитания Мусы о «этих русских» и думал о том, что не воровали бы вы людей, не избрали бы себе лозунгом «миру — мир, чеченцам — деньги», так может, и не летали бы здесь штурмовики.

— Придет такое время, — вещал Муса, — и на земле не останется никакого оружия. Так написано в коране. И тогда сойдутся в страшной битве чеченцы и русские. И возьмут чеченцы священную мечеть Аль-Аксу. И воцарится на земле могущество аллаха.

Я не стал возражать Мусе. Уж скорее, Аль-Аксу придется отвоемывать у евреев, а мечта о том, что в мире не останется никакого оружия, кроме мечей, могла придти в голову только святому Мухаммеду тысячу триста лет назад.

Официальное сообщение о событиях в Карамахи и Чабанмахи я услышал по радио на следующий день. Самолеты туда летали почти непрерывно. Одни парами уходили на задание, другие возвращались. Целыми днями вдоль Кавказского хребта раздавалась канонада взрывов. Ночью тоже громыхало, но не так отчетливо.

Муса успокаивал меня.

— Если даже ракета попадет в огород, она не причинит тебе вреда. Вот если прямое попадание — тогда конечно…

25 июля 1999 года, воскресенье. Самолеты стали завывать и ночью. Это было не ровное гудение двигателей, а именно заходы на цель. Однажды ночью я услышал явный заход штурмовика в нашу сторону. Полез под кровать. Таких заходов было четыре. Видимо, пара отбомбилась с двух заходов. Как утром выяснилось, стреляли ракетами по машинам на дороге. Война разгоралась.

В один из дней августа на дороге появилась грузовая машина. Видимо, ЗИЛ. Понять сразу я этого не мог из-за того, что на капоте сидели двое. Еще двое пристроились на крыльях передних колес, держась, за что попало. Один человек сидел на кабине. Когда машина очень медленно подъехала ближе, я заметил, что в кузове очень плотно друг к другу стоят люди. Вооруженные люди в камуфляже. Многие были ранены, судя по обилию белых повязок. Грузовик остановился у дома. Муса пошел к боевикам, а я старался разглядеть людей и машину сквозь отверстия в стене и крыше.

Это были раненые. Многие не могли покинуть кузова машины. Муса вынес им ведро воды. Машина стояла не долго. Муса зашел ко мне и предупредил, чтобы я сидел тихо. В этот же день по дороге потянулись беженцы из Дагестана. Один из них зашел к Мусе. Оказалось, что он его дальний родственник. Муса подарил ему на память мундштук и зачем-то познакомил со мною. Наверняка, чтобы выпить. Он принёс в курятник тазик с салатом, набрал из-под несушек яиц и понёс их варить. Беженца звали Вагизом. Невысокого росточка, щупленький, сорока с небольшим лет. Он решил со мною поговорить, но не знал о чём. Тогда его спросил я:

— А почему вы решили уехать в Чечню? Неужели такая серьёзная война?

— Вопрос интересный, — задумавшись, сказал Вагиз. — Во-первых, я давно не был на родине, — он улыбнулся, — без жены. Но были и серьёзные причины. Моя жена — из Махачкалы. Я родился и вырос в Грозном. Мы все вайнахи, здесь разницы нет. Но вот люди Басаева вошли в наше село. Это недалеко от Чабанмахи. Никто их не звал. Они целый день разъезжали по улицам, кого-то искали. К нам в дом даже не заходили, узнав, что я чеченец. Лучше бы зашли. А вечером ни одного боевика в селе не осталось. Народ — соседи — пошли ко мне. Вагиз, кто это был? Зачем пришли? Кого искали? А я откуда знаю?! Но вижу, они косятся, не верят. Чеченцы же заходили в село.

Утром — снова те же появляются, опять ищут. Вдруг, самолёты как шарахнут по опушке леса, видимо туда, где был их лагерь. Надо было видеть их лица. Один с кривой ногой кричит: «Почему самолёты? Откуда самолёты?! Говорили, что не будет никаких самолётов! Немедленно свяжись с Шамилём! Откуда тут самолёты?!»

А потом они поехали собирать раненых. Жена мне правильно говорит: «Ты иди, пересидишь там, в Чечне, а уж закончится эта катавасия, так и приходи». Она у меня умная женщина. Только вот этого ты никому не говори.

— Никому не скажу, — пообещал я.

— Я помог им погрузить раненых, — продолжил Вагиз, — а они меня привезли сюда. Идти пешком через перевал нельзя. Моджахеды до сих пор ругаются на Шамиля. Говорят, Шамиль поклялся им, что не будет Россия привлекать ни авиацию, ни мощную артиллерию. Не знаю, как он будет перед ними оправдываться.

В это время зашёл Муса с варёными яйцами и двухсотграммовой бутылочкой «брынцаловки». Но гость, с удовольствием поев, от водки отказался. Я тоже не составил Мусе компании. Да и сам Муса покрутил в пальцах свой серебряный напёрсток, плеснул в рот и не пил больше.

— Они, Виктор, не понимают ничего в водке, — сказал Муса. — Это мы с тобой оставим на вечер.

В тот день Муса раздарил все мундштуки, которых к тому времени было сделано штук двадцать. На следующее утро я принялся за их серийное производство. За час делал 4-5 штук. В день — до пятидесяти. Всего же было сделано и раздарено беженцам 450 штук.

Когда вторжение в Дагестан было подавлено федеральными силами, машины по дороге пошли практически непрерывно. Днем и ночью. И удивительно было то, что эти колонны машин оказались ненужными самолетам. Создавалось впечатление, что боевикам дали «зеленую улицу» на отход из Дагестана обратно в Чечню. Колонна двигалась не только по этой дороге. Такая же колонна машин шла по ущелью со стороны Грузии. И никакой реакции российской авиации. Если в другое время «Антей» — российский «Авакс» постоянно висел над горами, то теперь его не было, как будто отход войск не военная операция, а так: народ успокоился — и ладно. Интересная была ситуация.

Однажды, когда подошла очередная машина, Муса привел ко мне боевика. На вид ему было лет сорок. Мне показалось, что Муса доказывал ему свою к кому-то принадлежность. Боевик ничего не говорил, снял камуфляжную кепку и смотрел на меня. Потом они ушли. Кепка так и осталась в курятнике.

Через час Муса пришел и возмущался.

— Вот, говорил ему, что ты вертолетчик, говорил, что помогаю им, а он взял и реквизировал мою машину.

— Отобрали «шестерку»?

— Говорит, что вернет. Мерседес вернет!

— Что с его фуражкой делать?

— А это его?

— Да.

— Носи…

Фуражку я использовал на следующий день. Утром Муса снял с меня наручники и кандалы. Я приступил к изготовлению очередной партии мундштуков.

Через час, когда шесть изделий уже были готовы, одна из машин, проезжавших с утра довольно часто, остановилась. Это была машина с ранеными. Крытый фургон остановился так, что можно было видеть внутренности кузова. Кузов был оборудован для перевозки тяжело раненых. Из необструганных досок сбит каркас. Лежачие места — в четыре уровня. Плотно друг к другу там лежали люди. У некоторых ноги были на вытяжке, и я не мог даже представить, как они переносят боль, когда машина прыгает по кочкам дороги.

Муса забежал ко мне и забрал мундштуки. Я снова наблюдал за людьми у машины, которая была от меня метрах в тридцати. Там были и Муса, и его жена, и дети. Во всяком случае, те дети, что могли ходить сами. Всего-то детей было четверо. Про двоих — десятилетнюю девочку и восьмилетнего мальчика я уже рассказывал. Была еще девочка, трех лет и младенец. Я его никогда не видел. Только слышал.

Там же у машины крутилась и собака. Я оглянулся и увидел, что двери и курятника, и сарая открыты настежь. Думать было некогда. Я схватил камуфляжную фуражку и одел её. Прислушался. Посторонних звуков не было. Я подошел к наружной двери и осторожно высунулся. Никого. Теперь нужно было решиться прыгнуть с обрыва. Казалось, я был готов к этому. Все было промерено и взвешено. У машины громко разговаривают и поэтому звуков падения на камни не услышат. После прыжка нужно минуты две, чтобы скрыться в складках извилистого оврага. Все реально, но все на пределе. Могут поймать через десять минут, если хватятся через три минуты. Могут хватиться раньше и тогда застанут меня внизу. Вот будет отличная мишень для стрельбы.

И все же останавливало меня не это. Я потом пойму что. Надежд на скорое возвращение оставалось все меньше и меньше.

Решил еще раз осмотреться. Чуть высунул голову над саклей. Все толпились там, у машины. Желание бежать подкатило под диафрагму, меня потрясывало. До обрыва, до места, с которого можно прыгнуть, всего два шага. Два шага в другую сторону — дверь в саклю, три — в сарай. На всякий случай я высунулся еще раз. На мне была не только фуражка, но и камуфляжная куртка. Даже если бы я кому-то попался на глаза, на меня бы не обратили внимания. Вокруг все такие, кроме Мусы.

И вдруг я встретился глазами с шофером машины. Я снова пригнулся, а в это время открылась дверь сакли, и оттуда вышел боевик. Сердце упало в пятки. Но боевик пошел в сторону сарая, что-то бросив в мою сторону по-чеченски. Я нагнулся, будто отряхивая пыль со штанов. Ему не было видно меня за открытой дверью сакли. Боевик пошел к машине, обходя саклю и сарай справа, со стороны моего окошка из курятника. А я понял, что нужно немедленно возвращаться.

Забежал в сарай и быстро закрыл его на наружную вертушку. Инстинктивно снял фуражку и повесил ее на гвоздь. Я уже видел, что нужно сделать с дверью в мой курятник. Обычно Муса приваливал её большим камнем. Я привалил камень к еще не закрытой двери. В щель, которая осталась, проскользнул в курятник. Камень привалил дверь, закрыв ее и теперь ее невозможно было открыть изнутри.

Прильнул к дыркам под крышей. Я не понимал чеченского языка, но надо было быть дураком, чтобы не догадаться о чем говорили шофер и тот чеченец, который видел меня. Чеченец шел с огорода, и говорили они примерно вот что:

— Что это ты там подглядывал, — спрашивал шофер и показывал при этом рукой на то самое место, где я подглядывал.

— С чего это ты взял, что я буду за тобой подглядывать? — смеясь, отвечал боевик.

— А кто же? Больше там никого не было.

К их диалогу прислушался Муса, что-то сказал и пошел в сторону дома. В это время я уже лихорадочно снимал камуфляжную куртку. Остался в рубашке и драных брюках. Сел на свое рабочее место и принялся обстругивать заготовку под мундштуки. Руки дрожали и не слушались. В это время Муса с кем-то подошли к двери сарая. Муса рассмеялся. Сквозь щели я видел, что он показывает тем двум боевикам на закрытую вертушку. Но те настаивали на том, чтобы войти внутрь. Только бы Муса не помнил, привалил он камнем дверь курятника, или нет. Он слишком быстро выбежал тогда с мундштуками.

Они вошли в сарай, и теперь Муса с улыбкой показывал на камень, подпиравший вход в курятник. Тут я с ужасом подумал, что боевик, с которым я едва не столкнулся, если и не видел меня в лицо, мог под открытой тогда дверью сарая увидеть мои ботинки. «Нужно их снять!» — подумал я с ужасом. Но было уже поздно. Меня прекрасно видели и Муса и оба боевика. Щели в дощатой стенке между сараем и курятником были достаточны для этого.

Дверь отворилась. Вошли Муса, водитель и тот боевик.

— Здравствуй, — сказал водитель.

Я кивнул и встал.

— Ассалям алейкум, — сказал я им, чуть замешкавшись.

Боевик с интересом и внимательно меня разглядывал.

— Молодец, — сказал водитель, — хорошие мундштуки делаешь.

— Это он хорошо умеет, — вставил Муса.

— Так же хорошо, как и стрелять по нашим домам?

Я понял, что Муса снова выдает меня за сбитого вертолетчика.

— Он не стрелял, — вступился за меня Муса, — он летал не на «крокодилах», а на транспортном. Раненых вывозил.

— А что на улице делал? — спросил боевик.

Я недоуменно пожал плечами.

— Ну-ка, надень фуражку, — приказал водитель.

Я опять пожал плечами.

— Одень, одень, — суетился Муса, где она у тебя?

— Я не знаю.

Муса стал искать сам и не нашел.

Он подошел ко мне вплотную.

— Где фуражка?

— Муса, — сказал я, — по-моему, ты уносил ее вчера вечером.

Тот задумался, что-то сказал боевикам по-чеченски, а потом, слава богу, заметил висящую на гвозде в сарае фуражку.

Он снова заговорил по-чеченски, как я понял в том смысле, что фуражка за стеной, а дверь в сарай была привалена камнем.

Они стали уходить.

— Счастлива тебе, майор, — сказал водитель, — приедешь домой в Россию, больше не воюй против чеченцев.

— Он больше не будет, — заискивающе говорил Муса.

Я стоял. Последним выходил встреченный мной боевик. Он уже почти закрыл дверь, но вдруг заглянул снова и посмотрел на мои ноги. Я почувствовал, как вспыхнули уши, и с новой силой заколотилось сердце. Только когда он снова закрыл дверь, Муса привалил ее камнем и все вышли, я посмел взглянуть на свои ноги. А ноги мои были в шлепанцах, которые дал мне Муса и которые я никогда не обувал. Когда я переобулся — не помню. Скоро я начну понимать, что постоянная готовность к побегу, многое дает. Некоторые вещи делаешь подсознательно.

В тот день я понял, что бежать можно. Тогда же начал откладывать еду для побега. В обед и ужин я откладывал хлеб и брынзу. Они лежали сутки, потом я съедал их и откладывал новые куски.

А колонны машин все шли. Только на своей дороге я насчитал больше двухсот. Причем, многие машины проходили ночью, и сосчитать их я не мог. Не менее оживленна была и дорога из Грузии. Та, что шла тремястами метрами ниже по дну основного ущелья.

Как только движение колонн закончилось, в небе появились самолеты.

Однажды днем Муса объявил, что сегодня мы с ним покурим анаши.

— Ты разве никогда не курил? — спросил он меня.

— Нет.

— Тебе понравится, — Муса заржал.

Курить анашу мне очень ее хотелось. Я решил, что не буду этого делать.

Когда вечером Муса принес мне еду, я заметил, что ужин довольно обильный.

— Это ты когда курнёшь, — доложил Муса, — сразу захочешь жрать.

— Муса, давай я не буду курить.

— Обижаешь, ведь я тоже буду курить с тобой.

— А ты один не можешь?

— Ты ничего не понимаешь, — говорил он увлеченно. — Надо курить вместе. Тогда это интересно.

— А что по этому поводу говорит ислам?

— Ислам перетопчется, — бодро утверждал Муса.

Курить анашу я откровенно боялся. Муса уже забивал косяк. Он перемешал табак от «Примы» с травкой и набил им сигарету.

— Давай, — он протянул мне косяк.

Делать было нечего. С неохотой я закурил. В это время пришел сын Мусы, и они вместе, посмеиваясь, наблюдали за мной.

Муса учил, как надо затягиваться. С воздухом. Я попробовал, но только закашлялся.

— Ну что? Чувствуешь что-нибудь?

— Нет, Муса, — отвечал я.

— Давай тогда сделаем паровозик…

Мне уже было все рано. Паровозик, так паровозик, хотя я не знал, что это такое.

Кури, — сказал Муса, — сунь в рот сигарету и затягивайся.

Я затянулся, а он, к моему ужасу, каким-то образом нагнулся к моему лицу почти вплотную, взял в губы дымящийся конец моей сигареты и стал через неё вдувать в меня дым. Ничего особенного я не почувствовал. Так и выкурил сигарету до конца. И сидел, ничего не понимая. Ничего со мною не происходило. Муса тоже был удивлен.

— Есть не захотел? — спросил он.

— Нет, — отвечал я, — все, как обычно.

И вдруг я почувствовал, что резко слабею. Голова оставалась ясной, а тело, руки и ноги, будто свинцом налились. Я сказал об этом Мусе. Тот обрадовался. Они с сыном ржали и показывали на меня пальцем. И снова ржали. Видимо Мусу все же достала анаша.

— Ты, бедолага, сел на измену, — сказал мне Муса, чуть отойдя от смеха. — Такое бывает редко. Но бывает.

Когда они наржались надо мною вдоволь, я попросил разрешения уйти спать. Мне было страшно за свое состояние. С большим трудом я протиснулся в свою конуру и упал на постель.

Долго не мог заснуть, а потом снились жуткие сны: я от кого-то убегал и не мог сдвинуться с места. Зато под утро, когда заорал петух, проснулся не с проклятьями, а с откровенным ликованием: от «измены» не осталось и следа. Руки и ноги работали. На радостях я снова заснул, не обращая внимания на истошно кукарекающего петуха.

Тут я упомянул о конуре. Так вот это случилось еще до начала войны в Дагестане. Муса привел в курятник плотника и тот за два часа отгородил мне досками угол. В углу умещалась кровать и тумбочка. Вместо двери было сделано отверстие 50Х50 сантиметров как раз на уровне постели. Попасть в конуру можно было либо щучкой, либо, забросив туда одну ногу, потом, протиснув голову и туловище, втащить вторую. Конура закрывалась крышкой, но запора на крышке не было. Потому что ведро для справления нужды оставалось снаружи, в самом курятнике. Когда я впервые залез туда и попытался вылезти, то получилось это совсем по-собачьи. Да ещё я был в кандалах.

— Ну, как? — спросил меня Муса.

— Сам видишь! Собака и собака… — с обидой ответил я. А обидно было до слез.

19 августа 1999 года, четверг. Два месяца плена. Лето заканчивалось. По поводу обмена и переговоров говорили все меньше. Муса велел мне отремонтировать сани.

— Когда выпадет снег, — говорил он, — до села на машине уже не доехать. Только лошадь и сани.

— А если в это время меня будут менять?

— Отвезем как-нибудь, — отвечал Муса. — А на зиму я возьму тебя в дом. Только ты не больно надейся на переговоры. Дело это долгое. Они могут идти и месяц, и три, и год… И два!

Вот уж этим он меня убил окончательно. Надежда, конечно, умирает последней. К этому времени я уже всерьез обращался к богу, крестился и даже вставал на колени, моля бога об освобождении. А сам постоянно продумывал побег. Вариантов было много, и держать в голове их все невозможно. Но каждый из них я мысленно проигрывал и искал изъяны. И искал пути их обхода.

Заметил, что часто примериваюсь к своей жизни. Той, что успел прожить за свои 44 года. Об оценке ее я думал все чаще, если не сказать «всегда».

Вспоминал прожитые годы в обратной последовательности. Не специально. Так получалось. Давал оценки событиям и снова вспоминал. При этом я сделал удивительное открытие для психологов. Человек, лишенный надежды и перспектив жизни, начинает проживать жизнь в обратном порядке. Видимо, это участь обреченных. Только кому-то на это судьба отпускает мгновения, а мне повезло больше. Я даже мог анализировать свое состояние.

По мере углубления воспоминаний в прошлое опустошалась моя душа. Я не знаю, чего там становилось меньше, но чего-то меньше становилось. И вот, в один из августовских дней, я обнаружил, что вспомнил все до конца. До стеклянной двери камышловской больницы, когда я впервые заболел воспалением легких и остался один. До путешествия на ту сторону Пышмы на лодке с мальчишками, когда меня бросили одного на том берегу. До занозы, что вытаскивала из меня бабка Степанида Никифоровна. И с удивлением отметил, что на дне души осталась только Танечка — первая и безответная любовь. С Танечкой мы познакомились в пионерском лагере в Студеном овраге. Она тогда перешла уже в третий класс, а я только во второй. Она была председателем совета отряда. Танечка училась в нашей школе у озера на Металлурге. Я всегда пытался её увидеть, а когда звучала песня «У моря, у синего моря», сердце моё сжималось, и я вспоминал короткий столб перед столовой в лагере, Лысую гору и её — живую тоненькую брюнетку.

Моей любви не было границ. Алик Алтухов, который тоже влюбился в неё по уши, предложил мне создать организацию по соблюдению моральных качеств Танечки. Короче, мы должны были следить за нею, выявлять, а затем изобличать все её любовные связи. Остаток лета после лагеря мы шарахались в её дворе, что был рядом со школой. Следили за нею, но подходить не смели. Слишком велика была пропасть между нею и нами. Целый класс, целый год.

Я не разделял мнения Алика о необходимости нашей организации, но других поводов увидеть Танечку не было. Я полюбил походы в библиотеку. Потому что она была рядом с домом Танечки и из подъезда, в котором была библиотека, можно было увидеть её окно. Я мог часами смотреть на это окно.

Когда Танечка переехала на Проспект Металлургов, я приходил в садик напротив и снова часами смотрел в её окна.

Танечка была очень талантлива. Однажды она выступала в актовом зале школы с интермедией. «Лёлька, Лёлька, ты всё сплишь? Ну и спли. А я всё работаю! Я из маминой кровати уже пятую пружинку выдернула!» Я не мог зайти в актовый зал. Я был уверен, что прямо сейчас же все увидят мои чувства и станут показывать на меня пальцем и смеяться. Я стоял в коридоре четвёртого этажа и трепетно слушал её голос.

После четвёртого класса фотографию Танечки повесили на доску почёта. Я долго примеривался, чтобы её оттуда украсть, но фото украли без меня. Как потом выяснилось, это сделал Алик Алтухов.

Так всё и продолжалось до десятого класса. Танечка школу закончила, а мне ещё предстоял год учёбы. Больше я её не видел ни разу.

Уже в военном училище безо всякой надежды на ответ поздравил с Новым годом. А десять лет спустя, совершенно случайно, через третьих лиц узнал, что открытке этой она обрадовалась.

И вот теперь оказалось, что на самом дне души осталась только Танечка. И блестит нетронутой святой жемчужиной. Почему? Понятия не имею. Может быть потому, что эта любовь была и осталась только моей. Никто никогда о ней не знал. Даже сейчас, когда пишу эти строки, опасаюсь, как бы она после этого не обесценилась. Но вряд ли. С нею уже ничего нельзя сделать. И даже оценить её было нельзя. Можно было только любоваться.

А вот с оценкой жизни, несмотря на чрезмерную строгость к себе и откровенную боязнь приступить к этой оценке, оказалось, что жизнь вполне оценивается. Во-первых, дети. Как ни сложно складывалась судьба, но дети выросли. А Наташенька растёт на радость смышлёная и талантливая. Создана «Симметричная вакуумная теория поля». Это я уже как физик-теоретик смог оценить свой двадцатипятилетний труд. До практического внедрения, например, нуклонной бомбы или сверхмощных фотонных энергосистем было еще далеко. И здесь уже должен был работать не одиночка, а коллектив. Но критический объект — его уже никуда не спишешь. Вон Витька Корухов только на одном из его свойств защитил и кандидатскую, и докторскую. В журналистике я тоже кое-чего добился. За два месяца до плена стал лауреатом международного кинофестиваля. Да и Лешку Безлипкина смог вытащить из плена у Шамиля Басаева в 1995 году. Правда, теперь вот сам влетел…

И вот тогда, в конце августа, когда душа оказалась совершенно пуста, когда сам себя оценил, я понял, что готов. К чему готов, я боялся себе признаться, но пришлось. Готов к смерти. Но не просто к смерти. Я должен был бежать. Я ещё молился богу, но всё чаще уличал себя в фарисействе и вспоминал слова Гёте по этому поводу: «Единственное оправдание богу, это то, что его нет». И даже вспоминая это очень точное определение, я пугался своих мыслей и снова начинал креститься. А вдруг есть?! А вдруг, будет шанс, и мне по неверию его не предоставят? Только шанс! Всё остальное я сделаю сам. Вот такие были дела. Я боялся бога. Как будто больше мне уже нечего было бояться…

25 августа 1999 года, среда. Рано утром ко мне зашёл Муса. В камуфляже и с автоматом. Он снял с меня наручники и одел другие. Проверил кандалы и сказал, что вернётся через несколько часов. Когда вернулся, стал рассказывать, как они ходили на задание. Хотели украсть солдата.

— Вон там, — Муса показал на гору в стороне Дагестана, — стоит батальон десантников. Местные жители нам сообщили, что ежедневно трое солдат ходят вниз, в деревню за молоком. Вот мы и были сегодня в засаде, чтобы взять одного.

— Почему же одного, Муса, — спросил я.

— Нас пятеро, с тремя десантниками нам не сладить. Двоих — в расход, а одного продадим.

— Удалось взять?

— Нет. Сегодня их не было.

— А дорого ли возьмёте за десантника?

— За солдата? — Муса задумался. — За солдата вряд ли дадут больше десяти тысяч баксов.

— Почему же за меня требуют миллион?

— Ты — категория особая. Журналист. За тебя меньше миллиона никто и просить не будет. Другое дело, что долго это всё тянется.

На следующий день вылазка Мусы повторилась. Муса пришел злой и весь в крови. Ничего рассказывать не стал, но мне так показалось, что им удалось взять в плен солдата. Мне стали меньше давать есть, Муса всё чаще уходил из дому надолго и надевал на меня все железки. А наручники — те, старые, которые он брал с собой в первый раз, ко мне так и не вернулись.

30 августа 1999 года, понедельник. Муса хочет заставить меня косить сено, но потом передумывает. Закрывает на все замки, берет мотокосилку и уходит на поле. Вместе с ним уходят старшие дети и собака. Дома остаётся жена с маленькими детьми.

Я снял наручники и кандалы. Это я мог делать уже виртуозно. Особенно долго мучился с отработкой снятия и одевания закрытых кандалов. Снять их можно было сравнительно просто. Для этого навесной замок скобы ставился в определённое положение. Ступня изгибалась так, как это делают балерины, когда передняя часть лодыжки становится параллельна ступне. Потом — раз — и нога на свободе. Надеть кандалы обратно было значительно сложнее. Тренировался около двух недель, и мне удалось сократить время их надевания с нескольких минут до полутора секунд.

Давно заметил, что куры вырыли глубокую яму под стенкой между сараем и курятником. Стал расширять её с тем расчётом, чтобы пролезть самому. Сделать это нужно было незаметно для Мусы. Чтобы пролезть, нужно было сделать яму более пологой, чем я и занялся.

Постоянно следил за тем, где находится Муса, дети и собака. До них по прямой было метров двести. Если идти дорогой по краю обрыва — все пятьсот.

Когда Муса возвращался, я начинал считать секунды и паковался в своё железо. Муса доходил до дому примерно за восемь минут. Часов к тому времени у меня не было. Их забрал Муса. Но и у него не было моих часов. Он их разбил и осколки выкинул. Причём, выкинул далеко от дома. Дело было так.

Муса с удовольствием носил часы. Часы были красивые по тем временам. Когда начались налёты федеральной авиации на село, ему в голову пришла бредовая мысль.

— Виктор, — спросил он, когда мы сидели у обрыва во время одного из налётов, — а в этих часах нет передатчика?

— Какого передатчика?

— Ты дураком не прикидывайся, — Муса распалялся, — передатчика, который наводит самолёты!

— Нет, Муса, передатчика. — Я же не собирался в плен специально.

— А может ты из ФСБ?

Тут уж лучше молчать. Не любят чеченцы ФСБ. Муса снял тогда с руки часы и шарахнул их о камни. Потом ещё долбанул по ним прикладом автомата.

— Муса, — сказал я ему, — уж если ты хочешь отвести беду, то тебе нужно подальше выбросить все осколки. Схемы, которые могут наводить на цель самолёты, очень маленькие и работают даже от солнечных лучей.

Тогда Муса собрал все осколки. По-моему, он действительно их куда-то отвёз.

После обеда все снова пошли на сенокос. Вернее на стогование. До этого Муса уже ходил по полю с мотокосилкой. Собака тогда держалась подальше от неё. Я внимательно наблюдал за происходящим. Только около шести вечера Муса с детьми и собакой пришли домой. Никто ни разу не отлучался с поля.

1 сентября 1999 года, среда. Снова все в поле. Жена Мусы и малые дети дома. Я вырезаю заготовку для полозьев саней. Наблюдаю за полем и слушаю, что происходит в сакле за стеной курятника.

Дом у Мусы, впрочем, мало чем отличается от курятника. Однажды, это было ещё до войны, Муса решил сделать широкий жест и пригласил меня пообедать с ним. С утра и до обеда жена его стирала бельё довольно варварским способом. Она намыливала вещь хозяйственным мылом, чуть плескала на неё воды и отбивала куском полена, положив эту вещь на плохо обструганное сверху бревно. Потом вещи полоскались в одном ведре воды и вывешивались. Всё бельё было одного, грязно-серого оттенка. Бельё явно не простирывалось.

Когда я зашёл вместе с Мусой в его саклю, то сразу обратил внимание, что деревянные полы были только у кроватей. Сами кровати — древние, с шарами и цацками — стояли прямо на каменистой земле. Комнат, кроме кухни, было две. Во вторую Муса меня не повёл, а первая, с двумя кроватями в дальней части, в общем, была заодно с кухней. Я сразу же заметил, что правая кровать у стенки стоит в полуметре от моей. Только что моя стоит за стенкой, в курятнике. Если на входе в саклю можно стоять во весь рост, то у кроватей нужно было значительно пригибаться. То, что я увидел в доме Мусы, у нас называется нищетой. Да, по-другому и быть не могло. Никто не работал.

На столе было всё то же, что подавали мне в курятник. Вот только выпили мы с Мусой по маленькой рюмочке перед едой, да поели яичницы, поджаренной на том же техническом сале из баранины.

— Ты не думай, что мы тут жируем, а тебе ничего не даём, — говорил Муса.

— Я всё вижу, Муса, — отвечал я. — Мне не надо объяснять.

— Нет, ты послушай, — снова вещал он. — Пока тебя не было, детишки вообще помирали. Они же здесь были на подножном корму. Сейчас за тебя мне платят столько, что хватает всем на прокорм.

— Только на сигареты не хватает, — язвительно вставил я.

В тот день Муса дал мне аж две пачки «Примы» и разрешил поспать после обеда. В обычные дни сигарет у него не допросишься. Даст одну — и кури, как хочешь. Сигареты он выкуривал сам.

Так вот, я обстругивал полозья и попытался представить себе, что сейчас творится дома. И представил без труда, ведь сегодня было первое сентября. Сегодня Наташенька пошла во второй класс. В прошлом году на первое сентября я взял видеокамеру.

Площадь Куйбышева, солнышко, цветы. Наташка в сереньком в клетку и очень нарядном костюмчике. За плечами ранец. Она пытается ухватить за хвост Чебурашку — переодетого артиста. Потом классные дамы стали собирать первые классы. А дальше — церемония начала учебного года. Университет Наяновой к этому времени уже успел обрасти традициями. Всё очень просто, весело и красиво. И сама Наянова: выйдет улыбающаяся, скажет совсем немного, а обаяния её на всю огромную площадь хватает.

Вспомнил все и мне стало очень больно. Как там у них? На что живут? Есть ли у Наташеньки, что одеть к новому учебному году? И всё! Я стал взведённой пружиной. Нужно бежать.

Несколько часов после обеда я провел в каком-то оцепенении. Я смотрел в окошко и на свои солнечные часы на подоконнике. В 14 часов 15 минут солнце уходило с подоконника окошка и время определялось по зайчику дыры в крыше. Я и сейчас отчетливо помню, как смотрел в окно и на зайчик. Как он проползал по полу, тискам и черно-рыжей наседке. Наконец дошёл до отметки на стене. Восемнадцать часов.

Я многое передумал за это время и обрубил множество условностей, которые цепляли меня за жизнь. За жизнь, которой меня вынудили жить. Все эти условности на поверку оказались мишурой рядом со сверкающей свободой.

Вечером зашёл Муса. Сказал, что завтра вечером мы повеселимся. Жена рано утром уедет в Тбилиси и привезёт «брынцаловку». Я делано порадовался. И уж было, подумал, что всё складывается как мне и нужно, но только зря я так подумал. Маленьких детей нельзя было оставлять дома одних и поэтому, скорее всего, девочка не пойдёт на поле. Это всё значительно осложняло.

2 сентября 1999 года, четверг. В ночь на второе сентября я очень крепко спал. Заснул без единой мысли в голове. Проснулся — голова ясная. Всё было, как я и предполагал. Муса с сыном пошли в поле. Девочка осталась с маленькими детьми. По моим часам было около двенадцати, когда я услышал крики с поля. Взглянул в окно и увидел, что мальчишка стоит на одном из стогов и кричит. Муса кричит ещё громче, подпрыгивает и пытается достать его вилами. Что-то у них там не клеилось. Я обратил внимание на то, что за утро им вдвоём удалось сделать только два стога. Это был третий. Готовые стога были ужасно неровными и разительно отличались от тех, что были сделаны раньше. Третий, на котором сейчас горланил сын Мусы, обещал быть ещё отвратительней. Но раньше вверху всегда работала девочка. Она легко разравнивала и укладывала сено. Стог получался ровненький, аккуратный.

Муса с сыном пришли через полчаса. А ещё через полчаса, поев, ушли опять. Причём с ними ушла и девочка. У меня забилось сердце. Нужно было принимать решение. Они ушли, даже не покормив меня. Это значит, что обеда, как такового, не было. А это означало ещё и то, что жены Мусы по-прежнему нет дома. Я ещё раз убедился, что Муса, сын, дочь и собака в поле. Отстегнул железки, забрал скудные припасы сыра и хлеба. И полез в куриный лаз. Пролез с трудом. Прислушался. Увидел, что на крючке висит топор. Взял топор. Какое ни есть, — оружие. Вот именно в этом месте я понял, что обратного пути не будет. Я уже никогда не полезу назад в курятник. Посмотрел на поле через щели сарая. Если я открою дверь, с поля этого не будет видно. Мне помогал горный рельеф.

Я пригнулся, открыл дверь сарая, вышел и снова закрыл дверь на вертушку. И вдруг в этот момент из сакли на приступок двери вышла маленькая девочка. Сидя на корточках, я улыбнулся ей.

— Приветик, — сказал я.

Она улыбнулась в ответ, но потом сделала серьёзное лицо и вошла в саклю. Проходя мимо открытой двери сакли, я заметил на стене у окна автомат Мусы. Но не стал искушать судьбу. Мне не нужен был автомат. Я не собирался никого убивать.

Теперь оставалось только прыгнуть. Прыгнув, я потерял бы все пути к отступлению. Я очень остро почувствовал это и понял, что такого везения больше не будет. Была секунда на решение — и я решил.

Подошёл поближе к обрыву. Ещё раз убедился, что меня никто не видит. Взглянул вниз. До крутого отвеса из щебня было метров двадцать. А чуть правее — я этого раньше не видел — песчаный склон. До него было чуть дальше лететь, но склон был такой же крутой, песок — ровный и, самое главное, песок не загремит при моём падении. Раздумывать больше было не о чем. Я прыгнул.

Я увидел её, уже падая. Мозги, словно обожгло кипятком. По ту сторону ущелья, в узком коридоре среди скал, я увидел, что возвращается домой жена Мусы. Она была в чёрной, длинной юбке, тёмно-синей в крупный белый горох сорочке и синим же платком на голове. В руках у неё была большая сумка. Я падал и смотрел на неё. И чувствовал, как в падении меня опрокидывает на спину. Похоже, она не заметила меня. Соображал лихорадочно: если бы заметила, то, безусловно, остановилась бы и продолжала смотреть. Всё это промелькнуло в голове в первую секунду падения. Вторую секунду, когда женщину скрыли скалы, я летел уже спокойно. Ровно настолько, насколько спокойно обычно летит с двадцатиметровой высоты сбежавший пленник.

Перед приземлением мне удалось сгруппироваться и даже вспомнить, что в руке топор. Правую руку с топором я вытянул вперёд и в сторону. Приземлился довольно мягко. Спиной и левым боком. Песок был покрыт лёгкой корочкой, которую я сначала пробил, а потом тело выскочило на нее, и метров пятнадцать я скользил по этой наждачке. Но дальше песок заканчивался и начинались камни. Я раскинул руки и попытался затормозить всем телом, скользя на спине. Частично это удалось, но всё же я влетел на каменную щебёнку и метров пять прогремел по ней.

О том, что все кости целы, я догадался, перепрыгивая по камням в узкое ущелье ручья. Сейчас меня ещё можно было увидеть с обрыва. Бросил взгляд наверх. Никого.

Самого ручья почти не видно. Он журчит где-то внизу, под камнями. Вдоль берегов, между которыми не более двух метров, густо растет кустарник. Быстро сообразил, что лучше всего бежать по валунам, которые в ряд выстроились вдоль русла. По валунам разогнался и бежал с максимально возможной скоростью. Перескакивал с валуна на валун и при этом не забывал, что скоро должна появиться дорога, по которой идёт жена Мусы.

Пару раз в своих ботиночках на кожаной подошве я скользил по замшелостям камней. Каким-то чудом удавалось сохранить равновесие.

Заметил, что на некоторых камнях греются на солнце змеи, похожие на наших ужей. Один из следующих камней, на который мне предстоит прыгнуть, — чёрный. Он странно поблёскивает. Отталкиваюсь посильнее и прыгаю на него. А сам выхватываю взглядом следующий камень, чтобы соразмерить силу прыжка на него.

Но я поскользнулся на чёрном камне. Больно падаю на задницу. Замечаю, что камень не чёрный, просто покрыт змеями. На них я и поскользнулся, и сижу. Встал, не касаясь тварей руками. Одну змею стряхнул с рукава гимнастерки, вторую — с брюк у коленки, а третью — я почувствовал, как она мне бьёт по ногам уже на бегу — прямо с задницы. Со змеями я и не заметил, как выскочил на дорогу. Сразу взглянул влево и вверх по ущелью. Жена Мусы сворачивала за скалу. То место, куда я выскочил, она уже прошла. На пути было достаточно открытое пространство метров в 200. Русло ручья, уже другого ручья, в который впадал тот малый, по которому я бежал — русло здесь было широким, но практически сухим. Пересекая его по диагонали, я побежал к рощице, которая росла по-над ручьём по ту сторону русла. Тутовая роща. Она подходила вплотную к подножию горы и там растворялась кронами с растительностью склона.

Вбегаю в рощу. Понимаю, что она растёт уже на склоне горы. По склону бежать трудно, но я забираю вверх, подальше от дороги.

К горной речке — настоящему Аргуну — я выскочил через пять минут, как и ожидал. Справа от меня, метрах в двухстах, увидел участок берега, который просматривался от дома Мусы, сверху. Но даже если бы я выскочил туда, вряд ли бы он меня увидел. Даже машины с такой высоты выглядели букашками.

Убедившись, что вокруг никого нет, я вошёл в воду и начал жадно пить. Я пробежал, хотя и вниз, не менее трёх километров. И только в процессе водопоя заметил за собой одну странность, которую потом с уверенностью отнёс к жёсткому психологическому стрессу.

Я говорил сам себе. Не вслух, конечно.

— Молодец, у тебя пока всё получается, но надо бежать дальше. Вот только перед этим ты его напои. Пусть пьёт. Ему ещё долго бежать. Пусть напьётся.

Заметив, что говорю я собой, как будто меня двое, я даже засмеялся. И в общем, уже тогда правильно понял своё состояние. То, на что я решился, должно быть за пределами свободной воли человека. Практически, я решился на смерть в погоне за призраком свободы. Теперь-то, конечно, это был уже не призрак, но побороться еще предстоит. И вот, когда я сам себя поил из речки, понимал, что мозг мой пытается сам с собою разделить ответственность за то нечеловеческое решение, которое он принял. Но на этом всё и закончилось. Теперь предстояло решать, куда бежать дальше.

Первый путь — влево, вверх по Аргуну, к границе с Грузией. Это километра два. Но по правой стороне речки идти нельзя. Там дорога. А слева — крутой обрывистый берег. Да ещё, по ту сторону Аргуна обработанная земля, забор и коровы. Там может быть если не деревня, то отдельные дома. А медленно продвигаясь по обрывистому берегу, можно оказаться замеченным и из домов, и с дороги. Тем более что я не доверяю таким берегам: обязательно уткнёшься в тупик.

В Грузию нельзя идти ещё и по тем причинам, что оттуда спокойно двигались колонны с боевиками и, возможно, именно там Ахметовский район, в котором живут одни чеченцы. Да ещё полтора километра перевала, которые, по словам Али, строят пленные. Значит там, по крайней мере, охрана.

Вперед тоже идти нельзя. Я знал, что передо мною ровный склон, засаженный какой-то невысокой культурой. Это место ровное и прекрасно просматривается от дома Мусы. До ближайшей горы и леса никак не меньше четырёх километров, а двигаться пришлось бы, постоянно поднимаясь вверх.

Справа — село, значит, оставался один путь, путь в Дагестан. Это примерно 20 километров. Но идти назад по ущелью нельзя. И я решил, что разумнее всего взобраться на гору и по ней уходить к Дагестану. Верх горы был скорее плоскогорьем, и это плоскогорье не просматривалось от сакли Мусы.

Я стал подниматься вверх по очень крутому склону. Буквально подтягивался от дерева к дереву и, когда поднялся уже метров на 30, увидел, что за мною тянется отчётливый след. Разочарование было огромным. Пришлось снова спускаться и по мере возможности убирать этот след. К тому же, когда я с таким трудом одолел эти 30 метров, а предстояло подняться на триста, увидел то, чего и не предполагал. Оказывается, с того места меня можно было увидеть из села, до ближайших домов которого было не более километра. Оставалось одно: уйти подальше от села по ущелью, а лучше — прямо по Аргуну, чтобы не оставлять следов, и подниматься на гору там.

Так я и сделал. Но по Аргуну я прошёл не более двухсот метров. Дальше на той стороне реки виднелись дома. И снова — вверх. Я не шёл. Карабкался. Зато деревья здесь росли погуще, склон каменистый и видимых следов я не оставлял. От дерева к дереву забирался всё выше. Поднявшись примерно на 150 метров от уровня ручья, увидел, что путь прямо вверх закончился. Дорогу преграждала нависшая скала. Обойти её можно, только двигаясь влево по склону, то есть, снова приближаясь к селу. Я попытался забраться на скалу по деревьям, некоторые кроны которых были выше края скалы, но скоро оставил эти попытки.

Пришлось обходить скалу слева. И хотя дорога, если её можно было так называть, вела всё же вверх, скоро я опять был виден из села. Дальше идти было нельзя.

Спрятавшись за стволом одного из последних на моём пути деревьев, я решал, что делать дальше. А решать нужно было немедленно. Надо было думать, что моё отсутствие уже замечено и очень возможно, что жена Мусы меня всё же видела. Меня могли заметить и из села. Мог заметить и тот пресловутый снайпер, что сидел на горе и про которого мне не раз твердил Муса. В общем, положение было отчаянное.

Я тщательно осмотрел скалу, что уже не слишком нависала надо мною, и всё же была почти вертикальна. Этой вертикали я насчитал метров десять. Метрах в двадцати назад по моему движению, едва зацепившись корнями за камни, росло дерево. Оно, видимо, когда-то росло совершенно нормально на краю обрыва, но потом обрыв рухнул, а оно так и осталось висеть над пропастью. С годами ствол дерева выпрямился и даже оброс новыми корнями, которые цеплялись за тонкий слой почвы на краю обрыва. Крона дерева частично нависала над кромкой обрыва и была немного выше её.

Но самое главное, я заметил путь, по которому можно было добраться до дерева. Путь сомнительный, но другого у меня не было.

Я вернулся на 50 метров назад и начал сложный подъём по отвесной скале. Первые пять метров вверх одолел достаточно быстро. Вот когда пригодились мои навыки лазания по Лысой горе. Тогда я был в пионерском лагере имени Циолковского в Студёном овраге. Родители не баловали меня частыми приездами по воскресным дням, и я вместе с детдомовскими мальчишками ползал по скалам Лысой горы.

С небольшой площадочки, на которой я сейчас стоял, надо было перебраться на следующую, правее и метра на два выше. От неё, как мне казалось, к дереву вели едва ли не ступеньки. Я не мог даже посмотреть назад, чтобы проверить виден ли из села. Изловчившись, взглянул вниз и понял, что это последнее по высоте место, с которого ещё можно было прыгнуть вниз. Просто спуститься обратным путем было уже невозможно. Оставалось одно — идти вперёд. До площадки рукой я не дотянулся. Пришлось использовать топор. Краем лезвия, как крюком, надёжно зацепился за камень. Поставил правую ногу на уступчик и перенёс на неё вес тела. Левой рукой попытался дотянуться до края площадки. Тщетно. Зато нашёл для левой руки надёжную расщелину. Подвинул левую ногу к правому краю площадки, на которой только что стоял. А потом поставил её на заранее высмотренный уступ, который был сантиметров на 70 выше площадки.

Стал осторожно выпрямлять левую ногу и оказался глазами на уровне той площадки, на которую хотел забраться. Как мала она оказалась! Но отступать уже некуда. С трудом выполз на неё и даже попытался встать на ноги, но оказалось, что это невозможно. Скала была наклонной. Поднимаясь во весь рост, я нависал над бездной. Сидя на корточках и прижавшись к скале, измотанный трудным подъёмом, я, наконец, увидел село. Оно было, как на ладони. Вон человек идёт по огороду и входит в дом. Видел ли он меня? А если кто-то пьёт чай и просто смотрит в окно? Взгляд всегда выхватывает новый элемент в картине, на которую смотришь вот уже многие годы.

По уступам в скале, которые я снизу принял почти за лесенку, подниматься нельзя. Вертикаль была отрицательной. Причём, существенно отрицательной. Тем не менее, с открытой всем взорам скалы нужно было срочно уходить. А куда уходить, я не видел: весь дальнейший путь был скрыт выступом скалы.

Я восстановил в памяти картинку, что видел снизу, и с ужасом понял, что единственный способ добраться до продолжения сравнительно разумного пути был один: встать во весь рост, ухватиться за край уступа, и, повиснув на руках, обогнуть угол скалы. Если я всё запомнил, там есть за что уцепиться, и до дерева, точнее, до его корней, останется метра полтора.

Я мысленно проиграл действия. Надо быстро встать и сразу же ухватиться за карниз сверху. Удастся ли мне это, я не знал. Край карниза мог оказаться пологим. Потом я повисну над пропастью. Тело качнёт от скалы. Тут надо удержаться. А дальше, перебирая руками, продвигаться к краю. Дальше… Дальше, как повезёт.

И снова надо было собраться. И снова решиться. Опять во мне проснулся некто второй, который говорил: «Он дал тебе напиться внизу, теперь ты заставь его идти». И опять мне удалось посмеяться над своим состоянием, и хотя я ещё чувствовал, что я, который смеюсь, некто вообще третий, тем не менее, этот третий значительно превосходил тех двоих. Я уже всё решил.

В последний момент вспомнил, что у меня есть топор. Приподнимаясь на ногах, и уже почувствовав, что опрокидываюсь в пропасть, я взмахнул правой рукой с топором, и он уцепился за верхнюю площадку. Чуть подтянувшись к скале, я встал во весь рост. Ухватился второй рукой за уступ и даже сохранил равновесие. Я не повис. Я стоял, чуть провиснув над обрывом. Но других вариантов, кроме того, чтобы повиснуть и передвигаться на руках, не было. Я бросил топор в сторону дерева. Куда он полетел на самом деле, я не видел. Не было возможности оставить его, и закрепив за поясом. И вообще, в тот момент было не до топора.

Насколько возможно, я проверил кромку обрыва правой рукой. Полметра гарантии. Дальше — неизвестность. И вот тогда я повис.

Это страшно трудно — висеть на половине ладони. Стал осторожно подбираться к краю скалы. До этого я не обращал внимания на ветер. Теперь же отчётливо чувствовал, как он раскачивает тело, мешая ровно передвигаться. Пальцы устали и онемели ещё быстрее, чем я опасался. Я был уже у края скалы и попытался обхватить её ногой. Получилось. По ту сторону под ногой я почувствовал уступ. Правой рукой захватил край скалы. Пальцев на ней я не чувствовал. Впрочем, не чувствовал я их и на левой руке, но умом понимал, что это нормально. Руки уже долго были выше головы. Кровь отлила от них.

Обхватив левой рукой всё тот же камень, я произвел нечеловеческое усилие и сделал выход силой на площадку. И когда, наконец, увидел, куда я выползаю, а выползал я страшно, с хрипом, с резкой болью в груди — это я грудью бороздил камни — то обрадовался. На этой площадке можно было отдохнуть.

Долго отлёживался. Иногда мне казалось, что ветер смахнет меня с площадки. Отсюда я особенно хорошо просматривался из села. Около двадцати дворов лежали внизу, как на ладони. Остальные были скрыты рельефом. Вероятность того, что меня никто не заметил, была минимальной. Нужно было двигаться дальше.

Ветер усилился. Очень осторожно присел на корточки. Осмотрелся. Горы подготовили мне новое испытание. До корней дерева, в которых, оказывается, застрял топор, было не менее трёх метров. Одолеть эти три метра не было абсолютно никакой возможности. Не было возможности вообще куда либо сдвинуться с этого огрызка скалы. Я оказался в роли отца Фёдора, которому, как и мне, удалось забраться на скалу, а вот спуститься — ну, никак! В отличие от священника, колбасы у меня не было.

Тем не менее, нужно спасаться. Оказалось, что есть всего одна и очень призрачная возможность это сделать. Корни дерева висели, как спутанный клубок волос. Поэтому и топор в них так надёжно застрял. Только один, достаточно толстый корень свисал из общего клубка метра на три вниз и внедрялся в скалу. Корень, на вид, был живой, а значит достаточно гибкий и крепкий. Если на него прыгнуть, и он не оборвётся, если руки выдержат рывок, то существует теоретическая возможность добраться до основного клубка корней. По ней — на само дерево.

Я собирал силы для прыжка. Боялся только одного: лишь бы от перенапряжения при прыжке не свело мышцы ног. Даже теоретически, допрыгнуть до основного клубка корней я не мог. Но именно до него я и допрыгнул. И вцепился, во что попало. Корни обрывались у меня то в правой, то в левой руке, а я висел. И не сразу понял как. А висел я, зацепившись подбородком за горизонтальную часть толстого корня. Когда же ухватился за него руками, он, подломившись с одной стороны, всё же выдержал вес моего тела. С ловкостью обезьяны вскарабкался по корням к стволу дерева. Достал топор.

Ствол был гладкий, но между ним и краем скалы — зазор около метра. Упершись в ствол спиной, а ногами в скалу, я преодолел последние два метра и выкарабкался на следующую площадку, шириной около трех метров. Она снова заканчивалась почти вертикальной скалой. Забраться на неё я бы уже не смог. Силы оставляли меня. Мучила жажда. Площадка уходила за край горы. Как раз за тот край, с которого открывался вид на саклю Мусы. Дойдя до поворота площадки, я понял, что здесь можно спрятаться. Между скалой, образующей площадку, и горой была неглубокая щель.

Скрываясь в этой щели, я стал взбираться выше. И вдруг, передо мною сама собой возникла картина, которую я не раз видел, глядя от сакли Мусы на эту гору. Скалы, по которым я сейчас полз вверх, и которые как бы лепились к горе, заканчивались примерно за 50 метров до плоской вершины. Эти 50 метров были непреодолимы для меня.

Через десять минут подъема скала закончилась. Я был в тупике. Через ущелье, в двухстах метрах от меня и значительно ниже, прилепилась у обрыва сакля Мусы. Вон и мой курятник. Правее, в поле, сам Муса. Дети скирдуют сено. Рядом бегает собака. Я замаскировался в щели. Нашел хорошее место, с которого меня совершенно не видно, а я видел сразу всех.

И у меня был план дальнейших действий. Исполнить его можно было только с наступлением коротких на Кавказе вечерних сумерек. А до них ещё нужно было дожить. По тени от сакли определил, что сейчас около пятнадцати часов. Меня ещё никто не хватился. Стало страшно. От меня теперь ничего не зависело. Всё зависело от удачи.

Целый час ничего особенного не происходило. На всякий случай я проиграл ситуацию, когда ко мне снизу будет кто-нибудь приближаться. Сначала подумал, что удастся отбиваться топором, но потом решил, что неприятелю будет гораздо удобнее подстрелить меня. Например, ранить ногу. Да. Если меня обнаружат, нечего рассчитывать на снисхождение. Я даже подумывал о том, чтобы, в крайнем случае, броситься вниз со скалы.

Вон вышла из сакли жена Мусы и пошла кормить цыплят, которые жили в огромном коробе из мелкой железной сетки. В сарай она не заглянула. Через несколько минут Муса с детьми двинулся к дому. Они зашли в саклю, не заглянув в сарай. Еще минут через пять из сакли вышел мальчик. Он грыз яблоко, привезённое матерью из Тбилиси. Вышел Муса с моей миской. Передал её мальчику и тот пошел в сарай, чтобы накормить меня. Я внимательно следил за ним. В какой-то момент мне даже стало стыдно за то, что вот он мне принёс поесть, а меня нет. Мальчик долго не появлялся. А когда он вышел, то по одному только его виду было заметно, как он напуган. Он не представлял себе, как скажет отцу, что курятник пуст. Он медленно подошёл к двери сакли. Постоял. Потом приоткрыл дверь и, не заходя внутрь, сказал об увиденном. Потом отошёл в сторону метров на пять.

На пороге появился Муса с куском хлеба и луком. Он жевал. Муса посчитал слова мальчика шуткой. Но когда он еще раз, улыбаясь, взглянул на сына, а тот попятился, Муса бросил хлеб и залетел в сарай. Через секунды он выбежал наружу и закрутил головой. Забежал в саклю и тут же выбежал с автоматом. Снова заскочил в сарай и, выбежав оттуда, выпустил очередь в воздух. Из сакли появилась вся семейка. Жена стала что-то говорить Мусе и, как мне показалось, повела рукой в мою сторону. Муса заревел, он от пуза пустил очередь вдоль горы, на которой я сидел. На меня сверху посыпались камушки. Если она всё же меня заметила, я пропал. Но Муса больше не стрелял. В мою сторону никто не смотрел. С этого момента Муса начал активные поиски меня, который сидел у него буквально под носом.

Сначала Муса ушёл, но минут через пять вернулся с незнакомым мне чеченцем. Прямо у сарая они почали бутылку водки. Минут через пятнадцать пришли ещё двое. Они тоже дёрнули по полстакана водки и ушли. Через несколько минут я увидел, что оба они ходят внизу подо мною. Один по ту сторону ущелья, вдоль дороги, а второй по этой стороне прямо подо мной.

Я боялся одного: что кто-нибудь из села придёт к Мусе и скажет, что видел меня. Или, конечно, сам Муса пойдёт в село за информацией. Но Муса продолжал пить водку.

Следующие полтора часа я был занят отслеживанием всех, занятых в моей поимке. Они не предпринимали никаких активных действий. Двое так и расхаживали подо мною вдоль ущелья. Правда, тот чеченец, что ходил по дороге, поднялся на террасу. Оттуда дорога просматривалась достаточно далеко в обе стороны.

Чуть позже второй чеченец, что ходил прямо подо мною, поднялся на тропинку выше дороги. Чтобы его лучше видеть я спустился пониже. Оттуда и обнаружил короткий и удобный спуск к реке. Он был практически не заметен от сакли Мусы, но открыт взорам из села. Чтобы воспользоваться этим спуском, нужно было дождаться темноты.

Муса выходил из сакли только один раз. Он прошёл по обрыву до утёса, которым заканчивалась терраса. С того места, как мне казалось, он должен был видеть все окрестности. Сначала он панорамно бдел, а потом, с досады, вскинул автомат и выстрелил в воздух. Чеченцы в ущелье насторожились и пошли в сторону сакли. Из сакли выглянул ещё один, привлечённый к поискам чеченец. Он что-то крикнул Мусе, тот гортанно отозвался и все опять пошли по своим местам. Муса вернулся в саклю. Там зажёгся свет керосинки, хотя солнце ещё торчало между гор Дагестана.

Тут я вспомнил о том, что меня укусила змея, когда я упал на камень в русле ручья. Как ни старался взглянуть на укушенное место, сделать это мне не удалось. Пришлось обследовать его руками. Вокруг укуса была большая припухлость, а в самой точке укуса — маленькая ямочка. Естественно, это место болело.

Припоминая события, я решил, что, скорее всего, меня укусила кавказская гадюка. По рассказам Мусы, других змей здесь не было. Сама же гадюка была смертельно опасна только весной и в начале лета. Это, опять же, со слов Мусы. Поскольку сегодня было второе сентября, я должен был выжить. Пока никаких последствий действия яда я не замечал, а потому решил, что никакого укуса и не было. Это могла быть просто царапина.

Около восьми вечера солнце скрылось за горами. Наступили короткие сумерки. Порывистый ветер нагнал тучи. Уже были слышны раскаты грома. Я проследил, как все чеченцы оставили свои посты и собрались в сакле. Нужно было срочно уходить. И хотя из села меня могли ещё заметить, медлить было нельзя. Начавшийся дождь мог превратить склон, по которому я надеялся спуститься к реке, в смертельно скользкую горку.
По пути до склона мне попался только один сложный участок. Как раз в том месте, где расщелина кончалась. Собственно, там и начинался склон, но это был тот его участок, который ещё просматривался из сакли. Чуть обогнув скалу, я заметил достаточно хорошее место для спуска на склон. От места, где я сейчас сидел, до собственно склона, было метра два высоты. Можно было и прыгнуть. Я ещё раз убедился, что Муса с приятелями в сакле. Прыгнул на склон и едва не покатился по нему кубарем. На своей больной, укушенной пресмыкающимся заднице, пропахал вниз метров тридцать. Когда остановился и оглянулся, всё было в порядке. Никто не должен был заметить меня, вот только село было все еще в поле зрения. До ближайших деревьев внизу около ста пятидесяти метров крутого, голого, но ровного склона. Уже значительно стемнело. Предметы, даже под ногами, едва угадывались. Когда я добрался до рощи, стало совсем темно, и ливанул дождь. Началась гроза.

Напившись в Аргуне, перешёл на противоположный берег. И почти сразу же упёрся в штакетник забора. Перелез. Впереди был пологий склон, поросший неизвестной мне культурой, высотой чуть больше метра. Присев, можно было спрятаться. Медленно поднимаясь в сторону дороги, я начал уходить.

К тому времени почему-то решил, что нужно идти непременно вдоль Кавказского хребта и обязательно в Ингушетию.

Я оценил расстояние до Магаса — столицы Ингушетии — в 70 километров. За два-четыре дня можно дойти. Тогда я ещё не знал, что семьдесят километров в горах запросто превращаются в семьсот. Я даже представил себе, как подхожу к Магасу, к президентскому дворцу Аушева со стороны Казбека. У него там во дворце есть такая картина: вид из дворца на Казбек. Я уже думал, что скажу гвардейцам, представлял, как буду выглядеть при этом. Ну и так далее…

 

Гроза усиливалась. Вокруг ничего нельзя было рассмотреть. Я корректировал курс во время вспышек молнии. Часто оглядывался назад, на огонёк в сакле Мусы.

Дорога, которая сверху смотрелась, чуть ли не как шоссе, оказалась обычной разбитой грунтовкой с заметной колеёй. Слева остались два жилых дома. До них было не менее трёхсот метров. Впереди на пригорке стоял ещё один, и я вышел на дорогу, которая вела прямо к нему. Дом не жилой. Это было видно сразу, но близко подходить к нему не хотелось. Я уже шёл по дороге, значит, достаточно быстро. Не доходя пятидесяти метров до дома, наткнулся на ту дорогу, которую много раз видел из сакли. Она переваливала горку и уходила дальше на запад. Я двинул к ней. Теперь село скрылось за рощей. Из-за дождя идти было легко. Во вспышках молний видел, что дорога уходит далеко вправо, а затем опять появляется на пригорке. Чтобы срезать путь, пошёл прямо на этот пригорок. По траве. До него было никак не больше двухсот метров. Пройдя две трети этого расстояния, обнаружил, что нахожусь в болоте. Везде вода. Где по щиколотку, где по колено. Причём, я как-то быстро заблудился. Не мог идти не только вперёд, но и потерял путь назад. Поплутав, нашёл сухой островочек. Впрочем, какой он мог быть сухой, если шёл проливной дождь? Тем не менее, я присел на траву, а потом даже прилёг. Огонёк в сакле Мусы всё так же чётко виден и отсюда.

Отдыхать на островке пришлось не долго. Дождь усилился, и я скоро почувствовал, что никакого островка уже нет. Снова стою в воде. Попросту, я попал в такое место склона, которое заливалось водой. Дорога не зря обходила его.

Решил всё же идти напрямик. Как это было ни страшно в абсолютной темноте и иногда по пояс в воде, через пятнадцать минут я вышел на дорогу. Ещё через пять — перевалил горку. Дом Мусы пропал из виду. Дорога пошла чуть вниз. Слева замелькали огоньки. Пройдя по дороге около километра, я понял, что слева ещё одно село. Оно располагалось в глубокой долине перед горами Главного хребта.

Пройдя еще с полчаса, увидел огоньки и справа, за небольшой рощей. Грозы уже не было, но дождь не прекращался. Отчётливо услышал лай собак. Им ответила собака из села в долине. «Перелай», — вспомнил я рассказы о детях Корнея Чуковского.

Дорога обретала признаки цивилизации. Вдоль неё росли деревья относительно ровным рядом. По правой стороне перед деревьями — посадки кустарника.

Около часу ночи я увидел огни прямо по курсу. Это значительно меняло дело. Нужно было тщательно осмотреться.

Свернул с дороги под деревья. И только теперь заметил, как вымотался. Насквозь промокший, попытался достать хлеб и сыр из кармана куртки. То, что я достал, уже не было ни хлебом, ни сыром. Попытался жевать эту слизистую массу и тут же выплюнул. С тем же успехом можно было пожевать землю. Ничего не осталось и от моего календарика. Мундштук тоже потерял. Осталась только расчёска. Припасённые несколько спичек и коробок выкидывать не стал в надежде высушить и воспользоваться ими.

Расчёска и ботинки — это всё, что у меня осталось от прежней жизни. И всё же я был на свободе. И обязан был дойти. С этими мыслями и уснул. Уснул, стоя. Под дождём. Мне ничего не снилось. Не уверен, можно ли такое дежурное состояние вообще называть сном. Окончательно проснулся или, скорее, очнулся, когда уже чуть светало. Во сне я даже не прислонился к дереву. Только держался за него. Не помню, закрывал ли я глаза. Скорее всего, не закрывал. Нужно было следить за дорогой. Каким-то образом организм сам нашёл способ отдохнуть.

Снова вышел на дорогу. Впереди просматривались дома, но дорога уходила резко влево. И снова — по дороге. Она пошла по горке. Справа был лес, а слева открывался великолепный вид в долину, на село, которое оказалось большим. Одной улицей оно тянулось километра на два. Сейчас я шёл вдоль села, примерно в двух километрах от него и метрами тремястами выше.

Когда раздавался собачий лай, а раздавался он значительно ближе, чем из села, я останавливался и прислушивался. Иногда слышал, как плакал ребёнок. И снова где-то близко! Тогда я решил, что это особенность горной местности. Гораздо позже узнал, что так кричат шакалы.

Я хорошо представлял куда иду. Еще по наблюдениям от сакли Мусы знал, что должен преодолеть, по крайней мере, две горы на своём пути. Высоту, на которой находилась сакля, я оценивал в тысячу двести метров над уровнем моря. Сейчас я находился несколько выше. Сакля была скрыта невысокой горкой, которую я миновал ещё ночью. Впереди протяжённая вершина горы, высотой около двух тысяч трёхсот метров. За нею — такая же длинная вдоль вершины, но повыше. Что было дальше, я видеть уже не мог. В планах было одолеть эти горы напрямую, двигаясь точно на запад.

Совсем рассвело. Село слева давно закончилось. Я двигался по дороге, которая хоть и вела на запад, но полого уходила вниз. Справа от дороги рельеф стал заметно подниматься, и я увидел, что вдоль неё тянется ровная каменная гряда. Эта гряда поднималось к левой части вершины первой горы в две тысячи триста метров. Я поднялся на гряду и пошёл по ней.

Этот путь предпочёл не только я. Здесь тоже была едва заметная дорога. Угадывалась узкая колея. Около девяти часов утра третьего сентября я уже был на вершине горы.

С той стороны, откуда я пришел, склон горы был слабо выражен. Зато спуск на запад — очень крут. С этой вершины вторая виднелась всего в двух с небольшим километрах. Вершина, на которой я сейчас находился, тянулась с юга на север примерно на пять километров. Вершина следующей горы — примерно такая же протяженная.

Я нашёл ровную площадку, с которой просматривалась долина и Главный хребет. Когда затихал ветер, снизу был слышен шум горной реки. То село, которое я миновал ранним утром, не просматривалось. Но со стороны села, вдоль реки шла дорога, видная отдельными фрагментами. Судя по всему, дальше дорога должна была идти по ущелью между той горой, на которой я стоял, и той, которую ещё предстояло перевалить. Гора стояла слишком плотно к Главному хребту. Река там течь не могла, значит и дорога сворачивала к северу.

У подножия Главного хребта в долине виднелись обработанные поля, но домов не было. Впрочем, они могли быть прямо подо мною, и видеть их я не мог. Солнце поднялось уже достаточно высоко, чтобы можно было согреться и обсохнуть после ночи. Но чтобы обсохнуть, нужно было остановиться и не лезть в мокрую траву. Пока я не мог этого сделать.

Обследовать склон и окрестности горы в сторону запада не удалось. Я продрался к склону через кустарник и упёрся в обрыв. Прямо из обрыва росли высокие деревья, кроны которых почти полностью закрывали обзор. Я решил выйти на дорогу и искать место для спуска в другом месте. И в этот момент обнаружил, что попал в большой малинник.

Кусты малины доходили мне до груди. Пригибаясь, можно было найти немало спелых ягод. Очень многие ветки уже осыпались, но на земле малина была слишком грязной.

Медленно продвигаясь назад к дороге, я поедал малину. Частично это утоляло жажду. Увлёкся так, что не сразу среагировал на шорохи рядом со мною. Выпрямился во весь рост и в трёх шагах увидел медведя. Он тоже смотрел на меня. Я не знал, что обычно делают беглые пленные при встрече с медведем, но был уверен в том, что бежать нельзя. С перепугу я страшно зарычал. Медведь, который, скорее, был медвежонком, помчался в сторону обрыва. А я очень быстро, если не ещё быстрей, выбрался к дороге.

Всё же, людей я боялся больше. А для лесных обитателей был почти своим. Все запахи цивилизации из меня уже выветрились.

Стал передвигаться по дороге вдоль вершины. Шел по лесу. Вспоминая вид этой горы из сакли, я знал, что скоро должно быть место, с которого будет видна сама сакля. Когда же вышел на это место, ещё раз порадовался: до сакли теперь было не менее пятнадцати километров.

От южной части вершины я ушёл километра на два. Западный склон горы, по которому мне предстояло спускаться, выглядел уже не таким неприступным.

Подойдя ближе к склону, снова вышел на обрыв. Он был настолько крут, что в просветы листьев просматривалась река и асфальтированная дорога. Попытался оценить шансы на спуск и оценил. Шансы нулевые.

Внизу на дороге остановился автобус, подбирая кого-то. Людей с такой высоты почти невозможно было различить. По размерам автобуса можно было определить высоту. Она превышала четыреста метров.

Автобус шёл на юг. Это могло означать только то, что прямо подо мною жили люди, дома которых разглядеть отсюда невозможно. Приглядевшись внимательнее, я рассмотрел мост через Аргун. Дорога в этом месте переходила на противоположную сторону ущелья. Я надеялся, что, спустившись, мне удастся вброд перейти реку. Мост казался ненужной роскошью. Тем более, что остановка автобуса у моста могла быть чревата встречей с людьми.

Двинулся дальше по краю обрыва в сторону севера. Местами попадались участки, на которых можно было спуститься ниже, но несколько таких попыток закончились ничем. Я спускался метров на двадцать-тридцать и снова упирался в непреодолимый обрыв. При этом пути вдоль горы уже не было. Чтобы продвигаться дальше, нужно было снова лезть к вершине. К полудню я научился определять такие ложные спуски.

Неожиданно вновь появилась дорога. Решил идти по ней. Дорога устойчиво пошла вниз, в сторону севера. Скорее, это даже была не дорога, а тропинка, по которой возили тележку, например, с молоком. Была видна узкая колея.

Местами тропинка выходила прямо к обрыву. Менее чем за час я спустился до высоты пятидесяти метров от уровня воды. Здесь Аргун гремел уже так, что заглушал шум ветра в кронах деревьев. Когда тропинка подошла к обрыву в очередной раз, я увидел в ущелье на воде моторную лодку. Места оказались не столь необитаемыми, как бы хотелось. Остановился и стал наблюдать. Нашел укромное место у обрыва недалеко от тропинки. С самой тропинки меня невозможно было увидеть. Здесь открывался хороший вид на реку. Я видел обе стороны берега, дорогу на той стороне Аргуна, которая проходила по каменной террасе над рекой. Высоту террасы я оценивал в тридцать метров. Обрыв террасы уходил прямо в воду.

Через некоторое время заметил троих людей, купающихся в речке. Опять появилась моторка. Она громко рычала, двигаясь против течения на юг. На той стороне реки в отвесной скале был огромный грот. Моторка повернула и скрылась в этом гроте.

Я понял, что дожидаться ухода людей придётся долго. Солнышко уже пробивалось сквозь тучи и листья на эту часть склона. Был сильный ветер. Я решил ждать и сушиться. Развесил свои шмотки на кустах. Прилег. Хотел даже поспать, но ветер был холоднее, чем хотелось бы. Было просто холодно. Подыскал солнечное местечко за ветром. Продолжал наблюдать.

Мальчишки, теперь я уже видел, что это мальчишки, и не собирались уходить. Мне удалось немного задремать. Когда я снова взглянул вниз, ребят там не было.

Напрасно я надеялся, что куртка и штаны высохнут. Они были такие же мокрые. Но когда я их одел, стало теплее. Снова вышел на дорогу и пошёл к Аргуну. Предчувствие скорого утоления жажды гнало меня к воде. Спуск становился всё положе и вдруг за поворотом я заметил прямо на дороге шалаш. Тут же прыгнул в сторону, в кусты. Нашёл место для наблюдения и наблюдал не менее получаса. Никого. Осторожно приблизился к шалашу. Вошёл внутрь. Ничего, полезнее жестяной банки из-под кильки, найти не удалось. Но и это было приобретение. В банку можно собирать росу с травы и растений. Росы на них было много, но попытки напиться без применения технических средств были тщетны.

От шалаша до реки рукой подать. Теперь стало понятно, что ни вброд, ни вплавь мне её не преодолеть. До противоположного берега было не менее пятидесяти метров. И каких метров! Речка неслась с огромной скоростью. В тех местах, где на пути потока попадались большие валуны, волна над ними поднималась на высоту более метра. Поход на моторке по такой стремнине выглядел просто сумасшедшим делом.

Вода в Аргуне настолько грязная, что, даже найдя тихую заводь у берега и зачерпнув воду баночкой, убедился, что пить эту грязь нельзя. Попытался набрать воды, фильтруя её через носовой платок. Ничего не изменилось. Сантиметровый слой воды в банке не позволял рассмотреть её дна. Я стоял у реки, из которой нельзя было напиться.

Стал искать место для переправы. В сторону севера, вниз по течению, Аргун просматривался достаточно далеко. Там не было ни одного места для переправы. Были, конечно, упавшие в русло деревья, но их стволы доходили едва ли до середины потока.

Вдоль берега я стал возвращаться на юг, к мосту. По моим расчётам до него километра полтора. Продираться вдоль берега через чащобу и валежник — дело не царское. Но другого пути не было. Когда проходил мимо грота, мне удалось вполне оценить его размеры. Это был большой авиационный ангар. Внутрь можно было свободно загнать большой самолёт.

Под ногами я заметил почти уничтоженные временем фундаменты домов. Их было несколько. Судя по всему, люди ушли отсюда лет пятьдесят назад. Может быть даже это было как-то связано со сталинским выселением чеченцев.

Около трёх пополудни я добрался до моста. Поток под мостом ревел особенно мощно. Дамба значительно суживала речку. Рядом с мостом берег был пологий. В некоторых местах там сохранились лужи после дождя. Я подумал, что из них-то можно будет зачерпнуть воды и напиться. Потеряв бдительность, я пошёл к лужам. Зачерпнул из одной, из второй — результат один: вода в лужах ничем не отличалась от аргунской.

Машину заметил случайно и слишком поздно. Грузовик ехал к мосту со стороны юга. То есть, по моей стороне. Я отвернулся, чтобы не было видно моей русской морды и сделал вид, что стираю в луже платочек. Грузовик проехал по мосту на ту сторону и стал подниматься на террасу. Дорога там круто поднималась вверх и дальше шла по ровному участку самой террасы. Боковым зрением я заметил, что в кузове машины, спиной к движению, сидят вооружённые люди. Два человека в камуфляже. Они уже заметили меня, но пока не проявляли интереса. Я упорно продолжал стирать платочек. Когда машина отъехала от меня метров на сто, позволил себе поднять голову и посмотреть на неё. Заметив, что я их заметил, боевики встали и приветственно замахали руками. Один что-то крикнул. В ответ я тоже помахал им. Слава богу, машина не остановилась.

Чтобы не искушать судьбу, отошёл от воды и спрятался в кустах. Нужно было оценить обстановку. А обстановка оказалась не очень…

Дело в том, что, перейдя на ту сторону моста, я не мог сразу скрыться в лесу. Дорога была пробита в скале, и у меня не было другого пути, кроме как двигаться дальше по дороге метров триста. Только там зелёнка леса подходила к ней. Значительно осложняло положение и то, что сразу за этим местом дорога подворачивала влево. Я даже отсюда не мог видеть приближающейся машины.

Просидел около часа. Ни одной машины так и не прошло. Нужно было или переходить, или ждать ночи. Впрочем, и ночь мало меняла положение вещей. Машину со стороны севера я бы все равно заметил слишком поздно.

Первая попытка перехода закончилась неудачей. Едва дошёл до моста, как заметил, что из-за поворота со стороны юга показалась машина. Чуть успел добежать до кустарника. Это была белая «шестёрка». В салоне два человека. Как только она скрылась за поворотом, что было сил, рванул на мост. На одном дыхании взлетел по дороге на террасу. Бежал и посматривал на обрыв: не удастся ли мне спрятаться там? Хотя бы повиснув на руках? Вряд ли. И тут я увидел такое, что побежал в два раза быстрее. С этого участка дороги был виден другой, в километре. Он выходил к берегу Аргуна на такой же террасе. По этому участку в мою сторону ехал мотоцикл с коляской. А до зелёнки было ещё не менее двухсот метров. Возвращаться тоже нельзя — это ещё дальше. Только вперёд!

Когда я нырнул в зелёнку и буквально взлетел по тропинке на первую ровную площадку, метров на пять выше дороги, подо мною прострекотал мотоцикл.

Я долго лежал на площадке. До тех пор, пока полностью не пришёл в себя после такого надрыва. Смертельно хотелось пить. Если не учитывать малину, я не пил почти сутки. Про сухие голодания, конечно, слышал, но они не предполагают таких физических нагрузок.

Тропинка вверх по горе была довольно утоптанной. Она поднималась вверх не круто и уклонялась по горе в сторону юга. То есть, как раз в направлении, в котором мне и нужно было двигаться. Еще с вершины той горы я выбирал места, по которым, как мне казалось, можно было бы наиболее удобно и быстро взойти на вершину. По зелёнке, поросшей крупными деревьями, я не хотел подниматься. Уже знал, что это такое, когда от дерева к дереву приходится подтягиваться на руках. Мне показалось, что лучше подниматься по не заросшему лесом склону. Конечно, там меня видно, но ведь всегда можно, заметив опасность, скрыться в лесу. Силы у меня ещё были, но жажда…

По эту сторону горы солнца уже не было. Но я не мёрз. Двигался. И думал, пожалуй, только об одном: где взять воды? Придумал только собирать утреннюю росу и дождевые капли в консервную банку. Похлопал себя по карману, в котором должна была быть баночка из под кильки. Пусто. Там лежал только платочек, постиранный в Аргуне. Он уже успел высохнуть и стал бесформенным кусочком грязи. Я был готов заплакать от отчаяния. Но удача улыбнулась.

Сначала я просто прошёл мимо. Потом остановился, оглянулся и едва не заплясал от радости. Я проходил мимо бараньего водопоя на небольшой покатой полянке.

Из камней бил родник, а чуть пониже — два самодельных, выдолбленных из брёвен, корыта. Вода заполняла одно и перетекала в другое.

Не задумываясь о том, кто и когда пил из этих корыт, я прильнул к верхнему. Прильнул — это мягко. Погрузился мордой в воду до самых ушей и пил, пока хватило дыхания. Хватанул воздуха и повторил процедуру. Только третий подход несколько умерил мой пыл, и я стал пить, касаясь воды только губами.

Около часа я не мог покинуть это благодатное баранье место. Боялся отойти от него, пока не почувствовал, что каждая клетка тела вдоволь напитана влагой. На всякий случай обследовал всю местность вокруг водопоя, но не смог найти ни одной ёмкости для воды.

Около шести вечера начал подъём. Вначале решил идти прямо вверх. Тропинки от водопоя не было. Это было очень трудным делом — карабканье по крутому склону от дерева к дереву. Отдых у каждого дерева и снова карабканье. В какой-то момент мне показалось, что я увидел тропинку. Человек-то там не ходил, конечно, зато было много следов бараньих ног. Попробовал уподобиться баранам. Пойти их тропой. Оказалось, что из меня получился бы отличный баран. Скоро я понял, что более разумного пути в гору трудно отыскать.

Баранья тропа иногда виляла самым невообразимым образом, но я шёл вверх, почти не задыхаясь. Остановок в пути не требовалось. Иногда я сбивался с тропы, но возвращался и вновь отыскивал её. Как правило, в таких местах она резко сворачивала почти в противоположную сторону. Иногда даже спускалась вниз, но потом удивительным образом оказывалось, что путь этот — единственно возможный.

Так я обошёл обрывистое место, которое видел еще с предыдущей горы. Я знал, что в этом месте мне никак не пройти. Баранья тропа прошла в метре над верхней точкой обрыва. Единственное, что меня волновало, это вопрос о том, куда же шли бараны? Рассуждая логически, можно было предположить, что баранов гнали из деревни снизу на альпийские луга. Гнали утром. А вечером они возвращались обратно. Вот только я бы мог поспорить, что ни сегодня, ни вчера баранов на тропе и у водопоя не было. Но поспорить было не с кем.

Предаваясь теоретическим рассуждениям, я вдруг услышал блеяние. Прислушался. Блеяние повторилось. Ему вторило блеяние несколько другой тональной окраски. Осторожно поднимаясь вверх, я почти вышел на относительно ровный пологий склон и увидел кошару. Потом ещё одну. А потом увидел человека с автоматом, который загонял овцу в третью небольшую кошару. Загнал её и закрыл дверь на вертушку.

Быстро смеркалось. Я заметил и маленький домик пастуха.

Осторожно передвигаясь, отошёл метров на пятьдесят вдоль склона. К этому времени стало совсем темно. Идти дальше я уже не мог. Во всяком случае, не мог идти, не издавая лишних звуков. Я не знал с какой стороны обходить кошары, нет ли и там вооружённых людей. Оставалось ждать утра.

Склон, в том месте, где я стоял, был слишком покат. Пришлось, почти на ощупь, искать более пологое место. Такое место я нашёл между тремя деревьями. Сел. До рассвета придётся ждать несколько часов, а было уже холодно. Накрапывал дождик. Примерно через час я услышал, что из домика вышел человек. Он включил фонарик и прошёл к средней кошаре. Покопался там с дверью и ушёл обратно. Небо ещё было чуть подсвечено вечерней зарёй и я увидел, что на краю обрыва у домика стоит собака. В это время ветер поддувал от меня в сторону обрыва. Собака меня учуяла и зарычала. Я замер. Старался даже не дышать. Этого только мне не хватало! Сбежать из плена и быть пойманным за попытку кражи овец. Иначе, чем объяснить моё пребывание здесь? Собака снова зарычала. Из домика вышел пастух с ружьём. Он потрепал собаку по загривку, но та не унималась. Тогда пастух прикрикнул на неё и встал на обрыве, прислушиваясь. Собака опять зарычала, повернувшись в мою сторону. Я готов был провалиться сквозь землю. Ну, хоть бы ветер перестал дуть в ту сторону!

Пастух попытался снова успокоить собаку, а потом поднял двустволку и пальнул из одного ствола чуть повыше моей головы. На меня посыпались листья. Слава богу, хватило выдержки оставаться на месте. Собака после выстрела успокоилась, завиляла хвостом и побежала к ближайшей кошаре. Только бы она не побежала ко мне!

Пастух открыл дверь своей хижины и позвал собаку. Та, не добежав до кошары, развернулась и прямиком нырнула в дверь хижины. Видимо, такой чести она удостаивалась редко. Инцидент был исчерпан. Меня затрясло.

Я даже не совсем понимал от испуга меня трясёт или от холода. Лежал на спине. Так теплее, когда согреешь землю спиной. К дождю я уже привык. Простудиться не боялся. В моём положении это, пожалуй, невозможно. Скорее всего, организм включил все свои силы для выживания…

Я уснул.

Когда проснулся, ничего не изменилось. Всё так же идёт дождь. Но левому боку, как будто, значительно теплее, чем правому. Под боком и под левой рукой у меня лежало что-то живое. Следовало бы испугаться. Но я не испугался. Подумал — пусть лежит. Так хотя бы теплее…

Я часто просыпался и снова забывался, проверив, не опасно ли моё положение на склоне. Когда стало светать, проснулся окончательно. Пошевелился, чтобы встать. У меня из-под бока метнулся в сторону молодой кабанчик. Вот так мы помогли друг другу согреться ночью.

Кошар было действительно больше, чем я увидел вечером. Их было шесть. Но остальные три были ещё дальше от меня. Я отошёл по склону ещё метров сто и полез вверх. Не смотря на мои титанические усилия по покорению склона, я никак не мог согреться. Это из-за того, что давно ничего не ел. И снова нестерпимо хотелось пить. Когда совсем рассвело, добрался до альпийских лугов. Именно по ним я собирался легко преодолеть подъём. Но плохо я знал альпийские луга.

Трава, в которой пришлось продираться, была выше меня. Каждый шаг давался неимоверными усилиями. Это труднее, чем идти по глубокому снегу. Просто так переставить ногу с места на место невозможно. Нога намертво застревает в траве. Приходится выпутываться из травы, задирать ногу повыше и внедрять на новое место. Пробовал пригибать траву впереди и идти по ней. На равнине, может быть, это и возможно. А здесь не позволяет крутой склон. По той же траве я и соскальзывал обратно.

Мои попытки собрать обильнейшую росу с травы и цветов, чтобы напиться, не привели ни к чему. Мириады росинок сверкали вокруг в лучах восходящего солнца, я был насквозь мокрый и при этом умирал от жажды. Видимо, влаги в организме было достаточно, и те немногие капли росы, что попадали в рот, восполняли запасы воды. Но жажды они не утоляли.

Несколько раз я как будто уже приближался к вершине горы, но поднявшись повыше, видел очередной склон и вершина отодвигалась от меня метров на триста, а то и на пятьсот. Я упорно шёл к вершине, доходил, но и эта вершина оказывалась ложной. Склон уже не был таким крутым, как внизу, но и силы иссякали.

В конце концов, я решил, что альпийских лугов с меня достаточно. Это случилось после того, как я решил полежать. Пригнувшись пониже к земле, увидел столько живой нечисти, что мне стало не по себе.

Следующий рывок к очередной ложной вершине я совершал обычным способом — от дерева к дереву — по лесу. Но вот лес кончился и передо мною снова альпийские луга. Для того, чтобы продолжить подъём по лесу, нужно было уклониться вправо метров на пятьсот. И я пошёл вправо. И только тогда увидел, как высоко забрался. Я увидел и вершину первой горы, и саклю Мусы, и село у подножия горы, на которой я просидел полтора месяца. Это взбодрило меня.

Я хорошо помнил очертания горы, на которой сейчас находился. Она была несколько ниже в северной своей части. Я шёл как раз туда.

Альпийский луг уже не мешал подниматься вверх, я шел по лесу. Как-то тупо шёл, в надежде, что и не поднимаясь, выйду на вершину. Ведь в той стороне она ниже.

А дальше начались странности. По всей вероятности было около пяти часов вечера, когда я обнаружил себя, лежащим на небольшой поляне. Как туда попал, не помнил. Вокруг относительно ровная местность. Я решил, что нахожусь уже на вершине. Подниматься не хотелось, и по-прежнему мучила жажда. И всё же я пошёл. Постепенно пришёл в себя. Решил, что просто уснул от усталости и проспал весь день. Идти по вершине было легко. Чуть вверх, чуть вниз. Не трудно. Вышел на баранью тропу и уже не раз обо что-то споткнулся. Когда же споткнулся так, что упал, посмотрел, наконец, под ноги. А под ногами у меня был целый выводок из огромных — в жизни таких не видел — белых грибов. Это были классические боровики. Я с трудом содрал шляпку с одного из них. Шляпку можно было одеть на голову и выдавать за сомбреро. В ней было никак не меньше полутора килограммов, а диаметр — полметра. Понюхал — натуральный съедобный запах. Но, к сожалению, у меня не было спичек, чтобы разжечь костёр и приготовить грибы. Есть их сырыми я не решился.

Двигаясь дальше, увидел справа от себя громадное, похожее на неоновое, свечение. Я обходил большую одинокую скалу, словно нарочно с силой, вонзённую в тело горы. Так она была не от мира сего. Только приглядевшись повнимательнее, понял, что свечение исходит от скалы, насквозь просвеченной солнцем. Высотою скала была около десяти метров и толщиной около метра. Ровной, почти прямоугольной формы. Солнце как раз было за скалой и она вся светилась ровным и мягким таинственным светом.

Скорее всего, это был мрамор. Помню в квартире деда семь слоников из мрамора. Тяжёленькие и на ощупь бархатистые. Одного, самого маленького, я потерял. Мне за это было. Вернее, не за потерю, а за то, что долго не признавался. А ещё была мраморная пепельница с голубем. Она так же просвечивала. Вот только скала эта была более ровного и даже более благородного цвета — из белого слегка в желтизну и слоновую кость. Вокруг скалы во множестве валялись такие же камни. Я, естественно, набрал их полные карманы, чтобы потом, уже дома, сделать из них мундштуки.

К заходу солнца я почувствовал себя плохо, но не удивился этому. Не удивился и тому, что проснулся в траве у дерева, и что снова утро. Я был болен и понимал это. А нужно было идти. Уже не хотелось ни пить, ни есть. В голове шумело. Но когда я поднялся и пошёл, стало легче. По дороге попался куст шиповника. Плоды были красные, но мелкие. Пожевал кожуру нескольких плодов. Сок проглотил, а вот саму кожуру пришлось выплюнуть, настолько инородной она мне показалась.

Я уже не чувствовал, как меня покачивало. Не мог сказать куда иду. Где-то глубоко в мозгах сидел некто разумный и требовал определиться хотя бы по сторонам света. Но сил хватало только на то, чтобы сосредоточиться на равновесии тела, помягче упасть и ровно встать на ноги, не допуская головокружения.

В какой-то момент я заметил, что уже вечер. Старался слизывать воду с покрывшихся влагой растений, но не понимал, зачем это делаю. Пить не хотелось. Вот и все воспоминания этого больного дня.

В полубреду просыпался ночью. Я не чувствовал тепло мне или холодно, но чувствовал боль. Она исходила из укушенной змеёй ягодицы и занимала уже пол спины и левую ногу.

Окончательно пришёл в себя только утром, на четвёртый день странствий по горам. Боль локализовалась в левой ягодице. Вся она была твердая, будто замёрзшая. Но двигаться почти не мешала. Именно тогда я стал впервые думать о том, чтобы идти к людям.

Рассуждения основывались на личном опыте посещений Чечни в прошлые годы. Я вспоминал поездки девяносто четвёртого и девяносто пятого годов. Благородство тогда выгодно отличало чеченцев. Шамиль Басаев отдал нам пленного солдата. Командир танкового взвода ночью довёз нас до Ачхой-Мартана и пригласил к себе переночевать. Когда на блокпосту узнали, что мы везём пленного без документов, аккуратно разобрались и ещё довезли до Назрани в объезд российских блокпостов! Короче говоря, у меня была основательная почва для надежды на то, что люди поймут меня и окажут помощь. Тогда же я выдумал себе легенду. Я — татарин. Приехал сюда на заработки. Пошёл в лес и заблудился. Легенда была плохая, но голова работала не в полную силу, и лучшей тогда не придумывалось.

Кажется, было утро. Я постарался определиться на местности и не определился, как окажется потом. Спускался с горы, уверенный в том, что иду в сторону юга. На самом деле я спускался по тому же склону горы, по которому двумя днями назад с таким трудом поднимался.

Спускался тяжело. От дерева к дереву. Склон был очень крутой. Вышел к обрыву. Невысокий обрыв. Здесь начинался овраг. В овраге услышал голоса людей и стук топоров. Соблазн идти к людям был велик, но тогда у меня хватило ума не делать этого в лесу. Чем больше людей одновременно увидят меня, тем больше шансов на успех. К тому же, я ещё надеялся на самостоятельное выживание. После двух суток беспамятства я мог двигаться, и голова как-то работала.

Около часа я сидел и прислушивался, но так ничего и не услышал. За это время заметил, что спуск с горы по оврагу гораздо удобнее. Его каменистое дно, вымытое потоками воды, уходило вниз террасами. Длина каждой террасы два — три метра. Высота — метр — полтора. Террасы ровные. На некоторых в выемках сохранились чистые лужи. Наверняка и сам-то овраг изначально образован родником. Спускаясь по дну, я найду чистую воду.

Для того, чтобы спуститься в овраг, большого ума не требовалось. Нужно было срубить дерево, поставить его на площадку тремя метрами ниже и спуститься туда по этому дереву. А дальше — перейти на другое дерево, которое росло уже из недр самого оврага.

Имея топор, я рассчитывал проделать это за десять минут. Однако проковырялся более двух часов.

На дне оврага я, во-первых, нашёл чистую лужу и напился. Пошёл вниз. Отлично! Такой спуск устраивал меня. Изредка приходилось спускаться с террасы на террасу, карабкаясь по камню. Это только тогда, когда высота превышала два метра. В остальных случаях просто прыгал вниз. Я даже слегка расслабился, а вот этого-то, наверное, и не следовало делать.

Лужи на камнях попадались довольно часто. Я мог пить тогда, когда захочется. Возле одной из луж я обнаружил светящийся пушистый шарик. Взял его, покрутил в руках и сунул в карман. Снова стал спускаться. Когда решил напиться, то услышал голоса людей. Они были ниже по оврагу. По-моему, я тогда просто обрадовался и пошёл быстрее. Но голоса так и оставались впереди. Вот поворот — и, кажется, за ним люди! Но там никого не было. И снова я слышал голоса впереди.

Я останавливался — голоса пропадали. И вот тогда, когда начал догадываться, что голоса могут быть слуховой галлюцинацией, впереди через террасу запрыгал мой белый пушистый шарик. Я ни сколько не сомневался, что он зовёт меня идти за собой. Я обрадовался и пошёл. Шарик, подпрыгивая, указывал мне путь. Я так приободрился, что уже бежал за ним по террасам. Уже видна была дорога в просветы перспективы оврага. В этот момент я поскользнулся на замшелом камне и больно упал.

С болью пришло и осознание нереальности происходящего. Я попытался трезво оценить ситуацию, и, видимо, не смог, потому что пушистый шарик снова подпрыгивал на соседней террасе. И всё же, каким-то образом я понимал своё состояние. С досадой понимал, что вызвано оно и змеиным укусом, и общей слабостью. Почему-то подумал, что если это галлюцинация, то я сумею управлять движением шарика. Не смог. Провёл ещё один эксперимент: отвернулся в сторону. Шарик, по моим соображениям, должен был переместиться в зону обзора моего взгляда. Бахалай. Шарик упорно прыгал на том же месте. Тогда я встал и сказал ему:

— Мне на тебя глубоко наплевать. Тебя нет.

И пошёл дальше. Прошёл три или четыре террасы вниз. Оглянулся. Шарик так и остался в месте, где я его оскорбил.

— Вот так, — сказал я, — в следующий раз будешь слушаться.

Уже без помощи шарика я подходил к дороге. Овраг, к моему удивлению, вдруг закончился, и я снова оказался на склоне. Дорога была в каких-нибудь сорока метрах, но путь к ней преграждал обрыв. Обрыв невысокий. Метров семь. Из них только первые два метра — отвесные. Ниже обрыв плавно переходил в склон из осыпавшегося щебня. Прыгнуть на щебень было проще всего, но почему-то я выбрал другой путь. Склонил к себе вершину молодого дерева и решил, держась за неё, спуститься на щебёнку. В тот момент, когда я повис на дереве и упёрся ногами в стенку обрыва, верхушка обломилась. Я полетел спиной вниз на щебёнку. Скользя по ней головой вперёд, долетел почти до самой дороги. Когда очухался и поднял голову, оказалось, что остановился я в сантиметре от огромного камня. Можно было запросто раскроить череп.

Подняться я не успел. По дороге ехала машина. Шарового цвета УАЗик. Насколько мог быстро, я спрятался за камнем. Когда она проезжала, так же быстро переползал вокруг камня, подобно стрелке часов, с таким расчётом, чтобы оставаться за камнем.

Мне это удалось.

Когда УАЗик проезжал мимо, по характерным звукам я понял, что везут ящики с пустыми бутылками. А когда машина скрылась из виду, вышел на дорогу и пошёл в ту сторону, откуда ехал УАЗ.

Вдоль дороги текла река. Течение её не было таким бурным, как два дня назад. Вдруг, я услышал музыку. Она раздавалась с горы, из леса на той стороне Аргуна. Галлюцинацией это не было. Я окончательно пришёл в себя. Решил, что это база отдыха боевиков. Наверняка там есть медпункт. В крайнем случае, нужно идти туда. Хотя голосов людей в той стороне я не слышал, это можно было отнести на то, что до базы было относительно далеко. Всё остальное — и танцевальная музыка, и пустые бутылки — сходилось.

Я шел по дороге, совершенно не задумываясь о том, что могу быть кем-то замечен. Долго ли шёл, не помню, но меня привёл в чувство тот же звук перевозимых бутылок. Только теперь бутылки были полные. Я оглянулся и увидел машину в пятидесяти метрах.

Бежать было поздно. Я взял топор в правую руку, сделал свирепое лицо и зашагал таким твердым шагом, каким только мог.

Проезжая мимо, машина чуть притормозила. Краем глаза я заметил, что на меня смотрят трое боевиков. По крайней мере, все были в камуфляже. По-моему, они приняли меня за сумасшедшего. Машина газанула и поехала дальше. Я продолжал так же твёрдо идти вперёд.

Не проехав и километра, УАЗик свернул вправо и скрылся в лесу у подножия горы. Только теперь я заметил, что справа нет речки. Далеко впереди увидел некое подобие забора и обработанное поле на взгорочке.

Стал искать место, куда бы укрыться. Попадать к боевикам не хотелось.

Скрылся в одном из оврагов, который выходил прямо к дороге. Прошёл по нему метров двести, выполз на склон горы и пошёл вдоль дороги, но теперь выше неё. Было около шести часов вечера. Вдоль склона шёл не долго, и схоронился в следующем же овраге. Двигаться к людям решил только после того, как стемнеет. Устроившись так, чтобы была видна дорога, наблюдал за нею и прислушивался: не ищут ли меня те, кто недавно проехал мимо на машине. Но, похоже, им было не до меня. Гораздо позже я узнаю, что Муса в этот день проезжал здесь. Он искал меня, и ему сказали, что меня видели.

В ожидании темноты сидел и играл пушистым шариком, снова обнаружив его в кармане куртки. Заснул. Проснулся в сумерках. Очень огорчился, что шарика нет. Уже можно было выходить на дорогу. Пока выбирался из оврага, стемнело. Вышел как раз в то месте, где сворачивала к лесу машина боевиков. Тут же, у развилки дорог стояла дикая груша. Плоды во множестве лежали на земле. Не меньше и на дереве. Тогда я, было, решил, что вот это и спасёт меня от голода. И не надо будет ни к кому обращаться за помощью. Начал жевать груши. На вкус — трава-травой, но я ел. Так нужно, чтобы выжить.

Не прошло и десяти минут, как меня вырвало. И вот тогда я отчётливо понят, что умру, если прямо сейчас не пойду к людям. И пошёл.

Забор, оказывается, начинался прямо за развилкой дороги. Местами это был обыкновенный штакетник, местами — невысокий классический забор из неотёсанного камня. Иногда — обыкновенный плетень. Мне казалось, что я иду в белой рубашке и меня сейчас всем видно. Но это стоит отнести на болезненное состояние. В остальном я хорошо соображал, куда и зачем иду. Я понимал, что мёртвый Петров никому не нужен. Главное — выжить. А дальше, пусть даже и помучиться, но жить и снова бежать, если надо…

Дважды скрывался в небольшом кювете от проезжавших мимо машин. Дорога стала подворачивать влево. Гора закончилась, остался один пригорочек, который и обходила дорога. Метрах в двухстах впереди — дом. В доме свет. Я продолжал идти и уже слышал звуки реки. Она протекала у высоченной отвесной горы. Дом стоял на этой стороне реки. Сразу же за домом — мост. Основная дорога шла на мост, но я свернул на грунтовку, ведущую в село.

Мне не хотелось идти в дом у моста. Место там было такое, что и ленивый поставил бы ларёк. Дом был большой, справный. Значит, живут торгаши. А мне были нужны простые люди.

Пойдя по дороге метров сто, увидел за забором огонёк. Он горел над крыльцом дома, метрах в пятидесяти от забора. Подошёл к воротам и приоткрыл калитку.

— Хозяин, — позвал я. — Хозяин!..

Из дому вышел молодой чеченец. За ним — две женщины. Но все сразу же зашли в дом. Я вошёл во двор. Остановился и снова позвал хозяина.

На этот раз чеченец вышел с ружьём. Подошёл ко мне шагов на десять и спросил:

— В чём дело? Что случилось?

— Понимаете, — отвечал я, — заблудился в лесу и вот уже двое суток плутаю. Помогите, пожалуйста!

Чеченец жестом позвал в дом, но когда я подошёл к нему, первым делом забрал у меня из рук топор.

— Что это в карманах? — спросил он.

А в карманы у меня — я совсем об этом забыл — были забиты белым мрамором, что я ещё два дня назад собирал для мундштуков у прозрачной скалы. Камни я выкинул.

Когда вошли в дом, я поразился его размерам. А может быть, это был крытый двор? Вдалеке, метрах в сорока, сидели за столом три женщины. Мне показалось, что я шёл до них целую вечность по этому длинному и низкому помещению, скорее напоминающему коровник.

Женщинам и парню я рассказал свою легенду о татарине из Чебоксар, который заблудился в лесу. Они кивали головами, сочувствовали и предлагали поесть.

Как оказалось, есть я не мог. Мог только пить. Медленно выпил три кружки горячего сладкого чая. Попросил проводить меня спать. Меня привели в пустую комнату, положили на пол матрац и дали некое подобие подушки. Накрыли одеялом. Заснул почти мгновенно, успев подумать только о том, что и в мокрой одежде под одеялом тепло.

Разбудили пинками. Я вскочил на ноги. Вокруг стояли чеченцы. Двое из семерых вооружены автоматами.

— Кто ты такой? — спросил старший из них. — Только не рассказывай свою ночную сказку.

От того, что стоял рядом со мною, рыжего чеченца, я получил удар в ухо. Что-либо придумывать не имело никакого смысла. Тем более, что они могли знать о том, что меня разыскивают. Я рассказал всё так, как есть.

После этого вопросов было мало. Откуда шёл? Как шёл? Они только покачивали головами. Меня проводили в другую комнату, окно которой выходило во двор. Принесли воды, и я вымылся. Все мои шмотки забрали, чтобы постирать. Пообещали во всём разобраться и отвезти на границу с Россией.

Первые двое суток я так ничего и не ел. Только пил и спал. Начал понемногу есть только на третий день.

 

 

В комнате не было никакой мебели. Зато — море ковров. Они висели на стенах и лежали свёрнутыми в рулоны. Всего я насчитал их двенадцать. К двери не подходил. По-моему, её всегда держали закрытой. Из окна были видны надворные постройки. Между ними важно расхаживала кавказская овчарка. Цепь давала ей возможность гулять и под моим окном. В окно было видно и гору. Её обрывистый склон поднимался метров на сто пятьдесят прямо над речкой, шум которой я постоянно слышал. За надворными постройками до самой реки тянулось поле. До реки было не более двухсот метров. Только теперь я заметил, что гора, которая была видна из окна, и которую я ожидал увидеть на юге, на самом деле была на севере. Вот тут и понял, что вторую гору на своём пути так и не одолел, хотя и ходил по её вершине. Впрочем, теперь это было уже не важно.

Змеиный укус локализовался на ягодице в огромную шишку, величиной с куриное яйцо. Она не причиняла особых хлопот и не мешала сидеть. Я общался только с одним чеченцем. Он назвался Димой. Остальные заходили очень редко. Дима всегда был при пистолете. Внешне, сошёл бы за красивого русского парня. Он рассказал, что служил под Нижним Новгородом. В Арзамасе. Даже хотел переехать туда к своей невесте, но что-то у них там не сложилось.

Все мужчины и женщины, которых я увидел, были братьями и сёстрами. Этот дом принадлежал младшему из братьев — Диме. Остальные отстроились поблизости. Дом у реки, в который я не хотел идти ночью, принадлежал тоже этой семье.

Когда я невзначай спросил о высоте горы, что была видна из окна, Дима похвалился, что может забраться на самый верх за двадцать минут. Это он, конечно, приврал, но я заметил, что сказано это было не просто так. Меня пасли.

На четвёртый день пребывания в этом доме, явился старший из братьев.

— Сегодня я еду в город, — сказал он. — Пойду к «трём дуракам» и попытаюсь узнать всё о тебе. Если то, что ты говорил, правда, отвезём тебя туда, куда ты скажешь.

Я сильно сомневался в его искренности, но какая-то надежда всё же была. На всякий случай рассмотрел возможность побега. Шансы на успех не просматривались.

Весь день Дима не отходил от меня. Он рассказал, что в доме у моста есть их магазин. Вот только толку от того магазина — чуть. Работы в селе нет. Жить не на что. Половина жителей берут у них продукты в долг. Это ещё больше укрепляло в мысли, что меня продадут. Вечером пришёл старший брат.

— Всё нормально, — сказал он. — Завтра поедешь.

— Куда поеду? — спросил я.

— Мы передадим тебя соответствующим органам. Только ты сиди тихо. Не хватало, чтобы кто-нибудь из местных узнал, что я помогаю русским.

На следующее утро меня покормили и вывели во двор. Там вокруг серой «шестёрки» собрались все братья. Открыли багажник. Постелили туда матрац, кинули подушку.

— Полезай, — сказали мне. — Не гоже, чтобы тебя видели в селе. Так будет лучше.

Лежать в багажнике «шестёрки» оказалось довольно удобно. Сквозь щели можно было даже подсмотреть на улицу. Проехали через всё село, которое оказалось не маленьким. Останавливались в центре: было хорошо слышно, что вокруг много людей. По горной дороге ехали около получаса. Остановились среди гор. Братья вышли из машины. Я оставался в багажнике. Через несколько минут подъехала и остановилась рядом другая машина. Ещё через минуту открыли багажник. Я вылез.

Мы были высоко в горах. Дорога проходила над ущельем. Мне предложили пересесть в другую «шестёрку» на заднее сиденье. Рядом со мной слева сел хмурый чеченец с автоматом.

— Куда мы едем? — спросил я его.

Он не отвечал.

— К следователю? — снова спросил я.

— К следователю, — коротко ответил он.

Мы поехали. Когда появилась встречная машина, чеченец велел пригнуться. Я всё понял. Ничего хорошего эта поездка не предвещала. В лучшем случае меня продали другим хозяевам. В худшем — везут к тем же. Сердце сжалось, и я подумал: «Где же ты, бог? Почему не сделаешь так, чтобы я сейчас же умер?» Но бог был глух. Словно насмешку судьбы над собой я прочитал слово, написанное на резиновом коврике машины. Это было слово «SAMARA».

Из бардачка шофер достал для меня чёрную трикотажную шапочку и велел надеть. Я уже знал зачем. Надел и натянул на глаза.

— Пока можешь смотреть, — сказал мне охранник.

Мы спускались в долину и через полчаса въехали в посёлок городского типа. Может быть, это было Ведено. Мне велели пригнуться. Снова перед носом замаячили резиновые буквы слова «SAMARA». Следующий час я так и ехал, пригнувшись головой почти к полику машины. На шоссе было оживлённое движение. Наконец, въехали в какой-то двор. Меня вывели из машины и сразу же избили. Но по голове так ни разу и не попали. Я упал, сгруппировался и закрыл голову и лицо руками. Значит, я попал к прежним хозяевам. Били не долго, но пообещали, что будут бить ещё.

Зачем-то меня посадили в джип на заднее сиденье и тут же вытащили из другой дверцы. Крупный чеченец взял меня за руку, и я получил сильный удар ребром ладони по шее.

— Будешь знать, что от нас не убежишь, — сказал чеченец. — Мы тебе не хухры-мухры, а бывшая президентская гвардия.

— Что теперь будет со мной? — спросил я его, когда мы уже ехали.

— Не знаю, — отвечал он. — Это, как решат командиры. Светлана Ивановна Кузьмина сидела смирно и уже давно дома, а ты всё пробегал.

Скоро мы въехали во двор большого дома. Шофер повёл меня внутрь гаража. Это был классический автосервис с бетонными полами и подъёмником. Я все хорошо видел через трикотаж шапочки. Через дверной проём зашли в следующее помещение. Тут было много железок, тиски, слесарный стол. В углу, справа за дверью квадратная деревянная крышка люка. Рядом стоял человек, видимо, хозяин дома. Деревянную крышку он сдвинул в сторону, открыл вторую, железную, открыл замок на третьей железной крышке и показал рукой вниз.

— Давай.

— Полезай туда, — сказал мне водитель.

Я стал осторожно спускаться в подвал. Когда встал на бетонный пол, крышка захлопнулась. Загремел замок, закрыли вторую крышку и задвинули на место деревянную.

В подвале горел тусклый свет. Можно было стоять в полный рост. Бетонная коробка — четыре на четыре метра — с алюминиевым бидоном из-под молока в углу. В центре — топчан, а на нём сидит человек. Человек был похож на лесного гнома. Всё лицо его заросло чёрной щетиной.

— Ты кто? — спросил он.

Я тогда был так напуган обещаниями скорой расправы над собой, что подумал, что это чеченец, который сейчас позовёт остальных, и они начнут издеваться надо мною. Он заметил мой испуг и продолжал:

— Это хорошо, что тебя сюда посадили. Я здесь уже почти три месяца сижу один.

— За что тебя посадили? — спросил я.

— Требуют выкуп.

— Так ты заложник?

— Ну!

— И я такой же…

— Меня зовут Александром, — представился он.

— Я — Виктор.

— Есть хочешь?

— Нет.

— Тогда рассказывай.

Ну, я ему и изложил свою историю. Сашко рассказал о себе. Он из Украины. Черкасская область, село Тенки. Занимался тем, что выпекал хлеб для односельчан. Дело шло хорошо, но денег всё равно не хватало. Тогда он решил заняться ещё и бензином. А вокруг бензина — один криминал. Чтобы обеспечить себе поставку без посредников, приехал в Дагестан. Там его и похитили. Прямо в тапочках, в которых сейчас он сидит.

Вывезли в Чечню и посадили в глубокую земляную нору. Держали там неделю. Потом — сюда, в Бамут. Два раза Сашко давали возможность позвонить домой, чтобы там собирали деньги для выкупа. За него требовали сто тысяч долларов.

— Ты счастливчик, — сказал я. — За меня требуют полтора миллиона.

— Я уже два раза звонил домой, — продолжал Сашко. — Пока удалось собрать только тридцать две тысячи баксов. Что буду делать, когда приеду? Чем буду отдавать?

Чтобы позвонить домой, Сашко вывозили за несколько километров от Бамута. Скорее всего, это был телефон спутниковой связи. Потому и отвозили подальше, чтобы не обнаружить место.

— Я уже несколько раз говорил хозяину, чтобы позвал ребят. Пусть устроят мне ещё сеанс связи.

— А что это за ребята?

— Бандиты.

— Часто они сюда наведываются?

— Если бы часто! Не дозовёшься никого.

Это меня несколько успокоило. Встречаться с бандитами не хотелось.

Спать вдвоём на узком топчане было практически невозможно. Дырявое одеяло каждый во сне тянул на себя. Подушка одна. Мы старались спать по очереди. Кормили раз в день. Вечером хозяин открывал крышки, и внутрь опускалась кастрюля с горячим овощным или молочным супом, хлеб, чай, в кастрюле же, бутылка с водой. Лица хозяина дома мы так и не увидели. Только руку.

Раз в двое суток выдавалась пачка «Примы». Сашко потребовал прибавки сигарет, ведь теперь курильщиков стало двое. Но ничего не прибавили. Курили по половине сигареты не чаще, чем раз в полтора часа. Всё остальное время резались в «балду» и мечтали, как, освободившись, приедем в Самару и обязательно пойдём в ночной клуб «Экватор». Сам я был там только раз, и то на съёмках. Но в подвалах Чечни по-особому привлекает праздная роскошь. В «Экваторе» мы должны были заказать молочную лапшу, выкурить по «Приме» и сыграть в «балду». Не смотря на то, что Сашко был украинцем, в «балду» он играл великолепно.

«Балда» — это такая игра, когда расчерчивается таблица, пять на пять клеток, в центре пишется исходное слово, а дальше каждый из игроков, поочерёдно, приписывает к нему по одной букве. Так приписывает, чтобы образовалось новое слово. Количество букв в этом новом слове и есть количество очков за один ход.

Мы играли с Сашко на равных. Чертили клеточки на пустых пачках, на обрывках газет, на спичечной коробке. Иногда Сашко жульничал и вставлял украинские слова. Тогда я вставлял научные.

Свет в подвале, как правило, горел целые сутки. Отключался только тогда, когда не было электричества во всём Бамуте. Дневной свет мы не видели. В верхней части стены, под потолком, было круглое отверстие отдушины. Но оно было не прямым. Дневной свет доходил только до середины трубы. Дальше — она изгибалась. До нас доносились уличные звуки. Они состояли, в основном, из блеяния овец, мычания коров и шума двигателя изредка проезжавшей машины.

На пятый день сидения в подвале Сашко произвёл операцию на моей ягодице. Он извлёк из раны крупный шарик локализованной болезни. В ягодице образовалась значительная вмятина. Так я стал здоров.

На следующий день у нас переполнилась параша. Хозяин вызвал ребят из продающей нас бригады. Ночью, под проливным дождём, под дулами пистолетов и автоматов, обливаясь потом, да ещё и содержимым параши, мы выносили её во двор. Опорожнили прямо на огороде. Тогда нам удалось увидеть, что отдушина подвала выходит во двор под корыто для водопоя скота. Впрочем, это была бесполезная информация. Еще я заметил высоковольтную вышку в ста метрах от дома и станок-качалку нефтяной скважины, который мелькнул в свете фар проезжавшей мимо него машины.

Утром следующего дня мы проснулись от ударов грома. В течение нескольких минут поняли, что это не гром. Это работала военная штурмовая авиация. Бомбили часто и много. После одного из взрывов погас свет. В этот день еды нам никто не принёс.

Ночью свет снова загорелся. Рано утром пришёл хозяин дома. Вернее, появилась его рука. Рука доложила, что бомбят нефтяные скважины. Около девяти утра бомбёжки возобновились с новой силой. Штурмовики заходили на цель каждую минуту. Во дворе наверху мы услышали плач и причитания женщин. Гремели какие-то ящики. Как потом выяснилось, хозяин эвакуировал семью.

И опять двое суток нас никто не кормил. На третьи сутки хозяин всё же вернулся и сунул нам кастрюлю с горячими, но кислыми щами. Я щи есть не стал. Сашко попробовал хлебать.

А на следующий день, когда закончилась вторая неделя моего сидения в подвале, мы услышали, как во двор дома въехала машина. Сашко совершенно точно определил по звуку джип братвы. Улыбчивый чеченец заглянул к нам и сказал:

— Ну, что, ребята, хватит сидеть. Надевайте свои шапочки и выходите.

Мы натянули шапочки на глаза и полезли из подвала. Сели в джип на заднее сиденье. Нас сковали вместе одними наручниками. Меня — за левую руку, Сашко — за правую. Вез нас один только шофёр. Тот самый, улыбчивый.

— Вот сейчас отвезём вас на границу, — говорил он, — дадим денег, чтобы до дому доехали — и до свидания.

При этом он сунул нам по пятьсот рублей.

— Там ещё дадут, — сказал он. — Это вам на мороженое.

Вот этого мы совершенно не ожидали услышать. Но, конечно, сдержанно обрадовались. Надежда. Она протискивается в нас через любую лазейку и покидает с последним вздохом.

— А как же мы поедем без документов? — спросил Сашко.

— Документы? — удивленно откликнулся шофер. — А вот мы сейчас и едем за вашими документами.

— Что же такое случилось, что вы нас отпускаете? — спросил я.

— Война, — коротко и весело ответил чеченец. — Видишь, война началась. Конец нашему бизнесу. Кто теперь, кроме нас, будет воевать?

С шоссе мы съехали в поле и остановились возле большого стога сена. Ждали кого-то. Шофер врубил нам на полную катушку музыку. Нельзя сказать, что я скучал по дешёвому шансону и попсе, но оказалось, что это приятно. Не музыка приятна. Приятно приобщение к цивилизации. Пока мы там стояли, шофёр разрешил снять шапочки и дал нам по апельсину. Бандиты и в войну хорошо живут.

Скоро шофёр что-то усмотрел на дороге. Мы заехали в село, что прижалось домами к трассе. Постояли немного на обочине. В машину сел хмурый боевик. Я сразу узнал его. Он охранял нас с Кузьминой в самый первый день, в Грозном, когда мы еще не знали, что уже пленники.

Ехали около часа по оживлённому шоссе. Потом въехали в большое село. Остановились около одного из домов. Меня отстегнули от Сашко и увели во двор. Мы даже не попрощались. Сашко увезли дальше. А меня завели в дом, посадили на пол у какой-то кровати, сняли шапочку и дали полную чашку чёрного мелкого винограда. Жест был не царский. Этот виноград оплетал все дворы Чечни.

Боевик — хозяин дома — собирал автомат в дальнем углу комнаты у окна.

— Ты, Виктор, — говорил он, — молчи, что сбежал от Мусы. Мы тоже будем молчать. А то ребята осерчают, и будет плохо.

Я утвердительно кивал в ответ. Такое положение меня очень устраивало. Через полчаса вывели во двор и посадили под навесом. Вокруг ходили люди, клацали оружием, поглядывали на меня.

Во двор вошёл полевой командир. Это было сразу видно, что он — командир. Аккуратный, подтянутый, со «Стечкиным» через плечо. Это был Кюри Ирисханов, он же Кюри Самашкинский — командир бывшей президентской гвардии Джохара Дудаева. Он взглянул на меня, улыбнулся и сказал по-русски:

— Одеть для перевозки. И дайте ему в руки автомат.

Вместо шапочки мне на голову надели войсковую панаму. Дали автомат без рожка и посадили в машину. Ехали очень не долго. Всего пару кварталов. Машина остановилась у одного из частных домов. Рядом были и двухэтажные. Мы вошли во двор.

— По двору пройдёшь с автоматом, — говорили мне сзади. — Войдёшь в дом — поставишь автомат справа.

Я всё так и сделал. Войдя в дом, я увидел пятерых боевиков. Все они улыбались.

— Виктор, — спросил один их них, — хочешь сюрприз?

Я только пожал плечами. В этот момент из комнаты напротив вышла Светлана Кузьмина. Она значительно похудела. В мусульманском платочке, в длинной юбке и без макияжа она выглядела печально. Видимо, не менее печально выглядел и я. Мы обнялись. Это была грустная встреча. Улыбаться не хотелось. Шёл сотый день нашего чеченского плена.

 

Маленькая комнатка, в которой нас держали, была тёмной. Единственное окно в ней выходило на кухню. Под окном батарея отопления, к трубе которой я был пристёгнут наручниками со стальным полуметровым тросом. Таким же приспособлением Света была пристёгнута к кровати. У меня кровати не было. Был только матрац и подушка на полу у батареи.

В доме, особенно вечером, собирался народ. Боевики сидели, разговаривали, молились, слушали музыку. Особенно часто — Алсу. Ах, как они любили свою землячку! «В тот день, когда ты мне приснился, я всё придумала сама. На землю тихо опустилась зима». Слова и мелодия этой песни проели мозги. С периодичностью в полчаса боевики отыскивали её на кассете и слушали. Света рассказала мне о своих злоключениях за эти сто дней.

Её привезли в один из одиноко стоящих домов на окраине Самашек. Первым перед нею во всём чёрном и в чёрной маске предстал Лечо Хромой. Он стращал её, и пристегнул к себе на ночь наручниками. Склонял к сожительству, но, получив решительный отказ, сказал, что она обязана таким образом обслуживать всех боевиков.

Рассказала, как в первый раз возили её помыться на речку. Ночью. Как и чем кормили. К этому времени она еще ни разу не позвонила домой, хотя у боевиков была прямая заинтересованность дать ей возможность позвонить. Как потом выяснилось, они специально тянули время, чтобы родственники заложников дозрели.

Первый человек, которого я сразу запомнил, был Анчик. Скорее всего, это имя уменьшительное. Но так его звали все. Анчику около восемнадцати лет. Он закончил школу. Младший брат в семье. Добродушный, простой, отзывчивый. Принёс мне новую одежду. Новую — в смысле, для меня. Поношенную, конечно. Клетчатая рубашка удивительным образом прошла со мною все злоключения: и завшивливание, и выбрасывание, и даже сожжение.

Сам Анчик в этом доме не жил. Но это был старый дом его родителей, а значит, по праву младшего брата, его владельцем становился Анчик. Остальные братья должны были сами строить себе дома.

Мы питались после того, как поедят все боевики. За тем же столом. На время приёма пищи наручники с нас снимали.

Среди охранников особенно досаждал нам Зуб. Это кличка. Зуб кололся наркотиками или курил. Во всяком случае, пьян он бывал часто, а вот запаха спиртного от него не было. В свою смену он часто уводил Кузьмину в другую комнату и о чём-то там они говорили. Со мною Зуб разбирался на месте. Стал выспрашивать о моей наколке на левом запястье. Теперь, когда она не была скрыта часами, не заметить её было невозможно. Пришлось придумывать новое значение для аббревиатуры ВУ ВВС. Сказал, что служил в управлении связи военно-воздушных сил. Чтобы проверить мои познания в связи, Зуб принёс войсковую радиостанцию без аккумуляторов. Велел разобраться. Пришлось доказывать, что радиостанция без питания не сможет работать. Зуб приволок и аккумуляторы. Но всё это ему пришлось быстро унести, когда я рассказал о последствиях её включения на передачу. Принципы радиопеленгации Зуб усвоил за десять минут.

На самом деле эта радиостанция была не нужна боевикам. Они вовсю использовали портативные импортные радиостанции. Покончив с проверкой моих познаний в области связи, Зуб стал просто допрашивать. Ему это нравилось. Он на ходу придумывал байку о моей связи с ФСБ и развивал её, заставляя меня отвечать на совершенно нелепые вопросы. Дежурство Зуба становилось для нас пыткой. Правда, от меня он отстал после того, как один из боевиков вспомнил, что я бежал в горах от Мусы. К моему удивлению, это вызвало у всех, а особенно у Зуба реакцию уважения ко мне.

Зуба менял Саид. Саид был футболистом. Высокий и статный спортсмен очень любил пожрать. С каждым днём бомбёжки становились всё интенсивнее. Когда мы сидели на кухне перед окном, больше чем на половину закрытым бумагой, в щели был виден Сунженский хребет. С той стороны часто доносились звуки сброшенного с машины железного листа. Где-то там, у хребта, были и боевые позиции боевиков.

— Саид, — спрашивал я, — здесь до линии фронта не далеко?

— Да, километров пять, — отвечал он.

— А что будет, когда фронт дойдёт сюда.

— Для этого федералам надо взять хребет, а потом ещё переправиться через Сунжу, — говорил он. — А кто их пустит через Сунжу!?

Его восторгов относительно сил боевиков я не разделял, но об этом следовало молчать. Во всяком случае, я всё больше укреплялся в мнении о том, что мы находимся прямо в отряде, на базе, и, с точки зрения федеральных сил, подлежим уничтожению. Это не радовало.

Самолёты появлялись в небе постоянно. С раннего утра и до позднего вечера. Они работали и за хребтом, и по нему, и по ближайшим жилым кварталам. Взрывы всё чаще звучали совсем близко от нас.

Днем отряд собирался. Многие подгоняли под себя военную форму. Перешивали разгрузки московской фирмы. Пришивали дополнительные карманы для сдвоенных автоматных рожков. Прилаживали к форме шевроны «Президентская Гвардия Джохара Дудаева». Больше других хотел иметь форму Анчик. В силу того, что он был младшим братом, на войну его не брали.

Однажды мне пришлось попросить нитку с иголкой, чтобы зашить карман своей рубашки и дырку в брюках. Увидев, что я владею иглой, Саид попросил сшить ему чехол для фляжки. Я сшил ему чехол из военной панамы. Саид похвастался остальным. Посыпались новые заказы. Я шил и думал: правильно ли это? Ведь я обшиваю врага. Но врага вместе со мной обшивала и московская фирма, а ижевские оружейники поставляли автоматы. А как же самолёты, которые должны уничтожать вражеские базы, но не задевать при этом мирных жителей? Я считал себя мирным жителем, но мирно жить приходилось как раз на базе боевиков. Как лётчику поступать в этом случае? Война — дело гнусное. В этом хитросплетении парадоксов можно запросто запутаться, если забыть о главном. А главное — это выжить и бежать. В плане побега работа давала дополнительные преимущества: наручники снимались; само шитьё происходило на кухне, у окна — отсюда можно было видеть хоть что-то на улице. Одних только чехлов для фляжек я сшил штук двадцать.

Однажды пришёл Лечо Хромой и спросил меня, могу ли сделать ножны к кривой сабле. Сабля, длиною более метра, старая, с выщерблинами на металле. Но никакого задания мне Лечо так и не дал, но, между прочим, предупредил, что мне ещё не раз придётся встретиться с ним.

Самая большая работа была с формой для Анчика. Когда он одел ту, что ему выдали — старую форму старшего брата — Анчик в ней утонул. Начали ушивать. В это время многие боевики подходили ко мне со своими заданиями, но узнав, что я ушиваю форму Анчика, мгновенно и уважительно замолкали. Какое-то отношение к Анчику имел Шедеровский. Возможно, они были из одного тэйпа. Сам Шедеровский появлялся довольно часто, и каждый раз обещал, что скоро принесут телефон и нам удастся связаться с домом. Я спросил его как-то:

— О чём я должен буду говорить с женой?

— О выкупе, конечно, — говорил он. — Скажешь, что жив-здоров и пусть готовят полтора миллиона долларов.

— Но моей семье никогда не найти таких денег!

— Тогда звони не домой, а тем, у кого такие деньги есть.

— Может быть, всё-таки, — говорила Кузьмина, — вы согласитесь на условия Мукомолова? Он же уже сейчас предлагает за нас по 20 тысяч долларов.

— Нет, ребята, — отвечал Шедеровский, — «Стингер» стоит миллион двести тысяч долларов. Вы двое — это два «Стингера». На меньшее мы не пойдём.

Телефон принёс брат Анчика, боевик лет тридцати, такой же маленький и аккуратный. Радиотелефон работал от сети. Аккумуляторы его давно «сдохли». Номер был московский. То есть, никаких кодов для звонков в Москву набирать не нужно. Набрали московский телефон, названный Кузьминой, и передали ей трубку.

— Здравствуй Шувалова! Вы там что, ох.., не можете найти сраные три миллиона баксов!? Нас тут скоро разбомбят на х..!

Неожиданно связь прервалась. Отключили электричество в связи с бомбёжкой. Решили, что завтра сеанс связи повторим. Боевики побежали прятаться в подземный бункер. Мы попадали на пол. Когда взрывались ракеты «воздух-земля», ноги подпрыгивали. В это время с нами оставался только один охранник. Иван.

Больше позвонить ни разу не удалось. Электричества не было практически круглые сутки, а брат Анчика погиб по дороге в Назрань, куда эвакуировал семью. Во время переезда над дорогой появились штурмовики. Все выскочили из машин и попадали в кюветы. А он остался стоять на шоссе. Взрывом оторвало ногу. Пока везли в больницу, умер от потери крови.

Начало ноября. Иногда нам удаётся послушать радио. С ужасом узнаём количество боевых вылетов на Грозный. «Как же там выживают?» — думаем мы, не подозревая ещё, что сами находимся в Грозном. Вскоре бомбить стали и ночью.

Третьим в сменах охранников был Иван. Это кличка. На самом деле его звали Муслимом. Свою кличку он получил за ум и смекалку. Он был и самым образованным среди боевиков. Я заметил, что уже после первого разговора со мной, он стал провоцировать такие встречи. С удовольствием слушал рассказы об авиации и дельтапланеризме. Иван хотел поступить в авиационный институт. Школу к тому времени он уже закончил. Как и все боевики, верил в Аллаха и усердно молился. Во время бомбёжек он отстёгивал нам наручники. Это было весьма благородно с его стороны. Он говорил:

— Если вдруг в дом попадёт бомба, и он загорится, а тем более меня ранит или убьёт, вас некому будет отстёгивать и спасать. А так — хотя бы спасётесь сами.

Во время самых жестоких бомбёжек, когда все боевики прятались в бомбоубежище, он приходил к нам. Приходил даже тогда, когда дежурили другие. Их он отправлял в бункер, а сам отстёгивал нам наручники и оставался в доме.

Во многом за это я вечерами читал ему лекции о современном состоянии астрофизики. Он слушал их, как сказку.

Появился ещё один человек, интересующийся моими познаниями и умениями. Это был брат Кюри Ирисханова — командира президентской гвардии. Добродушный и простой он несколько раз делал замечания Зубу по поводу его обращения с нами. А потом просто стал дежурить вместо Зуба.

В ночь с пятого на шестое ноября мы почти не спали. Непрерывная бомбёжка. Самолёты заходят прямо на нас. Когда самолёт приближался, мы слышали, как по нему открывали огонь из автоматов и пулемётов где-то совсем близко.

Шестого ноября с нами был Саид. Он принёс с собой на дежурство несколько кур, которых поймал и обезглавил на улице. Саид сварил их. Когда кто-то из боевиков спросил, правильно ли он поступил, украв чужих кур, Саид ответил, что всё равно хозяева давно покинули дома и куры сдохнут от голода.

Кузьмина уже не первый день говорила боевикам о том, что нас надо перевести отсюда в другое место. Туда, где меньше бомбят. Но на эти её слова никто не обращал внимания. Только брат Кюри сказал, что сейчас они ищут место для нашей эвакуации, но дело это сложное — бомбят всю Чечню.

Седьмого ноября бомбёжка была особенно жестокой. Видимо, в честь праздника. К полудню пришёл брат Кюри и как только самолёт заходил на боевое пикирование, начинал запевать бравурные песни. Это он так старался поддержать нас. Прибежал Иван и сказал, что все дома в округе вот в таких — он показал что-то вроде стрелы из гвоздя — штучках. Что это запрещённое конвенцией оружие для уничтожения живой силы противника. Бомба, начинённая этими гвоздиками, взрывается метров за десять от земли. Нам стало совсем грустно.

На джипе приехал Шедеровский. Джип сразу же загнали во двор под навес, чтобы его труднее было обнаружить с воздуха. Часть машины всё же торчала из-под навеса. Это была потенциальная цель. Стало ещё страшнее. Но тут нам велели собираться. Собственно, собирать-то было нечего. Нас посадили на заднее сиденье джипа. Туда же сел младший Ирисханов. Кто-то сунул в руки Кузьминой приёмник. Шедеровский сел впереди, рядом с шофёром. Поехали, как только чуть затихла бомбёжка.

Только выезжая из города, я заметил перечёркнутую табличку «Грозный». В этот день на Грозный было сделано около трёхсот боевых вылетов.

Долго ехали в сторону гор. Только один раз, проезжая какой-то населённый пункт, машина остановилась за стеной двухэтажного дома. Появились самолеты. Как только налёт закончился, поехали дальше. В Шатое ракетой был разрушен мост. Долго стояли в очереди на переправу. А переправляли машины на ту сторону Аргуна по частям моста, упавшего в поток и досок, перекинутых между этими частями. На крутом подъёме с той стороны вытаскивали машины на руках. Тяжёлые грузовики вытаскивали лебёдкой и бульдозером с помощью троса. Наш джип перетащили руками. Ни мы, ни Шедеровский даже не вышли из машины.

Пошло предгорье. Ехали по ущелью не долго. Когда остановились, уже стемнело. Нам приказали уйти подальше от обочины. Кузьмина укуталась в одеяло. Тут было прохладно. Неподалёку в овражке шумел ручей. Шедеровский на джипе уехал. С нами остались Зуб и Ирисханов-младший.

Поздно ночью пришёл человек. Он повёл нас по тропинке в полной темноте. По хлипкому мостику перешли ручей. Чуть поднялись в гору и вошли в дом. Здесь нас уже ждали, покормили и пристегнули к кроватям. Разрешили послушать радио. Все новости мы узнавали по радио «Свобода». Тогда как раз начиналась эпопея с травлей собственного корреспондента «Свободы» Андрея Бабицкого. Но самые интересные и исчерпывающие репортажи были именно у него. Вот тут-то мы и узнали о количестве боевых вылетов на Грозный.

Ирисханов-младший сказал, что через два дня уедет, а охранять нас будет Зуб. Меньше всего нам хотелось именно этого.

Утром выяснилось, что дом, в котором мы находимся, стоит на краю села. Стены дома оказались такими тонкими, что с улицы были слышны все звуки. Ночью весь дом продувался насквозь, потому что сквозь щели в полу был виден подпол, который не был собственно подполом, а был пространством под домом, который стоял на сваях.

Моим местом была кровать у окна, закрытого бумагой. С улицы частенько доносились голоса людей, проходящих мимо. Скорее всего, они шли к дороге через тот самый мостик, что мы перешли ночью.

Хозяин дома — молодой и жадный парень по имени Селим. По дешёвке, на деньги, выделенные для нашего содержание, он купил мешок мелкой и гнилой картошки. Самые крупные плоды были едва больше грецкого ореха. Чистить картошку заставляли нас с Кузьминой. Как раз в это время начинались авианалёты. Как только услышим характерное увеличение частоты звука двигателей, радио выключаем, ложимся под кровати и прикрываем голову руками. Начинаем молиться про себя. Так легче пережить бомбёжку. Конечно, самолёты заходили не на нас, но мы-то об этом не знали, поэтому каждый заход определяли на свой счёт. Тем более, мы считали — и правильно считали — что в доме есть склад оружия и боеприпасов. А раз так, то этот дом — есть первая цель для уничтожения, если федеральные войска знают об этом. В общем, было страшно. Если во время бомбёжки мы были пристёгнуты к кроватям, то всё равно старались спрятаться под кровать. Было не удобно, но Зуб не отстёгивал наручников.

По ночам явных налётов штурмовиков на село не было. Высоко над нами проходили отдельные пары. Российский «Авакс» на базе Ил-76 был в небе практически постоянно, но очень высоко. Тогда я и понятия не имел, что одним из этих бортов мог командовать Валерка Каснер.

Основной проблемой для нас тогда были, конечно, самолёты. Вторая проблема — туалет. Его можно было посещать только в тёмное время суток или ранним утром. Таким образом, с раннего утра и до позднего вечера нужно было терпеть. Как ни странно, проблему решил Зуб. Он нашёл полуторалитровую пластиковую бутылку и предложил мне в неё справлять малую нужду. Для Кузьминой нашлась пол-литровая банка с крышкой.

Третья проблема — голод. Кормил нас Селим очень скудно. Но, как оказалось, не только нас. Селим умудрился плохо кормить и охраняющих нас боевиков.

К двадцатому ноября младший Ирисханов уехал. Его сменил Саид, который, если вы помните, очень любил поесть. На второй день его пребывания разразился скандал. Зуб и Саид поругались с Селимом до такой степени, что перестали есть дома.

Во время одного из налётов ракета угодила в корову. Она паслась метрах в ста от дома. Саид и Зуб пошли на разведку. Это они так называли свои прогулки. Взрыв так потряс дом, что он слегка покосился. Когда разведчики вернулись, они угостили нас какими-то плодами. Мне они не понравились терпким вкусом. В остальном — орехи фундук. Зуб с Саидом жаловались на скупость Селима и наворачивали эти орехи.

Надо сказать, что к этому времени мы уже научились кое-чему и, возможно, в плане пропитания жили лучше наших охранников.

К середине ноября в доме стало заметно холодать. До этого печка-буржуйка топилась только ночью, да и то в полсилы, чтобы искры из трубы не привлекали самолеты. Теперь я топил буржуйку и днём. Мешок с картошкой был у нас в комнате. Мелкую картошку я зарывал в угли и запекал. Потом мы с Кузьминой её тайно съедали. Селим строго отслеживал сколько мы берём сахару из сахарницы. Но открытый мешок с сахаром стоял рядом с кроватью Кузьминой. В сахаре мы тоже себе не отказывали.

Днём по полу было холодно ходить. А ходить нужно было много: и почистить картошку, и помельче наколоть дров — в комнату их по счёту приносил Селим — и выбрать из печки золу, и помыть полы.

Особенно на холод жаловалась Света. Обуться в свою обувь нельзя. По мусульманским обычаям дома в обуви не ходят. Я сшил ей тапочки. С цветочками. Но — белые. Мы тогда ещё посмеялись: не знак ли это нам?

Двадцать шестого ноября поздно вечером по радио «Свобода» мы услышали, что в Грузии освобождён из неволи Сашко. Я был просто рад. Кузьмина не знала Сашко, но и она порадовалась этому, как знаку. Знаку того, что всё-таки кого-то освобождают. Правда, когда я напомнил ей о том, что за него просили всего 40 тысяч долларов, Кузьмина снова пригорюнилась. Примерно тогда же мы узнали о счастливом побеге из плена человека, который был в рабстве девять лет. Попал он туда, правда, по пьянке. Сбежал случайно и шёл к людям шесть суток. А ведь в горах уже был снег. Не сладко ему пришлось.

Под новый год чеченская девочка сбежала из плена и через два дня пришла к людям. Это тоже из сообщений радио «Свобода». Такая информация значительно скрашивала нашу жизнь. Лучше сказать «наш плен». Какая уж это жизнь! Здесь, в предгорьях Кавказа, русскоговорящие радиостанции почти не прослушивались. Иногда удавалось поймать радиообмен федеральных войск, но понять что-либо было трудно в силу специфики. Однако однажды мы слушали, как где-то совсем рядом корректировали с земли ракетные пуски самолётов. И вот здесь нам понравилось поведение одного из пилотов. Разговор в эфире был таким:

— Я правильно понял? — раздражённо говорил пилот, — Площадь в центре села?

— Вы правильно заходили, — отвечал женский голос. — Площадь. На площади скопление боевиков.

— На площади женщины и дети, — возражал пилот. — Боевиков не наблюдаю.

— Мне лучше видно кто там, — утверждал женский голос.

— А я сверху видел даже кур. Могу сказать какого цвета какая, по каким дворам разбегались, — сурово отвечал пилот. — Цели не вижу. С вами закончил. Меняю цель.

Вот такой диалог почти дословно. Из рассказов боевиков я слышал, что у них существуют специальные команды по ликвидации таких точек наведения. Особенно жестоко они обращались с местными жителями, которые таким образом помогали федеральным войскам. А, по их рассказам, местных среди наводчиков было не мало.

Восьмое декабря 1999 года. Мне исполнилось 45 лет. Чистка картошки, авианалёты, мусульманский пост. Об этом можно поподробнее.

Мусульманский пост не предполагает ограничений в еде. Но есть можно только от захода солнца до рассвета. Точное время захода и рассвета определяется из календарей. В остальное время суток нельзя не только есть, но и пить, а тем более — курить.

Зуба и Саида уже не было. Нас охранял Селим и двое новых молодых охранников, которых мы не знали до этого. Селим предложил мне соблюдать пост вместе с ними. Я согласился. И правильно сделал. Ранним утром меня поднимали и давали как следует поесть. Сколько хочешь. По возможности, часть я оставлял Свете. Но это не всегда удавалось. Зная о том, что такое возможно, Селим следил за тем, чтобы я всё съедал сам.

Кузьмина завтракала значительно позже, но и тогда я мог тайно что-то сожрать. Сложнее было целый день не курить. Но и тут я приспособился: во время их молитвы я умудрялся поближе подсесть к печке и выдыхать прямо туда. Запаха не оставалось. Таких молитв днём было три, поэтому мне хватало. Зато вечером приносили полную миску супа или щей. И что-то ещё, что напрочь отсутствовало в нашем обычном рационе: блинчики, пышечки и всякая другая сладкая фигня. Короче говоря, их пост пошёл нам на пользу.

Ракета «земля-земля», запущенная с Капустина Яра, ударила по соседнему селу глубокой ночью. Взрыв был очень мощный. Все проснулись. А к вечеру следующего дня к нам привели Александра Михайловича Терентьева. Высокий, худой, но крепкий заложник 57 лет. Его взяли в марте 1999 года, когда он приехал в Чечню якобы с гуманитарной миссией: он добился проведения бесплатной операции на глаза чеченской девочке, пострадавшей при бомбёжке. Терентьев тогда за нею и приехал, а его взяли в заложники. Что за миссию он выполнял на самом деле, мы так и ее узнали, но в этом деле что-то было не чисто.

За Терентьева тоже требовали много. Полмиллиона долларов. Привели его наши же охранники. Как позже выяснится, нас они охраняли постольку, поскольку были членами одного отряда с нашим основным хозяином. Сами же были совладельцами Терентьева. До этого его держали в подвале дома того самого села, куда угодила ракета. Это уже нам рассказывал Селим. Крыши с домов снесло напрочь. Дом с заложником сильно пострадал. Охранник Терентьева — Саламбек Бараев, который его и привел, рассказывал о том, как отец семейства собирал после взрыва своих детей:

— Первый живой? Живой. Сюда. Второй живой? Живой. Тоже сюда. Третий? Нет. Этого не берите. Мертвый…

Страшная такая картинка вырисовывалась. А дом в это время горел, и кто-то из детей сгорел заживо. Саламбек тогда смеялся над тем, что из двенадцати детей семеро выжили — и родителям хватит. Мы смотрели на него, как на идиота. Терентьева после бомбежки вывели первым. Он, хотя и был слегка контужен взрывом, практически не пострадал в своём бетонном убежище.

Вторым из новых охранников был Анзор. Бывший боксёр. Они с Саламбеком называли Терентьева Длинным.

— Длинный хитрый, — говорил Саламбек. — Он, как только его покормят, снова притворяется голодным и начинает упрашивать бабку испечь ему булочку. А поскольку печка от него недалеко, то лучшие булочки ворует прямо из печки.

Они с Анзором тогда много гадостей наговорили про Терентьева, но я не хотел принимать весь этот трёп за чистую монету.

В первые дни Александр Михайлович повёл себя странно. Он не отвечал на наши вопросы, хотя это можно было отнести на счёт контузии. На авианалёты он никак не реагировал: так и лежал на спине, с головой прикрывшись синим армейским одеялом. На следующий день после его появления вдоль всех трёх кроватей протянули стальной трос. Как для овчарки. Собакой с самым длинным поводком был я. Мне нужно было из своего угла добираться в противоположный угол с печкой, чтобы поддерживать тепло. У Кузьминой длина поводка ограничивалась длиной самих наручников. То есть одно кольцо наручников было у неё на левом запястье, а второе — на стальном тросе. Наручники Терентьева были пристёгнуты прямо к кровати. Ему запрещалось всякое передвижение.

Мы с Кузьминой пытались задавать ему вопросы, но как-то безуспешно. Да мы и не особенно настаивали. По сути дела, мы впервые услышали его голос тогда, когда он выразил недовольство своей ёмкостью для сбора дневной мочи. Ему, в отличие от меня, досталась литровая бутылка. Литра за день Терентьеву не хватало. У меня характер не склочный и при ином подходе я сам предложил бы ему пользоваться и моей полуторалитровой ёмкостью, но сам тон высказывания меня покоробил. Дальше — больше. Александр Михайлович потребовал делить еду не поровну. Ему, как мужчине, нужно было отдавать большую часть.

— Она должна помнить, где находится, — говорил Терентьев. — Она женщина, а в Чечне женщина приравнена к собаке.

Между тем, Кузьмина не только вместе со мною чистила картошку, но ещё мыла полы, стирала, мыла посуду. Терентьев же только лежал, ел и ходил в туалет. Кузьмина не преминула сразу же напомнить ему об этом. С этого момента и пошла их непримиримая вражда.

Против того, чтобы я ел наравне с ним, Терентьев не возражал. Но я тогда ел отдельно, как постящийся.

И всё же, Длинный объедал Кузьмину. Я стал демонстративно оставлять Кузьминой из того, что давали мне. Но Терентьев и из этого требовал свою долю. У нас на такие заявления не находилось слов. От Длинного были даже угрозы, что он донесёт Селиму на меня, рассказав, как я на самом деле соблюдаю пост. Но Кузьмина так ему ответила, что привести её высказывание не представляется возможным. Я же так на него посмотрел, что Длинному пришлось заткнуться.

Вот такая у нас сложилась обстановочка в канун встречи последнего в прошлом тысячелетии двухтысячного года. Для чеченцев наш Новый год никакой не праздник. Они справляют его в марте и летоисчисление отстаёт от нашего на 750 лет. Тем не менее, нам разрешили до глубокой ночи слушать радио. В полночь я всё же обнаружил «Радио России» и мы услышали бой курантов. Наступил последний год второго тысячелетия.

Селим, растроганный тем, как мы слушали бой курантов, предложил мне выйти покурить. Дополнительный выход ночью — это круто, это действительно подарок. Можно не только покурить, но и еще раз сходить в туалет. Вышли на крыльцо. Я закурил. Небо над горами горело звёздами. Горела и гора километрах в пяти. Накануне Нового года лес на горе был подожжён попавшей туда ракетой. Теперь вдоль всей горы, словно яркие бусы на новогодней ёлке горела извилистая полоса. Это было очень красиво. И очень печально…

Селим молчал, перетаптываясь с ноги на ногу, а потом предложил мне кофе. С лимоном! Вот это Селим! Но зря я думал, что он так расщедрился.

— Спасибо, Селим, — сказал я. — Но мне неудобно пить кофе отдельно от Светланы Ивановны и Александра Михайловича.

— Нет! — заявил он решительно. — На всех не хватит. А и было бы, Света и Длинный не получили бы.

Я поблагодарил Селима ещё раз, но от кофе отказался.

Высоко над нами шла на задание пара штурмовиков. Бортовые огни были выключены. Я замечал самолёты, когда их силуэты закрывали звёзды. Вот так мы встретили двухтысячный год.

Следующие шесть дней мало чем отличались один от другого. Но бомбёжки усиливались. Седьмого января двухтысячного года за нами приехала машина. Это был обыкновенный войсковой УАЗик. Как раз в этот день закончился пост и начался праздник Ураза Байрам. В этот день мусульмане ходят друг к другу в гости на угощение. Мы собрали все свои пожитки, и как только стемнело, поехали. До большого села ехали очень не долго. Машина поднялась по улицам в гору и въехала во двор. Тут стоял большой навес, похожий на ангар и два дома. Не смотря на то, что склон горы, где всё это находилось, был достаточно крут, сам двор был большим и ровным. Нас провели в дом, что стоял в глубине двора. Поместили в отдельную комнату с выходом на улицу. Практически всю площадь комнаты занимали сколоченные из досок нары. К ним пристегнули всё тот же стальной трос, а к нему — нас. Приёмник забрали. В следующий раз я пообщаюсь с электронными СМИ только через полтора года.

Ночью было несколько сильных взрывов, но самолётов не было. Это стреляли САУшки — самоходные артиллерийские установки. Иначе — гаубицы. Они лупят на 70 километров.

Утром удалось получше разглядеть место, куда мы попали. Но вначале к нам пожаловал Лечо Хромой. Он поинтересовался, как мы устроились, потуже затянул защёлки наручников на наших запястьях, спросил, есть ли у меня сигареты. Узнав, что нет, пообещал купить «Примы». Потом принёс молоток, гвозди и ножовку. Велел укрепить окна. Стал показывать: отпилил доску от нар по размеру ширины окна и уже хотел прибивать. Я помогал ему, но сразу же заметил, что окно закрыто картоном и если будет взрыв, то картон выбьет и эта доска полетит прямо на нас. Лечо недовольно зыркнул на меня глазом, взял с подоконника рейку и стукнул ею меня по голове. Но согласился. Мы пошли укреплять окно на улицу.

Вот тут-то я и рассмотрел, где мы находимся. А находились мы в Шатое. Дом наш стоял на крутом южном склоне горы. Выше был ещё один ряд домов. А дальше — пустой, крутой и ровный склон горы. Практически весь Шатой был под нами. Нижний ряд домов стоял уже в долине Аргуна. Наш двор был насыпной. Это искусственная терраса на склоне горы. Нижний край участка ограничивал высоченный бетонный забор, доверху засыпанный землёй. Получившаяся терраса полностью забетонирована. На ней же и были построены два дома и навес.

Оба дома были давно покинуты хозяевами. В ангаре — склад досок, грузовик и трактор. Некогда это было зажиточное хозяйство. Водопровод до сих пор нормально функционировал. За нашим, последним домом был сарай, примыкавший к бетонной стене соседней искусственной террасы. Таким образом был застроен весь этот участок горы. Теперь здесь хозяйничали боевики.

Деревья нижнего уровня дворов даже вершинами не доставали края нашей террасы. Но я сразу же заметил, что с террасы можно сигануть на дерево и, спустившись по нему, бежать дальше. Вот только дальше некуда было бежать. Дальше был центр села. А ещё через улицу начиналась долина со взгорочком у реки. На взгорочке стояло трёхэтажное здание больницы из красного кирпича. Чуть западнее — школа и административные здания в парке. Остальное — разного достатка жилые дома. Было заметно, что здесь уже не раз бомбили. Некоторые дома без крыш. Некоторые — сгоревшие. По ту сторону Аргуна строений практически не было. Мост через Аргун виден плохо, но я его узнал. Мы переезжали его седьмого ноября.

Прямо на юг, вглубь горного массива уходило ущелье. Оно просматривалось километров на пятьдесят. На первой горе, ограничивающей ущелье слева, стояла радиорелейная вышка. Я её видел и раньше на той самой горе, которая горела. Значит, село Селима вон там, за правой горой.

Я постарался сразу же определить перспективы нашего расположения с точки зрения федеральных сил. То есть, в качестве цели для уничтожения. Ведь несомненно, мы были на базе боевиков. И вынужден был констатировать, что место было выбрано очень удачно. Достать эту базу самолётами затруднительно — ни спикировать, ни вовремя вывести из пикирования самолёт при заходе с юга, невозможно. Самое удобное направление для атаки — с востока на запад, вдоль ущелья и русла Аргуна. Все штурмовики так и заходили. При этом мы оставались в стороне. САУшки, которые стреляли по Шатою с севера, клали снаряды так, что их траектория падения была практически параллельна склону, на котором стоял наш дом. Вероятность попадания — минимальная.

Мы укрепляли окна с рыжим чеченцем, больше похожим на казаха. С другим чеченцем он говорил по-русски. Леча Хромой в это время был на рыночке.

— Вон Леча, — показал мне рыжий, — видишь?

— Вижу, — я узнал Лечу по походке.

До рыночка внизу было не менее километра. Вдруг слева, из ущелья выскочила пара штурмовиков. Рыночек мгновенно опустел. Штурмовики проскочили Шатой и боевым разворотом влево стали готовиться к атаке. Ведущий начал разворачиваться раньше, ведомый — чуть позже. Они выстраивались в боевой порядок. Из хвостовой части самолётов непрерывно отстреливались тепловые ракеты, чтобы, в случае атаки по ним стингерами, отвести их от самолётов. Завывая турбинами, СУ-24 заходили на мост. Со стороны больницы по самолётам застрочил пулемёт. Обстрела моста не последовало. Оба самолёта ушли вдоль ущелья на восток и скрылись за горой. А рыночек уже через пару минут зажил своей жизнью, как ни в чём не бывало.

Леча не обманул. Он принёс десять пачек «Примы», но отдал мне только одну.

— Пока тебе хватит, — сказал он. — Я не думал, что курево здесь стоит так дорого.

Для Кузьминой Леча купил губную помаду. Без помады губы её трескались. Теперь мы сами должны были себе готовить. В комнате была печка. Дрова было поручено заготавливать мне. Я нарубал их из штакетника забора.

В первый же день вечером к нам пришёл Бислан — самый образованный и порядочный из боевиков. И вовсе не потому, что закончил два курса мединститута в Махачкале. Он был из породы подлинных интеллигентов. Даже внешне очень походил на Сократа. Во всяком случае, на того, что я видел на рисунках и фресках. Такой же кудрявый, с глубокими залысинами. Он пришёл искренне поддержать нас, и мы были так же искренне этому рады.

— Дело в том, — говорил он, — что переговоры ведутся медленно, а военная обстановка очень быстро меняется. Мы теряем связь с людьми, ведущими переговоры о вашем освобождении, и, зачастую, не можем им сказать, где будем завтра.

— Неужели про нас так никто и не спрашивает? — Кузьмина с надеждой смотрела в глаза Бислана.

— Светлана Ивановна, — отвечал Бислан, — мы сегодня должны были принять посыльного. Но сегодня условленное для встречи место занято федеральными войсками. Мы отсюда выезжаем на позиции за 15 километров. Как человек будет добираться до нас? Теперь пройдёт не меньше месяца, пока он с нами свяжется, и то, при условии, что мы останемся здесь, в Шатое.

— А разве мы в Шатое?

— Забудьте. Вам этого знать не положено.

— Хорошо, — сказала Кузьмина, — вы не беспокойтесь, Бислан, мы вас не выдадим.

— Спасибо, — поблагодарил Бислан с улыбкой, — я вам тут конфет принёс. А лично вам, Светлана Ивановна, — шоколадку.

Посыпались благодарности. Мы действительно давно ничего такого не видели и даже вкус забыли. Но со стороны Бислана это не стало очень уж благородным жестом. На празднике Ураза Байрам конфет и шоколаду хватает всем и вволю.

Интересным было и то, что Бислан поинтересовался моими занятиями физикой. Об этом он мог знать только от Ивана. Но вопрос, что он задал, поверг меня в недоумение. Такого Ивану я не говорил.

— Виктор, — спросил Бислан, — насколько ваша работа далека от практического применения?

Я не сразу понял, какую работу, а тем более практическое применение он имеет в виду. Но Бислан уточнил:

— Я имею в виду самое простое — военное применение вашей физической теории.

— Бомбу?

— Именно.

Теперь я был просто уверен в том, что либо этот человек физик, либо его специально готовили к разговору. Только специалист понимает, что первыми плодами труда современных физиков-теоретиков являются страшные виды оружия. И не потому, что физики такие плохие. Просто бомба — самый первый и самый дешёвый продукт в физике высоких энергий.

— А вы представляете себе, что такое нуклонная бомба? — спросил я Бислана.

— Ну, — замялся он, — в общих чертах.

Я только покачал головой.

— Не путайте нуклонную бомбу с нейтронной. Нейтронная убивает всё живое и не трогает технику. Нуклонная — ничего не оставляет.

— Тогда чем же она лучше атомной?

— Она — хуже! — отвечал я Бислану. — При определённых условиях нуклонная бомба может поджечь Землю!

— Значит, она лучше, — подтвердил Бислан. — В военном значении, конечно. Только откуда такие мощности?

— Видите ли, атомная и ядерная бомбы выделяют при взрыве энергию связи при расщеплении или слиянии ядер соответственно. Нуклонная бомба мощнее на несколько порядков. Она освобождает энергию связи между глюонами внутри нуклонов — протонов и нейтронов.

«Вот сейчас, — думал я, — если он физик, то определённо заметит о стабильности протона». Бислан ничего не заметил.

— Пожалуй, — сказал он, — я ничего не понял, но думаю, у нас ещё будет время об этом поговорить.

— Спасибо за такие разговоры, — поблагодарил я Бислана. — Мне и в Самаре об этом не с кем говорить, кроме одного-двух человек.

— Эти люди из ФСБ?

— При чём здесь ФСБ? — сказал я. — Хотя, именно им стоит следить за работами в этой области. Просто тематика настолько специальна, что и во всём мире об этой работе знают не больше тридцати человек. А занимаемся ею только мы.

— И всё же, — настаивал Бислан, — если вам создать условия, как скоро можно рассчитывать на результат?

— До бомбы, — сказал я, — никак не меньше пяти лет. Только не тешьте себя мыслью, что практическое воплощение нуклонной бомбы под силу отдельно взятому шейху или даже королю Кувейта.

— Ну, это уже другое дело, — тихо сказал Бислан. — Спокойной ночи, — сказал он всем. А мне добавил: — Мы ещё поговорим.

Я пожал плечами. Вот это попал! В 1992 году в Академгородке Новосибирска ко мне подходил один азиат и предлагал нашей команде или мне лично работу в одной из азиатских стран. На этот счёт лично я тогда решил однозначно: из России не уеду. Команда решила так же. Но ведь тогда действительно была команда: трое в Самаре и двое в Новосибирске. Это только ядро. А вокруг ещё 90 человек из восьми городов. И большой телескоп, и даже институт ядерных исследований. Была российская программа по созданию сверхмощных фотонных энергосистем. Неужели всё это как-то дошло до боевиков? Им-то такое оружие, конечно, ни к чему. Им нужен мощный фугас или «стингер». А вот продать меня подороже — это они попытаются наверняка. А для меня это будет из огня, да в полымя.

На эту тему можно было бы размышлять и дальше, но мешали САУшки. Они бухали примерно каждые пять минут. Мы уже научились их определять. Сначала бухал звук выстрела, троекратно отражённый от гор с юга. Снаряд долетал позже. Взрыв сотрясал и домик, и всю террасу до основания. Особенно страшно было от того, что мы не знали куда попадёт снаряд. Скорее всего, обстреливался мост. Это несколько успокаивало.

Бислан часто заходил к нам, но каждый раз в сопровождении Лечи Хромого. Между ними были тёплые отношения. По-моему, они были братьями. Но Леча не располагал ни к каким разговорам.

В тот день я дорубал на дрова остатки штакетника. Задумывался над тем, где брать дрова завтра. Все окрестные заборы я уже уничтожил. В ангаре было несколько штабелей досок. Хорошие доски. Их было жалко на дрова.

В небе появились штурмовики. У больницы застучал пулемёт.

— Зачем они стреляют?! — возмущался рыжий чеченец, похожий на казаха. — Ведь всё равно не попадут, только внимание к больнице привлекают.

— Мы уже говорили им про это, — отвечал ему другой чеченец, — но они — люди Хаттаба. Им чёрт не брат. Молодые, дураки, кровь играет.

— Что же у вас, — робко спросил я, — нет здесь единого командования?

— Тебя это не касается, — бросил чеченец. — Ты дрова наколол?

— Скоро заканчиваю.

— Отдашь топор вот ему, — он показал на чеченца, стоящего рядом со мной.

Только теперь я обратил внимание на этого человека. Какой-то это был тихий, робкий чеченец.

— Я уже заканчиваю, — сказал я ему.

Он только сделал жест рукой, что, мол, давай-давай, я подожду. В это время самолёты проскочили над селом и ушли на разворот с набором высоты. Тут уж надо было всё бросать и смотреть, куда самолёты будут заходить для атаки. А заодно и искать место куда бежать, если будут заходить на нас.

Самолёты развернулись и, в общем, пошли на нас. И мы уже бросились врассыпную, но тут я заметил, что ведущий дал залп ракетами по селу, что было далеко за рекой. Второй самолёт отработал туда же. А в это время ведущий был уже над школой, но полутора километрами выше. Пулемёт у больницы не умолкал. По действиям ведомого можно было догадаться, что пулемёт был замечен. Ведомый, после атаки цели на предельно низкой высоте, проскочил над школой и боевым разворотом ушёл к ведущему. Самолёты стремительно скрылись в складках ущелья. Опасность миновала.

Когда я отдавал топор чеченцу, он тихо спросил у меня:

— Ти сольдат?

— Нет, не солдат, — ответил я.

— Мне сказали, что ти сольдат, — чеченец говорил, как будто извиняясь.

Он что-то ещё хотел спросить у меня. Я видел это, но сам на рожон лезть не хотел. По-русски чеченец говорил плохо. И это было странно для его возраста. На вид ему — не больше тридцати. Только самая зелёная молодёжь плохо знала русский. Остальные могли разговаривать практически без акцента.

Далеко по ущелью было видно, как ещё одна пара штурмовиков работает по наземной цели. Появилась пара и над маленьким селом из нескольких домов у подножия горы с ретрансляционной вышкой. Меня удивило то, что они спикировали на село парой, но не стреляли. Потом выполнили разворот и разошлись в боевой порядок. Это значит первым на цель пикирует ведущий, а за ним — ведомый. Ведущий зашёл на цель и классически вывел штурмовик из пикирования. Но вместо обычного взрыва над домами выросло оранжевое облако. Ведомый положил ракетный залп прямо в это облако.

Следующим заходом ведущий вновь только обозначил цель оранжевым сигнальным дымом. Ведомый атаковал цель реальными ракетами. Наши лётчики устроили здесь настоящий учебный полигон. Когда дым взрывов рассеялся, я не досчитал в том селе двух домов.

Надо, конечно, обучать молодёжь в боевых условиях, но как-то это выглядело цинично. Не вязалась с той жуткой трагедией, которая сейчас разыгрывалась там, у домов, которых уже нет.

Я могу понять чеченцев, которые ненавидят российских лётчиков. Они не сильно любят и остальных бойцов федеральных сил, но лётчиков ненавидят особенно. Выполняя приказ, пилоты никогда лицом к лицу не сталкиваются с врагом. Даже у меня, бывшего лётчика, иногда возникала такая ненависть к пилотам. А именно в тот момент, когда меня бомбили. Вот только эти вспышки ненависти я никогда не культивировал. Другое дело — Кузьмина. Печатное слово не позволяет мне привести здесь выражения, которыми она награждала пилотов. А я тогда уже начинал понимать, что авиация на этой войне задействована на всю катушку. Она не давала покою врагу нигде. Только сейчас я вполне осознал слова боевиков, когда они говорили, что во всей Чечне не найдётся сейчас места, которое не бомбят.

Вечеров к нам пришёл Кюри Ирисханов — Кюри Самашкинский, командир «Старой гвардии» или Президентской гвардии Джохара Дудаева. Спокойный, выдержанный, доброжелательный. Это было наше первое знакомство с ним, если не считать короткой нашей с ним встречи в Грозном.

Чистенькая, отглаженная чёрная форма. Чёрный берет с острым клином треугольника-шеврона и кокардой. Гвардейцев в такой форме я видел в Рескоме — президентском дворце Джохара Дудаева в 1994 году. Но те были ещё и при аксельбантах, а здесь никакой вычурности, ничего лишнего.

Кюри попросил нас пожаловаться на содержание. Именно пожаловаться. А мы не нашли, что сказать. Да оно и понятно: какая конвенция определяет правила содержания украденных на продажу заложников? Наши вопросы касались одного: как идут переговоры о нашем освобождении? Кюри сказал, что ждёт посредника по нашему с Кузьминой делу. По поводу Терентьева пока никакой информации нет.

Ирисханов попросил нас не отчаиваться. Сказал, что очень жалеет о такой печальной миссии по нашей охране и содержанию, что досталась его отряду. Но самое главное — то, что вёл он себя с нами по-человечески. Именно этого нам так не хватало!

Когда Кюри ушёл, с нами остался в качестве охранника его шофёр. Он всё что-то шутил, балагурил, и я узнал в нём того самого шофёра, который увозил нас с Сашко из подвала в Бамуте. Я спросил его о том, как освободили Сашко.

— О, это было интересно, — отвечал он. — Я отвёз Сашко в Тбилиси, где мы с ним две недели ходили по кабакам и ждали, когда привезут деньги. По-моему, мы пропили больше, чем потом за него привезли.

Верить этому человеку нельзя. Я уже знал это. Но то, что Сашко освободили именно в Тбилиси, совпадало с информацией от радио «Свобода». А потом шофёр сказал такое, что повергло меня в глубокое уныние.

— Виктор, — обратился он ко мне, — а ты помнишь Мусу?

— Как не помнить, — сказал я, — не дай бог с ним встретиться. Уж он бы мне показал!..

— А ведь Муса здесь, — заговорщически улыбаясь, сказал шофёр. Он не мог не заметить, как я побледнел.

— Ну, ты сильно не переживай, — успокаивал он меня.

— Бить будет? — спросил я.

— За что? — удивился шофёр. — Это он сам виноват. Пострадал, конечно, из-за тебя, но если что, мы его успокоим.

Слова эти, да ещё из уст такого враля меня мало успокоили. Чего-чего, а встреча с Мусой не предвещала ничего хорошего.

Утром я проснулся от того, что меня пинали в ногу. Открыв глаза, я увидел, что надо мной стоит Муса. Я весь сжался. Встал. Неожиданно Муса протянул руку.

— Ну, здорово, беглец! — сказал он, улыбаясь.

— Здравствуйте, — выдавил я из себя.

— Ну, задал же ты мне проблем своим побегом, — Муса сел за стол и жестом пригласил меня присесть рядом.

— Ты скажи честно, — продолжал он, — где был, когда мы тебя искали в первый день?

— На горе, напротив твоего дома, — отвечал я.

— Врёшь, мы там проверяли. Ваха проверял.

— Это тот, что был в голубой рубашке?

— Да, он сказал, что поднимался на гору, и там никого не было.

— Ваха ходил вдоль дороги и на гору не поднимался, — тихо возразил я.

— Так! Значит нельзя ему верить. Всё надо было проверять самому. Но я знал, что ты далеко не уйдёшь. Если бы ты умер, я бы никогда не расплатился. Тебе что, плохо у меня было? Сейчас лучше?

— Муса, — объяснял я ему, — ты же сам сидел в тюрьме, и знаешь, что свободу ни на что нельзя променять.

— Знаю, знаю, — ворчал Муса. — Но и ты знай, что из-за твоего побега меня заставили бросить пить и курить.

Последние слова Муса произнёс с особым чувством.

— У тебя сигареты есть? — спросил он.

Я протянул ему единственную, оставшуюся у меня сигарету. Тот закурил.

— Теперь вот приходится курить украдкой ото всех.

Вот так состоялась моя встреча с Мусой, который опять был приставлен к нам охранником.

Второй дом, который был на террасе и имел более жилой вид, был штабом отряда Кюри Ирисханова. Возле дома часто стояло по нескольку машин. В основном, джипов. Машина у дома — это всегда опасно. Всякая машина — потенциальная цель для самолёта. Мы и у Селима нервничали, когда рядом с домом стояла машина. Но тогда вокруг был лес, рассмотреть машину с воздуха было трудно. Разве что, строго сверху. Здесь же, на голой бетонной площадке террасы, не было ни одного деревца.

 

В тот день мне приказали заготовить дров на трое суток. Объяснений, естественно, не давали. Видимо, это было не просто сумасбродное решение. В помощь дали скромного чеченца, которому я когда-то передавал пилу. Вместе мы справлялись быстрее. Я был удивлён не только его молчаливостью, но и тем, что этого бородатого чеченца подгоняли так же, как меня.

Бородат он был не совсем обычно. Скорее — просто зарос щетиной. Почти все чеченцы, отпуская бороду, усов не оставляют. У этого были и усы. У меня не проходило желание перекинуться с ним парой фраз. Но сделать этого не удавалось: естественным образом мы разделили труд. Он рубил штакетник соседского забора, а я таскал дрова в дом.

Заготовку прервал Леча Хромой.

— Хватит, — резко сказал он. — Теперь, — он ткнул в меня пальцем, — сделаешь стол. — Он, — Леча указал на бородатого, — будет тебе помогать.

— Из чего делать стол? — спросил я у Лечи. — И каких размеров?

— Вот он знает, — Леча снова ткнул пальцем в бородатого. — Он расскажет тебе. Если сможет…

После этого он рассмеялся и ушёл. Мы с бородатым остались относительно одни. За нами присматривали, конечно, но вблизи охранников не было.

— Ви сольдат? — тихо спросил бородатый.

— Какой же солдат? — удивился я. — Обыкновенный журналист. Заложник.

— Йес! — воскликнул он. — Йа так и думаль!

Выговор бородатого был не обычен. Не обычен, даже для чеченца, плохо владеющего русским языком. У него совершенно отсутствовал горловой каркающий кавказский акцент.

— Йа джоурналисьт. Франсе. Тюлюз.

Я понял только то, что он тоже журналист.

— Это Шатой? — спросил я его.

— Да, Шатой, — он неподдельно улыбался. — А мне сказать, что ви сольдат, офисьер, верто… хеликоптер.

— Do you speak English? — спросил я его.

— Yes! Yes! — бородатый искренне обрадовался. — But my English is so-so!

— Мой тоже so-so, — ответил ему я. — Попробуем договориться.

И мы стали общаться на английском в той мере, в которой позволял мой словарный запас.

— Мне сказали, что ты солдат, — повторил бородатый. — Как тебя зовут?

— Виктор Петров, — ответил я.

— Я Бриз Флётьо, — представился он. — Фотокорреспондент из Тулузы. Ты давно в плену?

— С июня, — ответил я. — А ты?

— Меня взяли 1 октября. Я сам добрался до Грузии. Чеченцы обещали переправить меня через границу в Чечню и познакомить с Масхадовым. Но когда мы миновали границу — отобрали всю аппаратуру на 10 тысяч долларов и семь тысяч наличными.

— Сколько они хотят за тебя?

— Три миллиона долларов.

— Ты считаешь, Франция заплатит?

— Не знаю, — Бриз задумался. — Мои хозяева говорят, что Миттеран — наш президент — обратился к Путину с просьбой помочь в моём освобождении. А сколько просят за тебя?

— Те же три миллиона, — сказал я. — Но не за одного меня, а за двоих: за меня и за Светлану Кузьмину.

— Это тот мужчина, что сидит вместе с вами?

— Не мужчина, а женщина — Светлана Ивановна Кузьмина. Мы вместе поехали в Чечню освобождать из плена солдата. А из какой ты газеты?

— Я работаю на многие газеты, как фоторепортёр. Я просто независимый журналист.

— И сколько тебе удаётся заработать?

— Около двух тысяч долларов в месяц. Это мало. У нас — это мало. Поэтому я и поехал в Чечню. Тише, мы не должны разговаривать.

В это время мимо проходил один из боевиков. Он что-то сказал Бризу по-чеченски и тот закивал.

— Нам велят поторапливаться со столом, — сказал мне Бриз.

— Ты понимаешь по-чеченски? — спросил я.

— Очень плохо, — ответил он. — Я полгода изучал чеченский язык, а надо было русский. Они все говорят по-русски.

Бриз стал объяснять, какой стол мы должны сделать. Оказывается, нужно было просто отрезать с десяток досок и прибить их одну к другой на уже имеющиеся ножки и перекладины.

Я заметил, что за нами наблюдают двое молодых боевиков, лет по 16-17. Они смотрели на нас с неподдельным удивлением и восхищением. Для них это было на уровне чуда: двое общаются не по-русски и не по-чеченски, и при этом понимают друг друга.

А мы за работой не переставали общаться.

— Сколько тебе лет? — спросил я Бриза.

— Тридцать два. А ты откуда?

— Я из Самары. Телекомпания «Терра», знаешь?

— Не знаю.

— Ну, хотя бы город Самару знаешь?

Бриз только неопределённо покачал головой и начал перечислять:

— Волгоград, Новосибирск, Сайнт-Петербург, Москва, НТВ, ОРТ, «Вести»…

— Вот-вот, остановил я его. Москва. ОРТ. Во всяком случае, на них я работал. Программа «Время».

— Да-да! Программа «Время». «Тайм».

— Бриз, — обратился я к нему. — Неизвестно, кто из нас раньше освободится из плена. Скорее, что ты. Запомни, пожалуйста, мой телефон в Самаре — 41-37-70. Если удастся освободиться, сообщи моим жене и дочери, что я пока ещё жив.

Бриз закивал головой, повторил номер телефона и снова спросил:

— НТВ. Ты же работал на НТВ?

— Нет, Бриз, на НТВ я не работал.

Бриз удивлённо взглянул на меня, хотел спросить ещё что-то, но тут мы оба заметили Лечу Хромого. Леча понял, что мы общались, но обругал не нас, а молодых охранников. Ругал он их по-чеченски, но и так было понятно, о чём речь. Похоже, молодые ребята действительно впервые узнали о том, что кроме русского и чеченского существуют другие языки.

После этого они за нами так бдили, что не удалось и словечком перекинуться. Когда стол был закончен, Бриз остался обработать столешницу рубанком, а меня отправили на место. Когда проходил мимо двери одной из комнат, заметил, что на огромном столе готовится настоящий мусульманский пир. У меня потекли слюнки. Сразу же в глаза бросились огромные куски халвы. Подсолнечной, тахинной, ещё какой-то. Рахат-лукум в сахарной пудре. А запах! Лучше бы мне этого не видеть. И не нюхать.

На меня надели наручники. Терентьев сидел на нарах и прислушивался: не летят ли самолёты? Кузьминой не было. Она ушла с Анчиком стирать бельё. Авианалёт начался примерно через полчаса. Мы с Терентьевым не успели даже попадать на пол, когда самолёт выскочил из-за горы. Услышали свист ракеты прямо над нами и сразу же взрыв такой силы, что отвалился большой кусок штукатурки с потолка. Второй самолёт положил ракеты чуть дальше. Как потом выяснилось, попал в больницу. Видимо, эти самолёты имели целью уничтожение пулемёта у больницы. Но пулемёт продолжал стрелять.

За мной пришёл Анчик и попросил пойти с ним, чтобы помочь Кузьминой. Мы спустились с террасы к заброшенной бане из красного кирпича. По пути я увидел, что дом, который стоял под нашей террасой, частично разрушен. Половина крыши на доме была снесена. По двору бегали женщины и плакали. Они вытаскивали из дома одежду и посуду.

В бане было темно и сыро. В углу, у окна, закрытого картоном, горела свеча. Но после дневного света её не было видно. Баня располагалась гораздо ближе к пострадавшему от бомбёжки дому. Кузьмина рассказала, как взрывом выбило стекло в маленьком окошке, как все угли из печки выбросило на пол. Сама печка потухла. Света не помнила, как оказалась на полу.

Мне пришлось заново растопить печку. В чане, который она нагревала, почти не осталось воды. Я носил воду вёдрами из колодца неподалёку. Анчика заменил другой боевик, который только что пришёл из больницы. Сам Анчик побежал туда.

Когда стирка закончилась, мы вернулись в дом. Идти туда не хотелось: снова наручники и беспомощность при авианалётах. Это только умом можно понять, что пристёгнут ты или свободен, прямое попадание ракеты делает обречённым каждого. Однако сам факт быть прикованным к месту существенно обезоруживал и подрывал всякую надежду на удачу.

В этот день Анчик так и не пришёл к нам, хотя смена была его. Мы очень надеялись, что он принесёт нам мяса. Я не знаю, откуда оно взялось, но на веранде висели огромные куски. Много. Накануне Анчик нам принёс один такой кусок, и мы вдоволь наелись. Из муки, которой тоже было в достатке, я делал себе лепёшки: разводил тесто на воде и запекал лепёшку на печке. Ни Кузьмина, ни Терентьев такую штуку не ели. А я — с удовольствием. И конечно, всегда у меня лежали две лепёшки за пазухой. Мало ли что? А вдруг удастся бежать?!

Весь следующий день мы просидели на привязи. Я следил за печкой и иногда подходил к двери. Сквозь щели можно было видеть часть двора и почти весь Шатой, лежащий в долине на фоне гор. Было слышно, как к штабному дому подъезжают машины. Несколько раз нас приходил проверять Муса. Он же и проболтался, что сейчас в штабе Аслан Масхадов, который назначил Кюри Ирисханова бригадным генералом. Ни Леча Хромой, ни Бислан вечером не появлялись. Мы обсудили вопрос о том, что для нас может означать приезд Масхадова. Решили, что ничего. Как мы уже поняли, наличие в отряде заложников полевые командиры скрывали друг от друга.

Ночью Муса пристегнул нас наручниками друг к другу, а сам лёг рядом. Но он, сволочь, как только услышит свист снаряда гаубицы, так сразу бросается на пол. Мы этого сделать не могли. Правда, пытались пару раз, но потом отказались от этого. Тут уж если падать на пол, так сразу всем. Но я был пристёгнут левой рукой к правой руке Терентьева, его же левая рука — к правой руке Кузьминой. Мы бы с Кузьминой рады были залечь на пол при бомбёжке, но Александр Михайлович упорно лежал на месте. Его выдержке можно было только позавидовать.

Утром следующего дня прибежал Анчик. Он принёс нам мяса и конфет. Анчик был какой-то растерянный.

— Что случилось, Анчик? — спросила его Кузьмина.

Анчик потупился, беспомощно развёл руками и сказал:

— Мой брат стал шахидом…

Мы уже знали, что такое стать шахидом. Позавчерашний налёт и прямое попадание ракеты в больницу сделали своё дело. В это время в больнице лежал раненый брат Анчика. Осколком ракеты его ранило, и на этот раз смертельно. Второй брат Анчика погиб на последней войне. Мы знали обоих.

Пошли в баню стирать бельё, форму и одеяло покойного. Кровь отстирывалась плохо. Весь пол бани был красным. Я смотрел на Анчика и удивлялся. Другой бы уже обозлился на весь мир, а этот так же вежлив с нами, спокоен и тих. Всё же он был ещё ребёнком. Вряд ли он до конца понимал что происходит. Он по-прежнему рвался в бой и примерял форму умершего брата. То, что мы сейчас стирали, — стирали для Анчика. Так мы и не узнали, пустили его на войну или вывезли в Россию. Многие нормальные родители так и делали. Отец Ивана-Муслима, например, вывез сына в Оренбург. Может быть, он уже окончил авиационный институт и стал хорошим инженером.

Постиранные вещи развесили у нас на терраске. Ближе к вечеру к нашим дверям наведался Бриз.

— Здравствуй, Виктор, — сказал он через дверь по-английски. — У тебя есть сигареты?

— Извини, Бриз, ничего не осталось.

— Мне и не нужно, — сказал он. — Я тебе принёс сигарет.

Сквозь щель в двери он просунул мне шесть сигарет «Прима».

— Вот спасибо тебе, Бриз, — поблагодарил я. — Как тебе разрешили сюда подойти?

— Мне разрешают свободно гулять по Шатою, — сказал он. — Только далеко уходить не разрешают и каждые полчаса я отмечаюсь у охраны.

Потом он заговорил чуть тише:

— Виктор, я помню телефон, — он назвал мой самарский номер. — Я не говорил тебе, что я — журналист. Ладно?

— Хорошо, Бриз, я буду молчать.

— Виктор, они берут меня с собой на операции, и я снимаю то, что они скажут.

— Ты работаешь своим фотоаппаратом?

— Нет, видеокамерой SuperVHS.

— У меня была такая же, — сказал я ему. — Её отобрали ещё летом.

— Виктор, на камере лейбл «Типпа» и НТВ…

В этот момент Бриза кто-то позвал.

— До свидания, Виктор, я ещё приду.

Бриз убежал. Он больше к нам не приходил, а в следующий раз я встретил его после ночной бомбёжки. В ночь с третьего на четвёртое февраля ухнуло так, что мы все повскакивали. Вскочил даже Терентьев. Самолёт сбросил бомбу на бреющей высоте. Скорее всего, бомба предназначалась для нас, для штаба. Но угодила она в дом, метрах в пятидесяти, через улицу.

Утром Муса велел мне собираться. Мы вышли к воротам. Там уже ждал Бриз. Пошли прямо к тому дому, в который попала бомба. Собственно, идти было не к чему — дома не было. На месте дома зияла воронка, глубиной около полутора метров. Весь дом был раскидан по окружающим его надворным постройкам. Крыльцо стояло на сарае, почти целое. Одну из стен бывшего дома припечатало к соседнему. На стене остался ковер и полка для книг.

Подошёл Леча.

— Идите сюда, журналисты, — крикнул он. — Вот, видите дрова? Таскайте их к штабу.

Мы начали носить дрова. Дерево было очень красивым и прочным. Красного цвета. Наверняка это было дерево ценной породы. Но на войне об этом не задумываются.

В соседнем дворе боевики пристреливали автоматы. Бриз показал мне на одного из них.

— Это Хаттаб.

— Который? — переспросил я тихо.

— Тот, что с длинными волосами. Видишь, хромает?

Я не знал, как по-английски «хромает» и взглядом дал понять это Бризу. Тот изобразил хромающего человека.

— Чего это вы там разговорились?! — прикрикнул на нас Муса.

Мы замолчали. Рассмотреть Хаттаба подробнее мне так и не удалось. В следующий заход за дровами Хаттаб и двое боевиков уже уходили. Я рассмотрел только их спины. К вечеру мы с Бризом перетаскали все дрова к штабу.

Леча Хромой целый день копался в развалинах, отыскивая полезные вещи. Прямо в воронке от взрыва лежала кукла с оторванной рукой. Раньше я думал, что так не бывает, что это режиссёрский изыск. Но это просто было. Вокруг воронки вообще валялось много детских вещей. Они невольно приковывали внимание и делали картину ещё трагичнее. В этой кукле была особая мерзость войны.

Дрова оказались очень хорошими. Горели долго и жарко. Давали мало дыма. Впервые у нас ночью было тепло, хотя печка ночью и не топилась — светомаскировка.

Пятого февраля, около десяти утра, к нам зашёл возбуждённый и злой Леча.

— Виктор, собирайся, — бросил он. — Надо похоронить вашего русского солдата.

— Давайте и я помогу, — вызвался Терентьев. Ему надоело постоянно сидеть на привязи. Он был рад даже такой работе.

— Сиди, иудей, — прикрикнул на него Леча. — Тебе нельзя хоронить христианина.

У чеченцев свои религиозные понятия на этот счёт. Я не собирался возражать, хотя хоронить человека в одиночку — дело тяжёлое.

Мы прошли мимо штаба к сараю. Здесь стоял УАЗик. Багажник сзади был открыт. В багажнике — связанный труп солдата.

— Развяжи и закопай вот здесь, — Леча показал место у сарая. — Но глубоко не закапывай. Максимум на полметра.

Труп ещё не окоченел. Я отвязал его от машины и, взвалив на спину, перенёс к сараю. Выкопал некое подобие могилы — яму, глубиной в полтора штыка. Леча стоял рядом и не велел копать глубже. Потом все отошли.

Труп молодого сивого паренька я уложил в могилу. Прикрыл ему глаза поплотнее, сложил руки на животе. На всякий случай проверил, нет ли у него документов. Документов не было, но во внутреннем кармане гимнастёрки я обнаружил алюминиевый личный жетон с выбитым на нём номером. Хотел оставить у себя, но понял, что этого делать нельзя. Я запомнил номер. Перед тем, как закапывать, перекрестил солдата и, сняв с себя железный крестик, положил ему между рук. Когда с погребением было закончено, подошёл Леча. Молча постоял у могилы.

— Больше ничего не надо делать по вашим обычаям? — спросил он.

— Я не знаток, но над могилой погибшего в бою солдата салютуют.

— Как это? — Леча не понял.

— Стреляют из автоматов вверх.

— Пистолет пойдёт? — спросил он.

Я пожал плечами. А Леча протянул мне пистолет.

— На, стрельни…

Но сразу же понял, что делает ерунду. Он передёрнул затвор «Макарова» и выстрелил в воздух.

— Пойдёт? — спросил он меня.

— Пойдёт, только разве это могила?

— Думаю, — сказал Леча, — он здесь долго не пролежит. — Жетон нашёл?

Я протянул ему жетон.

— Запомнил номер? — Леча взглянул мне в глаза. — Ладно, запомнил, так запомнил… Мы из тебя выбьем всю твою память…

Когда я вернулся в наш домик, там был Бислан.

— Виктор, — спросил он, — это ты хоронил солдата?

— Я.

— Эх! — Бислан махнул рукой. — Зачем он стрелял?!

Бислан был чернее тучи. Таким я его ещё не видел.

— А что случилось, Бислан? — спросил я.

— Это ведь я его замочил, — он с отвращением уставился куда-то в угол. Бислан явно не находил себе места. Ему нужно было выговориться. За этим он сюда и пришёл.

— Как это случилось? — спросил я его.

— Мы с Лечей были в разведке, — начал рассказывать Бислан. — И вдруг напоролись на такую же разведку федералов. По-моему, их там было трое. Мы затаились. Обычно в таких случаях разведки расходятся. Таков неписанный закон. Не за тем шли, чтобы стрелять друг в друга.

А у них один сидел на дереве со снайперской винтовкой. Зачем он стрелял?! Он же заметил меня и пальнул. Но промахнулся. Только дырочку сделал в ватнике.

Я вскочил, поскользнулся и скатился по склону в лощину. Но его уже заметил. Прицелился, жму на курок, а автомат, как назло, заклинило. Он опять стреляет. Спасибо, Леча его одной очередью снял с дерева. А на меня выскакивает вот этот боец. Вот уж тут мне ничего не оставалось делать, как влепить ему из подствольника прямо в грудь. С пяти метров. Его из лощинки-то выкинуло.

— Как же его не разорвало? — спросил Терентьев.

А я в это время рассматривал свои руки. Не только руки, я весь был перепачкан кровью.

— Может, выстрел ударил его вскользь и ушёл в сторону, — отвечал Бислан. — Он упал мгновенно и, по-моему, сразу умер. Леча на всякий случай, добил его из автомата. Там был третий, но он ушёл.

Во время рассказа я наблюдал за Бисланом. Он сильно переживал.

— Это первый у тебя? — спросил я его.

— Может и не первый, — ответил он, — но чтобы вот так, близко, и так нелепо… Зачем он стрелял?!

Пришёл Леча. Они о чём-то долго говорили. Когда Леча ушёл, Бислан снова заговорил:

— Сейчас идут переговоры. Труп этого солдата мы хотим поменять на то, чтобы федералы выпустили из окружения наших бойцов. Их там пять человек. Долго они не продержатся.

Уже смеркалось, когда снова пришёл Леча. Отстегнул меня и велел взять лопату. Отстегнул и Терентьева. Пошли к свежему захоронению, чуть припорошенному снегом. Из могилы торчала коленка трупа. Видимо сократились мышцы, а земли сверху было чуть.

— Выкапывай, — велел Леча и отошёл в сторону.

Только теперь я заметил метрах в двадцати грузовой УАЗик и нескольких боевиков. Среди них брат Кюри Ирисханова, с которым мы познакомились ещё в Грозном. С момента погребения солдата прошло чуть больше восьми часов. Труп уже окоченел. Вытаскивая его из земли, я заметил Бриза. Он снимал происходящее на видеокамеру. Я всё пытался найти крестик, который оставил с солдатом, но так и не нашёл.

Когда Бриз подошёл поближе, я тихо спросил его:

— Они договорились с федералами?

Он выключил камеру и только тогда произнёс:

— Да. В обмен на труп боевиков выпустят из окружения.

Мы с Терентьевым погрузили труп на машину. За руль сел брат Кюри. Бриз продолжал снимать, а я только теперь понял, почему он так упорно говорил мне про НТВ. И понял значение лейбла «Типпа». На SVHS-камере были наклейки «Терра» и НТВ.

Бриз работал моей камерой. Больше я ни разу не увидел Бриза Флотье, или, как он сам выговаривал свою фамилию, — Флётьо.

Обмен трупа на жизнь моджахедов состоялся. Но дела у боевиков, видимо, не очень складывались. Федеральные силы подошли вплотную к Шатою. Ночью гаубицы почти непрерывно утюжили село и окрестности.

В то утро я заметил, что картина села в щели двери изменилась. Отсутствовали несколько крыш в районе моста через Аргун. У больницы и школы стояли машины. В них грузили раненых. Значит, скоро повезут и нас. Я не ошибся. Часов в 11 подъехал УАЗик. За рулём — Иван. Мы вышли из дома. Иван, искренне улыбаясь, пошёл в мою сторону.

— Привет, Виктор! Как у вас дела?

Но его остановил строгий оклик Лечи:

— Муслим! — и дальше — по-чеченски.

Почему-то Иван тогда показался мне маленьким и щуплым. После окрика он потупил глаза и отошёл в сторону.

Кузьмину посадили на заднее сиденье, а мы с Терентьевым примостились в багажнике на откидных. Наручники были на каждом из нас. Кузьмина о чем-то тихо переговорила с Иваном, но я смог понять только то, что там, куда мы едем, спокойнее.

Иван тронул машину, когда в неё сели Муса и упитанный боевик с добродушным лицом. Он дожёвывал бутерброд. Поехали на юг, в горы. По правую сторону дороги открылось глубокое ущелье. Ехать по совершенно открытой дороге было страшно. Самолёты летали всюду и такую цель, как движущийся по дороге армейский УАЗик, пилоты не пропустили бы. За дребезжанием кузова и гулом мотора невозможно услышать самолётов и от этого становилось ещё страшнее. Я полагался только на опыт и вдумчивую смелость Ивана. Этот не будет лихачить. На всякий случай я посматривал назад, но окошко было таким грязным, что рассмотреть приближающийся самолёт практически невозможно. К тому же нас с Терентьевым ужасно трясло. Малейшая кочка подбрасывала к потолку кабины.

Самолёт мы не заметили. Ракета взорвалась ниже дороги, в обрыве. Иван рванул вперёд и минуты через две остановился у скалы, в естественном углублении. Дальше серпантин дороги уходил резко влево и вверх. А сама дорога шла по совершенно открытому месту. Мы обождали минут пять. Поехали дальше. За два часа пути останавливались ещё два раза по той же причине — самолёты.

Наконец, дорога пошла резко вниз, и мы въехали в Шар-Аргун — небольшое село. Остановились у большого придорожного дома из красного отделочного кирпича. Иван попрощался с нами и уехал. Вошли в дом. Он был покинут хозяевами совсем недавно. Вся мебель на месте. Мы расположились в кухне, которая была величиной со среднюю городскую квартиру.

Упитанный боевик сразу же раскочегарил печку и начал стряпать. Запахло вкусным. Он пошарил в посуде, нашёл фигурную сковороду и напёк пышек. По паре штук досталось и нам. Терентьев умудрился стянуть со стола ещё две.

Мы всё прислушивались к гулу самолётов. Здесь летали не меньше. Когда я вышел во двор по нужде, то увидел на огороде в двадцати шагах от дома огромную воронку, оставленную авиационной бомбой. Чуть дальше к реке были ещё три таких же воронки. Надеяться на то, что здесь будет спокойнее, не приходилось.

— Когда здесь бомбили, — спросил я сопровождавшего меня Мусу.

— Вчера, — спокойно сказал он. — Завтра продолжат. У них всё по графику. Бомбят, на следующий день смотрят, что ещё не разбомбили, а потом опять бомбят.

— Хозяева съехали из-за бомбёжек?

— Да, — сказал Муса. — Ещё на прошлой неделе.

Насколько мне удалось заметить, все дома, в которых мы останавливались, принадлежали весьма зажиточным людям. Причём, боевики не просто выбирали любой дом побогаче и останавливались там. В других, бедных домах по-прежнему жили люди. По их одежде и печальным взглядам можно было понять, что они рады бы уехать от войны, но не имеют такой возможности. Покидали Чечню только богатые, как раз те, кому, казалось бы, есть что терять.

Как всегда, мы с нетерпением ждали ночи. Ночью самолеты практически не летали. Муса вышел из дому и пропал. Вечером нас посадили в джип и повезли на юг и вверх. Проехали совсем немного. Миновали маленькое село и остановились у белого саманного домика на самом верху пологой горки. Нас встретил Муса и сразу повёл в курятник, который был частью дома. Где Муса, там курятник. Это мне уже было знакомо.

Утром дверь в наш курятник открыл Селим. Он был с автоматом.

— Виктор, собирайся. Пойдём за водой.

Я даже обрадовался Селиму. Всё же знакомый человек. Пришёл Муса с ключами от наручников. Долго возился, пока отстегнул меня. Я взял вёдра и мы пошли. До колодца шли метров двести реденьким лесом. Скорее, даже не лесом. Тропинка петляла между высокими кустами орешника. Чуть спустившись с косогора, я увидел впереди небольшую долину, речку и достаточно высокую гору сразу за рекой. С этой горой будут связаны печальные события, которые произойдут позже. Я стал сразу же оценивать шансы на побег. Шансы были, но теперь нужно было собрать побольше фактических данных для реальной оценки обстановки. Собрать фактуру, как говорят журналисты. Причём теперь нужно было бежать втроём. Я не знал, что могут сделать боевики с Кузьминой и Терентьевым, если сбегу один. Правда, сентябрьский мой побег никак не отразился на них, но тогда мы были в разных местах и не могли нести ответственности друг за друга. Теперь всё осложнилось. Если бежать, то всем вместе, но я не знал, как поведёт себя Терентьев. В Кузьминой не сомневался — лишь бы ей хватило сил.

Колодец был старым, с прогнившей, драной опалубкой. Ни ворота, ни журавля. Вернее, журавль-то когда-то был, но теперь рядом стояло только дырявое ведро на верёвке. Пока тащишь его из колодца, воды остаётся едва половина. И быстрее сливай воду, а то ничего не останется. В первый раз я весь облился и замёрз. Потом приноровился.

Когда шли обратно, увидел дорогу, по которой мы приехали из Шатоя в Шар-Аргун. Село лежало в долине у подножия горы, метрами тремястами ниже нас и примерно в трёх километрах севернее. Дорога же, по которой мы приехали из Шар-Аргуна, проходила от села вдоль леса и мимо нескольких домов поднималась в горку, на которой и стоял наш саманный домик. Рядом с нашим домиком по ту сторону дороги стоял ещё один, побольше, но давно уже заброшенный. За ним было поле, уходящее в низину. Местечко, надо сказать, гнусное. Я не про красоты местности. Атаковать наш дом с воздуха — одно удовольствие. Вот только не заходи прямо с севера, чтобы ненароком не врезаться в гору, и безопасность атаки обеспечена.

Когда я вернулся в курятник, то застал там, в общем-то, привычную картину окончания очередной идеологической битвы. Кузьмина и Терентьев с ненавистью смотрели друг на друга или враг на врага — так лучше подходит. Но это было нормально. Вот только теперь, обычно торжествующая, Кузьмина зажалась в углу. Терентьев же сидел на матраце с видом некоего падишаха. Только в наручниках. Как только Селим ушёл, Кузьмина пожаловалась мне:

— Витя, эта сволочь меня ударила!

— Да, не бил я её! — тут же откликнулся Терентьев. — Врёт она. Так — слегка толкнул, чтобы не выступала.

— Нет! — перебила его Кузьмина. — Он палкой! Палкой!

— Какой ещё палкой? — возмущался Терентьев.

— Вот этой, — Кузьмина показала на палку у двери.

— Зачем вы так, Александр Михайлович, — спросил я. — Она же женщина.

— Она не женщина! Она падла! Суёт свой нос в чужие дела.

— Да какие дела могут быть у неё с вами, — спросил я.

— Витя, ты не представляешь, что он хочет от нас, — возмущенно говорила Кузьмина. — Он хочет сделать нас своими рабами.

— Хватит с нас и того, что мы стали рабами моджахедов, — сказал я.

— Да какими рабами! — всплеснул руками Терентьев. — Речь идёт об обыкновенном порядке.

— О каком порядке, Александр Михайлович? — спросил я. — Тут, насколько я понимаю, порядки устанавливают боевики. Мы с вами только подчиняемся.

— Речь идёт о порядке между нами, — ответил Терентьев. — Кто-то должен быть главным, кто-то подчинённым.

— Зачем, Александр Михайлович? — спросил я его. — Разве мы с вами не равны?

— Это он хочет быть главным! — снова с ненавистью бросила Кузьмина. — Эта еврейская сволочь!

— Ну, допустим, еврейская кровь течёт и в тебе, — парировал Терентьев.

— Я, — не унималась Кузьмина, — русская. Отец украинец, мать — русская. А ты мне будешь диктовать условия, сволочь?

— Ну, не надо, не надо! — Терентьев нервничал. — Света, я не плохой физиономист и могу точно сказать сколько в тебе еврейской крови.

— Давайте не будем привлекать сюда национальные качества, — попросил я. — Объясните, в чём, собственно, проблема?

Кузьмина фыркнула и отвернулась. Вопрос был к Терентьеву.

— Проблема в том, — задумчиво начал Терентьев, — что в коллективах заключённых всегда устанавливается определённый порядок. Мы ведь с вами заключённые?

— Ну, это как сказать, — вставил я.

— Обычные заключённые, — утвердительно продолжил Терентьев. — А раз так, то нам будет гораздо легче прожить, если мы организуемся по выверенным тюремным законам.

— По понятиям, — уточнил я.

— Если хочешь, по понятиям, — подхватил Терентьев. — Я эти понятия знаю гораздо лучше вас и предлагаю подчиняться мне. Вы сразу же увидите, как нам станет легче.

— Жрать ты, конечно, будешь больше меня, — вставила Кузьмина.

— А что в этом плохого? — доказывал свою правоту Терентьев. — Вот сейчас Виктор ходил за водой, устал.

— Виктору и дадим больше, — зашипела на него Кузьмина, — а ты сидишь на жопе и только пытаешься урвать себе лишний кусок.

— Да ты, глупая баба, даже не понимаешь своего счастья, что я буду тобой руководить! — Терентьев даже встал. — Муса, кстати, только обрадуется, что у нас будет порядок. Он сам сидел и всё это знает.

— Значит, — констатировал я, — вы, Александр Михайлович, будете у нас паханом.

— Ну, зачем же так? — Терентьев потупил глаза. — Я предлагаю лучшее в нашем положении.

— А за что вы сидели, Александр Михайлович? — спросил я Терентьева. — Расскажите. И где сидели?

— Пусть лучше об этом история умалчивает.

— Нет-нет, Витя, пусть расскажет, бросила Кузьмина.

— Ну, сидел за спекуляцию джинсами. Ты это хотела услышать? Теперь спекуляция, в твоём, коммунистическом понимании, признана, наконец, свободной торговлей.

— Коммунистов не трожь, сволочь, — Кузьмина раскраснелась.

— Александр Михайлович, — сказал я, — тут не та публика, чтобы устанавливать тюремные законы. И не надо распускать руки. Особенно в отношении женщины. Вы, конечно, можете утвердить себя паханом с помощью силы. Ведь так, насколько я в курсе, это делается? Но должен сразу предупредить, что я буду против.

На этом инцидент, собственно, и закончился. Но я хорошо принимал, что этот разговор не последний. Посмотрел у Светы ушиб. Синяков не было. Ну вот, подумал я тогда, а ещё хотел как-то надеяться на него при побеге… Жизнь осложнялась.

Муса вытащил нас с Терентьевым пилить дрова. Пилили двуручной пилой на невысоких козлах. Вот тут я впервые заметил, как Длинный сачкует. Он просто держался за ручку и не вытягивал на себя пилу. Когда мне надоело выталкивать пилу обратно в его сторону, я просто остановился и посмотрел ему в глаза. Он этого не ожидал и процесс замер. Он всё понял и начал пилить. Я не мог понять, зачем сачковать, если ещё и не устал. Но Терентьев сидел в тюрьме не зря. Потратив меньше сил, Александр Михайлович хотел выживать за счёт других.

Мы пилили с большими перерывами. Как только над нами появлялся «Авакс», вставали под навес крыши к стене дома. В высоте самолёт проползал очень медленно. Конечно, двое мужиков, мирно заготавливающих дрова, его вряд ли заинтересуют. Но Муса перестраховывался. Это было хорошо. Можно было отдохнуть, покурить и осмотреться.

Из леса, который на самом деле был кустарником, вышли двое боевиков. Одного из них я сразу узнал. Это был крепкий, рыжий казах, с которым мы уже встречались в Шатое. Он нёс ручной пулемёт Калашникова. Значит, мы перемещаемся вместе с отрядом.

— Ну, что там? — спросил Муса казаха. — Федералы близко?

— Близко, — ответил тот. Он не говорил по-чеченски, поэтому к нему вынужденно обращались по-русски. — Только что видели их разведку, — продолжил он.

— Где?

— Вон там, — казах показал в сторону восточной оконечности горы, — там, где русло поворачивает на юг, в горы. А наша разведка даёт до федералов не более пяти километров.

— Значит, мы здесь ненадолго, — Муса махнул рукой.

— Как знать, — возразил рыжий казах, — ребята на горе хорошо укрепились. Один блиндаж чего стоит!

— Да, уж, — подтвердил второй боец, что пришёл вместе с казахом. Он при этом почесал лоб, и все рассмеялись, когда он добавил что-то по-чеченски. В общем, было понятно, что он чуть не расшиб голову в этом блиндаже.

— Будем копать блиндаж? — спросил Муса рыжего.

— Обязательно, — ответил казах, и они сразу же пошли искать место для блиндажа.

Отошли метров на пятьдесят в сторону леса. Потом подошли поближе, поводили руками в разные стороны и вернулись.

Виктор, — обратился ко мне рыжий, — умеешь держать в руках лопату?

— Умею.

— Будем копать блиндаж, — сказал он. — Пошли.

Мы подошли к тому месту, где они с Мусой двигали руками. Здесь был небольшой обрыв. Сверху чернозём едва прикрывает камни. Слой камней около метра, а ниже — глинистый песок. Нужно было углубиться в песок под камни и сделать там большую нишу.

План выглядел бы разумным, если бы Муса с рыжим учли направление, с которого нас будут обстреливать. А направление обстрела как раз совпадало со входом в нишу.

— Сделаем нишу — закроем отверстие брёвнами и землёй, — подумав сказал рыжий. — А вход сделаем…

Я молчал. Вход пришлось бы делать на самой горке. Хуже не придумаешь. Мы с рыжим взглянули друг на друга и рассмеялись.

— Ладно, — сказал, наконец, он, — давай хотя бы пока сделаем нишу. Хоть какое-то укрытие от самолётов. С этим я был полностью согласен. И снова всё было хорошо, пока я не начал копать. Каменный свод осыпался. Попробовал копать ниже свода — стала осыпаться глина. Всё же мне удалось углубиться под камни метра на три. Грунт был лёгкий. Получилось убежище на 5 — 6 человек. Вот только сидеть в этом убежище страшновато. А вдруг обвалится?! Я попробовал завести с Мусой разговор о том, чтобы укрепить свод блиндажа сваями. Муса на это не отреагировал. На следующее утро мы с Длинным пилили дрова. Кузьмина оттирала соляркой патроны от ржавчины. Появился рыжий казах. Походил возле вырытого мною блиндажа, а потом взял топор и укрепил вход сваями. Подошёл ко мне.

— Как ты думаешь, выдержит? — спросил он.

— Нет, — однозначно ответил я.

— Я тоже так думаю, — он на пару секунд замолчал. — И всё же нам необходимо укрытие.

Не прошло и получаса, как над головами появились фронтовые бомбардировщики Су-24. Они шли парой, не перестраивались, не пикировали, а просто отбомбились с высоты в триста метров из горизонтального полёта.

Бомба отделилась, и под брюхом самолётов появился дымок пиропатронов, отстреливших бомбы. Через секунду раздался звук отстрела, двойной, но почти слившийся в один. Потом мы с открытыми ртами наблюдали, как эти пятидесятикилограммовые бомбы пикируют к земле. Они летели на излучину реки. От нас она была скрыта кустарником и находилась на расстоянии около километра.

Я не скажу, что сильно ухнуло. Не было и сполоха пламени. Лишь заметил ствол большого дерева, который подбросило над лесом и повернуло в воздухе кроной вниз. Мне показалось, что даже земля не дрогнула. Только потом над лесом поднялись два клуба серого дыма, который быстро рассеялся.

— Там никого нет, — сказал рыжий. — Зря стараются. — Вон, — он показал на восточную часть вершины горы, — туда нужно было кидать бомбы. Ребята молодцы. Молчат, не выдают себя.

А фронтовые бомбардировщики сделали круг и пошли на второй заход.

— Все в блиндаж! — заорал Муса и первым побежал туда.

В это время Света и Александр Михайлович были пристёгнуты в доме. За Мусой побежал к блиндажу и напарник рыжего.

— Стойте, — закричал им казах, не нас же бомбят.

— А вдруг как раз сейчас — нас? — Муса был уже у входа в блиндаж, но внутрь не полез.

— Нельзя там прятаться, — крикнул рыжий. — Крыша не выдержит.

— Выдержит-мыдержит, — заворчал Муса и недоверчиво заглянул внутрь. — Всё нормально, я отвечаю за прочность. Я местный и знаю точно, что выдержит.

Внимание всех отвлёк звук выстрела. Это был миномёт. А с горы, именно с того места, на которое указывал рыжий, по самолётам трассером ударил пулемёт. Ведущий сразу же отвалил в сторону, а ведомый сбросил бомбу. Она взорвалась значительно ближе к нам. Земля дрогнула. Муса подпрыгнул и отскочил в сторону от блиндажа. Собственно, блиндажа не было. Свод рухнул и строение превратилось в большую яму.

Ведущий пары зашёл с севера и ударил по вершине горы ракетами. Через несколько секунд после взрыва пулемёт заработал снова. Ведомый бомбардировщик повторил маневр ведущего и ещё две ракеты ударили по вершине. На этот раз пулемёт не смолкал ни на секунду и всё время стрелял по самолёту.

С этого момента испарились все наши надежды на спокойствие. Война наступала нам на пятки.

Каждые десять минут с горы стрелял миномёт. Видимо, кто-то корректировал его наводку. Со стороны горы на востоке, за руслом реки работала артиллерия. Иногда снаряды ложились у реки напротив нашего домика.

Муса решил устроить нам баню. В смысле — помывку. При таком артобстреле это выглядело странным только на первый взгляд. Рано утром к нему приходил единственный, оставшийся здесь, местный житель. Мужчина, лет под пятьдесят. Они говорили долго. Торговались. Мужчина поглядывал на Кузьмину, которая мыла патроны. Он ушёл примерно через час, причём по его виду можно было понять, что он с Мусой договорился.

Рыжий казах был против того, чтобы мы пошли в баню к этому чеченцу. Но Муса нашёл предлог. Нужно было отнести аккумулятор от ЗИЛа к боевикам, которые жили в домах напротив дома того чеченца. Это километра полтора вниз по дороге. Конечно, аккумулятор пришлось нести мне. Нельзя сказать, что я сильно обрадовался этому, но к тому времени руки мои покрылись цыпками, и в баню хотелось, конечно.

Муса хитрил. Оказалось, что тот чеченец пообещал Мусе сахар и махорку. Против этого рыжий тоже возразить не мог.

— Только не надо идти всем вместе, — предупредил он. — Федералами хорошо просматривается вся эта дорога.

Аккумулятор даже в рюкзаке за спиной был неподъёмной для меня ношей. Сопровождал меня длинный боевик с винтовкой. Мы шли медленно. Аккумулятор перекатывался по спине и норовил опрокинуть назад. Попытки взвалить его на плечо не увенчались успехом. На полпути рюкзак прорвался. Пришлось нести аккумулятор на руках.

Во время одной из остановок нас обогнали Муса с Кузьминой.

— Света, вы куда? — спросил я.

— Стирать бельё, — ответила она. — Может быть, удастся и помыться.

Этот аккумулятор меня измочалил. Вот уже Муса возвращается в наш дом на горке. Вот он ведет Длинного, а я всё тащу.

Артиллерийский обстрел усилился. Приходилось при каждом свисте снаряда бросать неудобную ношу и ложиться на землю. Только через полтора часа, измученный, я вошёл в дом, где нас якобы ждала баня. Никакой бани не было. Мужик, правда, предложил моему охраннику чаю, но какой там чай, если над крышей свистят снаряды. И неизвестно, взорвется он у реки, или прямо в доме.

Света стирала бельё в сенях. В том числе и мою рубашку. Она сама предлагала постирать для меня. Длинному — никогда не предлагала. Я оценивал шансы помыться, как нулевые. Воды было мало.

— Витя, — тихонечко обратилась ко мне Кузьмина, — Муса хочет продать меня хозяину этого дома. Он говорит, поживёшь здесь несколько дней, а потом всё равно будем перебираться на другое место.

— Зачем ему это нужно? — бестолково спросил я.

— Ты что? Дурак?! Не знаешь зачем?

Может быть, тогда я впервые ощутил слабость своего положения. По сути дела, Кузьмина обращалась ко мне за помощью, а ведь я ничего не мог сделать. Я такой же раб, как и она. Уж если Муса задумал приторговать Кузьминой, как наложницей, оставляя её с мужиком, то я ведь никак не могу на него воздействовать. Разве что призвать к совести, что, натурально, смешно…

Разыгралась вот такая немая сцена, и всё же я нашёлся:

— Я знаю, что мусульмане не могут силой принудить женщину к сожительству, — сказал я, хотя очень сомневался в своих же словах.

— Так ведь я-то не мусульманка, — возражала Кузьмина. — Может быть, по отношению ко мне он будет вести себя, как обыкновенный голодный самец?!

В это время зашёл сам самец — хозяин дома. Он с вожделением смотрел на Кузьмину.

— Все мужчины — за стол, — сказал он мне.

Я пошёл в комнату, а он остался в сенях. Факт продажи Кузьминой подтверждался и двумя мешками у выхода. Мешок с сахаром и мешок с мукой. Столько стоила Кузьмина на несколько дней. Я наблюдал за Мусой. Муса сомневался, всё ли правильно он делает? Этот вопрос был написан у него на морде. Неизвестно, чем бы это всё закончилось, если бы не взрыв снаряда прямо в огороде. Муса и хозяин выскочили во двор. Потом долго о чём-то спорили. Наконец, Муса велел мне починить сапоги хозяина. Пока я чинил, Кузьмина перестирала всё бельё и нам, и хозяину, а Терентьев всё же смог помыться.

Уходили мы все вместе. Муса испугался оставлять Кузьмину. А вдруг разбомбят? Что он тогда скажет боевикам, рассчитывающим на выкуп в полтора миллиона долларов? С собой мы забрали только полмешка сахару и пакет с махоркой. Скорее всего, это была цена моей работы по починке сапог.

Махорку Муса отдал мне, но не успел я обрадоваться, отобрал половину. Вторую половину забрал казах. Он сам не курил, но курили его бойцы и он извинился за то, что я остался без табака.

— Возьмёшь у Мусы, — сказал он.

— Раз уж ты у него не взял, — возразил я, — то мне он вообще ничего не даст.

Рыжий почесал затылок, поделил махорку на четыре равные части и одну часть отдал мне.

— Так будет честно, — сказал он. — Вас четверо, курящих. Пусть будет всем поровну.

Этот парень и не вспомнил о том, что я пленный. Спасибо ему за это.

Теперь по горе не работали фронтовые бомбардировщики. Гору обстреливали ракетами штурмовики. Пулемёт с горы яростно огрызался. Миномёт тоже продолжал стрелять. Как только самолёты улетали, включалась артиллерия. Они чётко координировали свои действия: не дай бог сбить свой же самолёт. Чуть замолкала артиллерия — жди самолётов, которые тут же и появлялись. Видимо, эта гора сильно досаждала федеральным войскам. После очередной смены на горе возвращался рыжий. Мы с Длинным пилили дрова. Он подошёл к нам.

— Вы, мужики, перейдите пилить вон туда, — он указал на низину между домом и туалетом. — Федералы на восточной горе. Нам нужен окоп.

— А как ты, казах, оказался на этой войне, — спросил я его.

— У меня папа казах, — ответил он. — Мама — чеченка. Я работал на заводе. Завод остановился. Нас не уволили, но и не платили.

— Значит, приехал заработать? — спросил Терентьев.

— Нет, по убеждению, — ответил он. — Я верующий. Здесь воюют мусульмане за свою землю.

— Ты не разочарован? — спросил я его.

Судя по тому, как он задумался, я понял, что этот вопрос волнует и его.

— Не знаю, — сказал он тихо. — Ещё не решил и врать не буду. Но у меня здесь друзья. Я должен им помочь. Они на меня рассчитывают.

Весь следующий день рыжий был на позициях. Целый день самолёты пара за парой обстреливали ракетами гору, но тщетно: пулемёт работал, миномёт ухал, а я копал окоп. Метр, на шесть, на полтора в глубину. За три часа окоп был готов. Ещё два часа потребовалось на его маскировку ветвями деревьев. В это время и Кузьмина, и Терентьев уже сидели в нём со своими делами. Пули над головами посвистывали и мы к ним начали привыкать. Перестрелка велась где-то близко, в долине речки, примерно в километре от нас. Мы были сильно обеспокоены тем, что никто из командиров не появляется. Шёл седьмой день нашего пребывания там.

Ближе к вечеру, когда я пошёл за водой, около нашего домика остановился джип. Из него вышел Кюри Ирисханов. Я с надеждой смотрел на него.

— Не унывай, Виктор, — крикнул он мне. — Мы вас тут не оставим на растерзание федералам.

Надо сказать, что нам постоянно внушали, что если нас захватят российские войска, то обязательно расстреляют. Мы делали вид, что верим, внимаем и живыми русским не сдадимся. Потом смеялись над этим, конечно.

Кюри о чём-то переговорил с Мусой и уехал. Когда же я пошёл за водой ещё раз вместе с Селимом, который меня сопровождал, из кустов вышел рыжий. Голова в крови, несет на себе товарища, который едва ворочает языком. Он тоже был весь в крови.

— Говорил я ему, дураку, — рассказывал казах, — сиди в блиндаже. Я-то уже опытный, знаю, когда убегать от пулемёта, если самолёт зашёл для атаки ракетами. А этот! — он легонько ткнул раненого, — герой, мать твою… Стрелял до последнего, а потом неспешно так, пошёл к блиндажу. Я ему кричу: «Быстрей, болван!» А тут ракета как шарахнет! Вот — результат, — он показал на раненого.

— Тебе и самому досталось, — сказал я, заметив у него глубокий шрам на лбу.

— Это ерунда, — сказал рыжий, вытирая кровь. — Надо вызывать санитарную машину. Я этого фраера дальше не потащу.

Мы с Селимом помогли дотащить раненого до дома. Санитарка приехала удивительно быстро. Раненого увезли. Уже примерно час гору утюжила артиллерия, и не было ни одного самолёта. Неужели авиация оказалась бессильна? Но не успел я об этом подумать, как воцарилось затишье и появился самолет с севера. Штурмовик Су-24. На горе заработал пулемёт. Штурмовик шёл очень низко и первую атаку ракетами произвёл с ходу. Это очень трудно — с ходу, да ещё против солнца!

Второй заход — с юга, со стороны солнца. И опять неудача, пулемёт не прекращая, стрелял по штурмовику. Ещё один заход. Теперь, когда у штурмовика закончились ракеты, по пулемёту глухо заурчала скорострельная пушка. Она изрыгала пламя, а пулемёт работал по самолёту. Пулемётчик не покидал своей позиции.

Я заметил, что штурмовик стрелял до последней возможности. Надо уже выводить из пикирования! Пилот с такой силой вытаскивал самолёт, что с консолей крыла срывались белые струи турбулентности. В нижней точке траектории я не видел штурмовик за кустарником. Так низко он выходил из пикирования. И снова заход со стороны солнца. Урчание пушки, треск пулемёта с горы, аварийный вывод из пикирования в боевой разворот и новый заход. Так работают асы. Никак не меньше командира полка. Вот как достал этот пулемёт! Только с седьмого захода пулемёт смолк. Летчик зашёл в восьмой раз, но пулемёта уже не было. Короткая очередь из пушек и вывод из пикирования в вертикальную свечу, двойная вертикальная бочка и самолёт скрылся в облаках. Высокий класс! Я был горд за наших лётчиков.

От моджахеда-смертника и пулемёта ничего не осталось. Собирали по кускам. Всё было перемолото. Этот же штурмовик уничтожил и миномёт. В тот вечер боевики покинули гору.

Утром, около девяти часов, почти над нами появились три вертолёта Ми-24 — «крокодилы». Они встали в круг над излучиной реки.

Насколько я догадывался, именно там были последние позиции моджахедов Кюри Ирисханова. Наверняка там сейчас были и Умар, и рыжий казах.

Иногда один из вертолётов долетал до нашего домика. Когда я ходил за водой, приходилось от «крокодилов» прятаться. Для этого ни в коем случае нельзя ложиться на землю. Силуэт человека будет только лучше просматриваться сверху. Лучше прислониться к дереву или присесть рядом с ним. В первом случае вы будете выглядеть сверху, как часть ствола. Во втором, как пенёк. Если второй способ для вас оскорбителен, выбирайте первый.

Каждые полчаса вертолёты менялись. Иногда летала пара, иногда — три. Изредка вертолёты постреливали, заметив что-то на земле. По всем канонам военной науки готовилась высадка десанта. А самым вероятным местом для высадки должна была стать гора, на которой совсем недавно стояли пулемёт и миномёт. Та самая, за которую велась ожесточённая борьба. Вершина была ключом к контролю над огромным участком местности.

Вертолёты летали до вечера. Вечером начался массированный налёт на Шар-Аргун и близлежащие сёла. Самолёты заходили вдоль долины Аргуна с востока и обстреливали село ракетами. Западнее Шар-Аргуна в пятнадцати километрах от нас было ещё одно село. Там штурмовики работали с юго-востока. Если в Шар-Аргуне по самолётам никто не стрелял, или этого не было заметно, то в дальнем селе работали две пулемётные точки. Трассеры снарядов были отчётливо видны в вечернем небе.

Когда стало смеркаться, над Шар-Аргуном поднялось огромное облако из дыма и пыли. Изнутри оно подсвечивалось пожарами и выглядело зловеще. Самолеты влетали прямо в это облако. Что видели пилоты на земле, по каким работали целям, для меня до сих пор остаётся загадкой. Этот налёт на Шар-Аргун выглядел не боевой операцией, но актом устрашения и наказания.

Всю ночь над нами летали самолёты и, как только они улетали, начинался артобстрел. Мы молили бога о том, чтобы наш домик не стал целью для штурмовиков или артиллерии. К этому времени было уже известно, что один из артиллерийских снарядов попал в дом чеченца, который так хотел заполучить Кузьмину. Чеченец погиб. Одна ракета разрушила роскошный особняк, в котором была база части отряда Кюри Ирисханова. О потерях в отряде никто не говорил. Значит, обошлось. Скорее всего, в это время весь отряд был на позициях, но сидел там тихо, не обнаруживая себя бесполезной стрельбой по бронированным вертолётам.

Утром «крокодилы» продолжали летать. Они, как мне показалось, просто для устрашения стреляли по лесу на склонах южной горы. Мы сидели в окопе. Довольно часто над головой посвистывали шальные пули. Иногда нам на головы падали веточки деревьев маскировки, перебитые ими.

Вместе с Ми-24 дважды прилетали транспортные вертолёты Ми-8. При этом «крокодилы» вели себя, как верные собаки вокруг хозяина, не прекращая стрельбу ни на минуту. Они все вместе вставали в круг, делали несколько облётов горы и уходили.

Около пяти часов вечера снова в сопровождении «крокодилов» появился транспортный вертолёт. На этот раз он сразу же зашёл на посадку и завис над вершиной горы. На самом деле за кронами деревьев на вершине горы я не видел, сел он, или завис, но судя по тому, что вертолёт не снижал скорости вращения несущего винта, об этом можно было догадаться.

Вертолёт провисел так не более одной минуты. Потом резко добавил обороты и ушёл вверх с левым креном. Всё это время три Ми-24 прикрывали посадку непрерывным огнём из пушек во все стороны. Теперь высадка десанта на вершину стратегической горы стала очевидным фактом. От этой вершины до нашего окопа было не больше километра. Для снайпера — нет ничто. Нам не верилось, что вон там наши родные русские парни. Но как преодолеть этот километр?!

Муса вдруг срочно погнал меня за водой.

— Давай быстрее, — подгонял он, — пока десант не разобрался по позициям. Пока они еще там устраиваются.

Действительно, едва мы вернулись, с вершины раздался выстрел и над нашим домиком, да и над всей округой, повисла осветительная ракета. Десант начал контролировать территорию.

Эта ночь, подсвеченная ракетами, была, возможно, самой тяжёлой для нас. Мы прекрасно понимали, что наш домик для десанта, как на ладони. Рядом с ним окоп, пусть даже и замаскированный. Достаточно одной пулемётной очереди, чтобы пробить саманные стены, за которыми сидели мы, закованные в наручники.

А утром снова появились вертолеты и начали круговой облёт излучины реки. К полудню прилетел транспортный и стал заходить для посадки на вершину горы. Мы с Терентьевым пилили дрова и поэтому видели, что происходит. Из леса на склоне в сторону подлетающего вертолёта выстрелил гранатомёт, но граната прошла мимо. Второй выстрел из гранатомёта пришёлся в дерево. Я хорошо видел место, откуда стреляли. Стреляли со склона горы. До вершины, до позиций десанта — не более ста метров. Вот, оказывается, где затаились боевики Кюри Ирисханова.

Третий выстрел. Граната попадает в вертолёт. Он накренился и упал. Что стало с вертолётом, мы не видели за кронами деревьев, но взрыва не было.

Обстановка резко изменилась. Три Ми-24 сразу же начали обстреливать склон горы, с которого стрелял гранатомёт. Между десантом и боевиками завязался бой. Я мог представить себе, что сейчас творится на горе. Десантники из первого отряда пытаются вытащить товарищей из горящего вертолёта. При этом надо отбивать атаку боевиков.

По моджахедам вёлся огонь и с противоположной стороны ущелья Аргуна. Не прошло и получаса, как по одному, по двое, из леса стали появляться боевики и уходить в сторону своего расположения. Муса подбегал к ним, расспрашивал и чесал «репу». Муса не знал что делать. Через час-полтора здесь могут быть федеральные войска, а у него трое пленных сидят в окопе.

— Муса, — обратилась к нему Кузьмина, — давай уйдём, пока не поздно.

— Куда мы можем уйти? — спрашивал Муса скорее по-доброму, нежели, желая превратить вопрос в риторический.

— Муса, — говорил ему я, — вон, видишь, пещеры в горе? Давай спрячемся в одной из них. Пересидим, а потом уйдём.

— Все эти пещеры давно заняты местным населением, — говорил Муса, — а вести вас сейчас в горы я не могу. Вы не готовы к этому. Вон спросите у Виктора, что такое горы. Он расскажет.

— С горами мы справимся, Муса, — возражал я, — а здесь точно прибьют, если не уйдём.

И вдруг, я получил удар в ухо. От Мусы. С досады. Вот сволочь безмозглая! На этом диалог закончился. К тому же Муса заставил нас снова пилить дрова. Мы это делали, встав на колени, потому что пули так и свистели вокруг. Я видел, как под прикрытием двух «крокодилов» на гору сел ещё один транспортный вертолёт. Видимо, доставили подкрепление и погрузили раненых. Не сбавляя оборотов, Ми-8 простоял на вершине не больше пяти минут и улетел. Потом этот вертолёт прилетал ещё два раза. К этому времени бой превратился в банальную перестрелку, а у нашего домика скопилось человек пятнадцать боевиков. Все были в камуфляже и с оружием. Невозможно было перепутать их с мирными жителями даже с вершины горы. Стоило десанту заметить эту картину, и мы были бы немедленно обстреляны. Но десанту было не до нас. Появились штурмовики, которые начали ракетами обстреливать подножие горы, только боевиков там уже не было. С позиций пришёл даже рыжий казах.

— Всё, — сказал он, — я уходил последним. Федералы через час будут здесь.

 

Один из штурмовиков спикировал в долину Шар-Аргуна. Я заметил это и встал. Через несколько секунд самолёт выскочил из-за горки прямо на нас и атаковал ракетой. Она чудом не задела дом, ударилась о землю в двух шагах от нас, срикошетила и взорвалась прямо над туалетом. Взрыв раскидал нас по пологому склону, обдал жаром, но осколки никого не задели. Рыжий прыгнул в окоп вниз головой и теперь рьяно благодарил меня за то, что я этот окоп вырыл.

Было уже понятно, что и боевики, и домик замечены. Следовало ожидать следующей атаки. Положение отчаянное, а болван Муса взял и запер нас в домике — главной мишени для самолётов. Да ещё и наручниками пристегнул. Оставалось только ждать взрыва и, если бог смилостивится, мгновенной смерти.

Около получаса мы тихо сидели и даже не смотрели друг на друга. Говорить не хотелось. Всё равно мы ничего не могли изменить. Самолёты продолжали пикировать и атаковать какие-то цели. До нас у них пока ещё дело не дошло. Но дойдет. И это было совершенно очевидно.

Вдруг дверь открылась и на пороге появился Муслим Бекишев.

— Быстро собирайтесь, — сказал он.

— Нам нечего собирать, — обрадовалась Кузьмина хоть какому-то изменению в этом царстве безысходности.

— Тогда — живо в машину!

— Пусть Муса отстегнёт нас, — обратился к Муслиму Терентьев.

— Так вы ещё и в наручниках! — Муслим сделал свирепое лицо и заорал: — Муса! Быстро сюда ключ!

На дороге за домом, на самой высокой точке пригорка стоял чёрный джип. Мы побежали туда. Муслим впихнул нас с Кузьминой на заднее сиденье и пристегнул наручниками друг к другу. Терентьева он закрыл в багажнике. В это время со стороны Шар-Аргуна на нас зашёл штурмовик. Все, в том числе и Муслим, побежали в окоп. Мы сидели в машине на самом открытом месте. Я не видел, где взорвалась ракета. Видел только яркий сполох и характерный треск близкого взрыва. Зато очень хорошо рассмотрел каждую заклёпку на брюхе штурмовика, мелькнувшего прямо над машиной. А в это время заходил ещё один. Он попал ракетой в нежилой дом через дорогу. Дом сразу оказался без крыши и двух стен. Всё! Следующая цель — наша машина. Штурмовик уже заходил на боевой курс, когда в сиденье водителя запрыгнул Муслим и рванул джип вниз по дороге. Я слышал взрыв ракеты. Как потом выяснится, этот взрыв разнёс наш домик, не оставив от него ни щепки.

Муслим гнал по дороге к домам, в которых жили боевики отряда Кюри Ирисханова. Притормозил у второго. К нам подсели ещё двое боевиков. Поехали к повороту на Шар-Аргун. Но вместо того, чтобы свернуть туда, Муслим поехал в лес просёлочной дорогой.

Дорога поднималась вверх, в горы. Здесь, среди деревьев, можно было уже не опасаться атаки с воздуха. Ехали около часа. На одном из поворотов дороги обогнали мерно идущего боевика с пулемётом на плечах. Судя по тому, как он спокойно шёл, федеральные силы были далеко. Остановились в узком глубоком ущелье, совсем недалеко отъехав от асфальтированной дороги. Рядом стоял зелёный армейский УАЗик. Муслим с боевиками подошли к нему, поговорили с шофёром, и УАЗик уехал.

Нас высадили из джипа. Уехал и Муслим. Место это было относительно обжито. Ровная асфальтированная площадка. Полуразрушенное деревянное строение, похожее на склад. После перенесённого от авианалета стресса нам было просто хорошо. Но сверху раздался громкий звук выстрела, а рядом с нами звонко упала горячая гильза танкового орудия.

— Откуда упала эта штука? — спросила Кузьмина одного из боевиков.

— Сверху, с горы, — ответил тот.

— Откуда там танки? — снова спросила она. — Ведь это танки федеральных сил!

— Да, — спокойно ответил второй боевик. — Но не стоит опасаться. Они же значительно выше и не видят нас.

Потом боевики посоветовались и посадили нас в погреб, вход в который был совершенно не заметен со стороны дороги. Там мы и просидели до полной темноты.

Меня растолкали уже ночью. Приехал УАЗик. Нам велели лезть туда. Машина была забита оружием и боевиками. Мы с трудом втиснулись. Поехали по асфальтированной горной дороге. Ехали, в основном, вверх. Над горами светила полная Луна.

— Виктор, — обратился ко мне один из боевиков, — конфетку хочешь?

Голос был очень знакомый. Я не понимал, что хочет услышать от меня моджахед, и поэтому скорее подыграл, чем ответил:

— Хочу.

— А нету, — закончил он диалог известной шуткой Фрунзика Мкртчяна из «Мимино».

Все рассмеялись.

— Ты не узнал меня, Виктор?

Я хорошенько пригляделся и узнал. Это был Абубакар Бекишев.

После захвата нас в плен 19 июня 1999 года мы с ним встретились впервые. Тогда, летом, он произнёс фразу: «Ну, а мне теперь куда?» и кто-то ответил ему: «Иди куда хочешь! Ты нам больше не нужен».

И тогда, с закрытыми глазами, я понимал, что и Абубакар, и бандит, который ответил ему, улыбались. Это было сказано так, между прочим, на всякий случай, по-русски, чтобы отыграть все роли до конца. Теперь можно было воспользоваться случаем, прикинувшись совершенным дураком. Я не сомневался, что он примет эту игру, а у меня был шанс хоть как-то получить дополнительную информацию о нашем деле. Пусть он будет врать, но есть шанс опознать враньё, а значит, получить информацию. Мне не пришлось начинать диалог самому, потому что разговор начал Абубакар.

— Хорошо, что я вас встретил, — начал он. — Видишь, как тогда получилось… Я думал, что везу вас к настоящим патриотам Чечни, а нас перехватили бандиты.

Абубакар сразу же запутался в своём вранье. Я не стал его уличать. В конце концов, это было чревато.

— Но теперь-то что будет? — спросил я.

— Теперь вы в надёжных руках, — сказал Абубакар. — Мы будем искать пути, как передать вас на российскую сторону. Но идет война, и сделать это чрезвычайно трудно.

— Но, может быть, нас просто отпустить? — спросила Кузьмина.

— Вы не представляете себе, что значит сейчас для русского оказаться в Чечне. Вас тут же похитят бандиты и посадят на цепь. Да ещё будут издеваться и заломят огромный выкуп.

На долю секунды мне показалось, что может, и правда Абубакар ничего не знает? Вот только сейчас сел в этот УАЗик и встретил нас. Но ведь был ещё Бислан, который разыграл тогда роль заместителя полевого командира, коим, впрочем, он на самом деле и являлся. И он не отказывался, хотя и разговора-то об этом не заводилось. Зачем?

А между тем, Абубакара несло дальше.

— Я обязательно найду тех людей, которые вас похитили. Мы разберёмся с ними по-своему. Кстати, вы разве не знаете, что получите в России компенсацию за то, что оказались в плену у бандитов?

— Нет, не знаем, — сказала Кузьмина.

— Обязательно получите, продолжал Абубакар, — ведь вы находитесь в плену не за границей, а на территории России.

— А какая разница? — спросил я.

— Разница в том, что за вашу независимость и свободу несут ответственность власти России. Это они не смогли обеспечить вам безопасности на контролируемой ими территории.

— Так что нам? В суд подавать на Ельцина, или там, на Путина? — спросила Кузьмина. — Мне не впервой! Я один раз уже судилась с Ельциным.

— Не надо никуда и ни на кого подавать, — спокойно отвечал Абубакар. — Вот только вернётесь — и вам выдадут эту компенсацию.

— Большую? — спросил я.

— Большую! — незамедлительно ответил Абубакар. — Вам хватит на всю жизнь. И мы ещё кое-что вам дадим. Тысяч по двадцать долларов. Хорошо? — Абубакар рассмеялся.

Вот это уже становилось интересным. Конечно, Абубакар всё придумывал на ходу, и продолжи я этот разговор дальше, он наверняка запутался бы в своих же фантазиях. Но вот о том, что бандиты нам заплатят, я слышал уже не раз. В разное время об этом обмолвился и Зуб, и Муса, и Абдулла, и вот теперь — Абубакар. Это были мелочи, которые начнут собираться в систему гораздо позже.

УАЗик ехал уже три часа. Из высокогорья с Луной, звёздами, снегом и облаками внизу, мы спустились в ущелье. Вокруг машины сразу потемнело. Звук мотора, отраженный от скал, стал слышнее. Дорога давно закончилась. Мы ехали по камням русла горной речки. Иногда под колёсами журчала вода. В свете фар можно было различить только отдельные, невысокие кусты ивняка и мокрые, блестящие валуны.

Несколько раз УАЗик останавливался. Боевики выходили и что-то высматривали. Снега вокруг становилось всё больше. Наконец, машина повернула налево. Мы въехали в другое, меньшее ущелье. Здесь у высоких отвесных скал стояли заброшенные грузовики, валялся на боку прицеп с цистерной. Мы остановились у «шестёрки» «Жигулей». Из «шестёрки» вышел человек, которого я сразу же узнал. Это был брат Абубакара Руслан Бекишев. Они вместе сдавали нас бандитам прошлым летом.

Руслан, которого все звали Джохаром или Мамедом, с ударением на первый слог, сел рядом с водителем и стал показывать дорогу. Ехали не долго. Остановились. Вышли. Стали доставать из машины пожитки. В основном — оружие. Чуть выше по крутому склону горы был старый блиндаж. Таскали всё туда. Но так и не перетаскали. Измучились и стали укладываться спать прямо на снегу, между ящиков с патронами и гранатами для ручных гранатомётов.

— Виктор, — обратился ко мне Руслан, — пойдём со мной.

Мы пошли в сторону выхода из ущелья.

— Я буду спать в машине, — сказал он. — Все там, у блиндажа, а я, как командир, в машине.

— Не замёрзнешь? — спросил я.

— Нет, у меня там всё есть. А ты возьмёшь одеяла и отнесёшь их обратно. Возьми одно себе. Теплее будет.

— Я передам одеяла моджахедам, — сказал я, — а уж дадут мне одно, или нет, не знаю.

— Скажи, что я приказал.

— Хорошо.

— Я буду вас охранять, — продолжил Руслан. — Чтобы никто нас не накрыл спящими.

На выходе из ущелья дул сильный ветер. Машину наверняка будет продувать. Но это не моё дело. Я взял одеяла и пошёл обратно. Неужели никто за мной не следит? До лагеря метров четыреста. Можно попробовать дать дёру. Но зима! Но Кузьмина! Да и напрасно я даже подумал об этом. Чуть отойдя от машины в сторону лагеря, я заметил человека с автоматом. Это был Ваха. Он ждал меня. Когда я с ним поравнялся, он пошёл следом.

Одеял нам, натурально, не дали. Мы влезли под какой-то тент, накрывавший ящики с патронами. Едва поместились там втроём и так коротали ночь до утра. Было очень холодно.

Утром меня подняли первым. За водой. Вместе со мной пошёл и Длинный. До родника — метров триста вверх по ущелью. Потом опять таскали пожитки в блиндаж. Нам с Терентьевым помогали немногие из боевиков. Большая часть глазела и подгоняла нас. Тут выяснилось, что весь отряд не помещается в одном блиндаже. Но пришёл Хусейн, и сказал, что в верхней части ущелья есть никем не занятый блиндаж. Отряд решили разделить.

Тогда мы впервые увидели Хусейна. С его внешностью всякая киностудия не нуждалась бы больше в актёре для исполнения ролей коварных злодеев. Свирепый вид, борода, усов нет, среднего роста. И очень независимый характер. Это притом, что Хусейн умел подчиняться. А ещё глаза: умные и честные. Они были отдельно от внешности. Если смотреть в глаза Хусейну, то они превалировали над всем его видом настолько, что от образа злодея не оставалось ровным счётом ничего. Хусейну было тридцать четыре года.

Часть отряда осталась в нижнем лагере. Там остался и Джохар — командир отряда Руслан Бекишев. Джохар — это его эфирный позывной. Но ему очень нравилось, когда его называли Джохаром. К огромной радости Кузьминой, в нижнем лагере остался и Длинный — Александр Михайлович Терентьев.

В верхний лагерь я нёс тяжеленный рюкзак. В ущелье было много боевиков. То слева, то справа в овражках были построены блиндажи. Мы прошли мимо нескольких безнадёжно раскуроченных машин. Попалась лишь одна — ГАЗ-66 — на что-то пригодная. В её моторе копался молодой чеченец. Все машины были армейской раскраски и, наверняка, некогда служили в Советской армии.

Нашим блиндажом ущелье и заканчивалось. Блиндаж был построен так же, как и все остальные. Его никто не копал. Естественный клин ущелья был перекрыт брёвнами и обустроен внутри. Вот только с туалетом моджахеды ошиблись. Он был построен выше самого блиндажа со всеми вытекающими отсюда и из него самого последствиями. Это было замечено всеми, но никто не собирался что-то менять. Видимо уже тогда было понятно, что долго здесь мы не пробудем. Кто-то из боевиков, специально для нас — по-русски — сказал тогда:

— Ну вот, дальше отступать некуда. По ту сторону этой горы — Дагестан.

Мы пришли в Аргунское ущелье. Было 15 февраля двухтысячного года.

 

Из ящика и старых лыж разной длины я сколотил санки. На них и перетаскивал оставшиеся пожитки из нижнего лагеря в верхний. Двое охранников, которые сопровождали меня при этом, ничем не помогали. Разве что, иногда подталкивали санки в местах, где снега не было. В первый раз я вошёл в блиндаж только к вечеру. Вход в него был незаметным, если идти к блиндажу прямо по ущелью. Впрочем, других путей и не было. Блиндаж строился в прошлую войну основательно. Перед входом были навалены камни на высоту около двух метров. Нужно было сначала забраться на эту горку и только потом спуститься в блиндаж. Это безопасно с точки зрения обстрелов, но страшно неудобно. Горка обледенела, а ступеньки стали покатыми. На них упали по очереди почти все. Но только после того, как упал я, да ещё с двумя вёдрами воды, которые на меня же и вылились, ступеньки было решено подновить. Наверное, лишне говорить о том, что это было поручено сделать мне.

Кузьмина занималась по хозяйству: стирала бельё боевикам и чистила посуду. Именно чистила, я не оговорился. Чеченцы никогда не говорят «вымыть посуду», как мы. Они предпочитают говорить «чистить». «Это от слова «чисто», — говорили они и упорно утверждали, что по-русски правильно именно так.

Блиндаж был большой. Несколько помещений одно за другим. В первом помещении справа — место дежурного: столик, табуретка, керосиновая лампа, радиостанция.

Там же, но слева от прохода — стеллажи с боеприпасами. Во второй комнате справа — длинный обеденный стол с лавками по обе стороны и печка для приготовления пищи. Слева от прохода ещё один стеллаж с гранатомётами и огнемётом «Шмель». В третьей, самой дальней комнате — три ряда нар. Наши с Кузьминой нары были сразу же направо при входе в эту комнату. Понятие комнат здесь достаточно условное. Если в первых двух ещё были по одному окошку, то третья — тёмная. Там всегда в дальнем углу горела керосиновая лампа. Полы в проходах между нарами застелены досками и фанерой. Но всё равно было жутко грязно. На земляных стенах всегда блестели капли воды. С брёвен перекрытия капало прямо на нары.

 

В первый же день в нашем лагере появился Джохар. Я его буду называть не Русланом Бекишевым, а Джохаром. Так будет уместнее.

Джохар был при параде: в косой беретке с кокардой, в каких-то невообразимых погонах на плечах, на груди — медаль, но очень маленькая такая.

— Джохар, — спросил я его, — какое у тебя звание?

— Полковник, — не задумываясь, ответил он.

— А какое звание у Басаева? — поинтересовался я.

— Не знаю, — сказал он застенчиво, — но когда я был полковником в прошлую войну, он ещё ходил в капитанах.

Джохар разбил боевиков на боевые расчёты и провёл учения. Вот этому я был удивлён. Он вышел на улицу, а все боевики легли на свои нары. Не раздеваясь, конечно. Здесь вообще никто и никогда не раздевался, ложась спать. Джохар с улицы протрубил тревогу. Все сорвались с мест, похватали автоматы и выбежали строиться перед блиндажом. В первый раз у них это получилось плохо. Репетировали построение ещё два раза. На третий раз командир остался доволен. Я наблюдал за боевиками. Будет кто-нибудь сачковать? Будет высказывать недовольство? Будет называть такого рода учения игрой в «Зарницу»? Нет. Все серьёзно и старательно пытались уложиться в норматив, который установил им Джохар.

Первая пятёрка, командиром которой был назначен Хусейн, ушла на позиции. Вторую пятёрку возглавил Джандулла — это кличка. Вообще-то его звали Ибрагимом, ударение при этом ставилось на букву «а». Джандулла — высокий, сухощавый боевик. Впрочем, это я зря сказал, что он высокий. Не выше меня, но так уж он выглядел. Никогда не скажет лишнего слова, но уж если обращается с чем-нибудь к тебе, выполнять надо точно и быстро. Это относилось не только ко мне или Кузьминой. Его головорезов это касалось в ещё большей степени. Джандулла был приверженцем справедливости. Он заставлял людей из своей команды помогать мне в заготовке дров, и те подчинялись безоговорочно. Причём, я ни разу не услышал в свой адрес недовольства с их стороны. Однажды, увидев, как я измучился, он велел мне спать четыре часа. Мою работу в это время выполняли его люди. Это были самые отмороженные боевики в отряде. Только Джандулла и мог управлять ими. Ильман Бараев, Анзор, Умар и Адам. Тогда я ещё не знал, что это за страшная команда.

Третья пятёрка — Абубакар, его брат — Муслим, Хусейн-повар и Ваха. С ними же на позиции выходил и Джохар. Повар не часто бывал на позициях, но безумно рвался туда. До войны он был шеф-поваром одного из грозненских ресторанов, и, по большому счёту, заменить его было некем. Кузьмина предложила свои услуги по приготовлению пищи, но её даже слушать не стали. Чтобы моджахедам готовила женщина?! Такого не может быть никогда!

 

Из села неподалёку привозил хлеб и мёд мелкий мужичишка. Мёду было много. Даже нам доставалось. Деньги у боевиков были и деньги не малые. Я не раз видел, как Джохар доставал из кармана крутую пачку долларов и давал часть повару-Хусейну на продукты. Он договаривался с мужичишкой, и тот на следующий день привозил заказ на лошади.

И всё же, вместо хлеба — бепика — чаще обходились лепёшками. Хусейн испекал их мастерски. Он вообще на кухне всё делал мастерски. Плов, даже без мяса, был необыкновенно вкусен. Но, по отзывам боевиков, не менее умело он и воевал.

Первыми, как правило, ели те, кто уходил на позиции. Вторыми — отдыхающая смена. Потом — мы с Кузьминой. Как всегда, я рассовывал лепёшки по карманам куртки. На случай побега. Вот только когда представится такой случай, я и представить себе не мог. Зима. Горы. Вокруг — одни боевики. Куда идти — неизвестно. Одному уходить нельзя, только вместе с Кузьминой.

Мой день начинался очень рано, за час до общего подъёма. Я шёл за водой. Вместе со мной шёл вооружённый боевик с фонариком. Ранним утром в ущелье было очень темно. До родника — около четырёхсот метров вниз по ущелью. Иногда я встречался там с Терентьевым. Уже через пару дней меня стали отпускать за водой без конвоя. Это от лени боевиков. Они сначала отходили от блиндажа метров на сто вместе со мною, а потом давали пять минут на то, чтобы я дошёл до родника, наполнил вёдра и вернулся. Но потом как-то так сложилось, что вообще перестали меня контролировать. Лишь засекали время выхода за водой и время возвращения в блиндаж. Я старался укладываться, чтобы не потерять возможность оставаться одному хоть иногда. Впрочем, за мною присматривали и боевики из других отрядов.

С Терентьевым всегда была охрана. Я до сих пор не могу понять почему. Но, видимо, причины были. То, что меня так беспечно отпускали, было обусловлено тем, что бежать было некуда. Горы ущелья так высоки и круты, что убежать невозможно. Верхняя часть ущелья всегда контролировалась боевиками, причём, именно нашими боевиками с горы над верхним блиндажом.

К тому времени я сильно исхудал, а мой внешний вид был очень живописен. В зеркало уже давно себя не видел, но мог представить. Длинные лохмы волос из-под чёрной вязаной шапочки, длинная и редкая дьяконовская бородёнка, курточка, драные штаны и рваные ботинки.

— Ты знаешь, Виктор, — как-то сказал мне Джохар, — ко мне тут пристали моджахеды из соседнего ущелья. Продай, говорят, нам православного священника, что у тебя за водой ходит. Сразу предложили триста тысяч долларов. Я отказался.

Однажды, проходя с полными вёдрами мимо молодых боевиков из другого отряда, я вдруг услышал:

— Дедушка, ты осторожнее иди по камням. Там на них лёд намёрз.

— Спасибо, сынки, — поблагодарил я.

Как-то пошёл за водой и увидел у родника бородатого старика. Это был не чеченец. Среднего роста и очень ослабший. Его грубо подгоняли двое охранников. Я даже замедлил шаг, чтобы не попасть им под горячую руку. Старик взвалил на спину двадцатилитровый бидон с водой, и охранники едва ли не бегом погнали его вниз по ущелью. Потом от боевиков я узнал, что здесь в ущелье, кроме нас, держат Бриза Флотье и генерала Шпигуна. Если так, то, скорее всего, тем стариком и был Шпигун. Ещё раз я видел его за день до ухода отряда Джохара из ущелья. В тот день уходил один из отрядов из средней части ущелья. Старика так же нещадно гнали, навесив ему на спину огромный рюкзак. Пленник был очень плох и бледен. Жизни в его глазах не было.

 

Первая неделя утвердила наш быт. С раннего утра и до позднего вечера я работал. Вода: утром — с бидонами по 20 литров. То же — вечером. Днем ходил за водой с вёдрами по три — четыре раза. В промежутках между тасканием воды заготавливал дрова. Для этого в визуальной близости от блиндажа находил сухой ствол дерева. Пилил или рубил его под корень, перетаскивал к блиндажу, распиливал в одиночку двуручной пилой и потом поленья колол топором на дрова.

В части пиления и раскола поленьев мне часто помогал Ильман Бараев. Ему это нравилось делать.

— Вот так, просто тащи пилу на себя, — учил он меня, когда мы пилили ствол двуручной пилой. — Не надо давить. Пусть просто свободно идёт.

— А если не идёт? — спрашивал я.

— Тогда пилу надо точить, — говорил Ильман и показывал, как надо точить пилу трехгранным напильником.

Не менее лихо Ильман расправлялся и с колкой дров топором. И всё же я не любил, когда он мне помогал. Его белёсые глаза внушали ужас. А потом я вспомнил, что уже видел их на процедуре обмена Фишмана на Юнуса в Ингушетии.

Не смотря на то, что солнышко днём светило по весеннему, снегу в ущелье не становилось меньше. А мои ботинки всё больше походили на босоножки. Я всё думал, что вот заболею и хотя бы отдохну. Но не болел. С позиций боевики стали приходить значительно быстрее, чем неделю назад. Это могло означать только одно — позиции приблизились к ущелью.

В ущелье заметно прибавилось боевиков. Усилились артиллерийские обстрелы.

23 февраля 2000 года, среда. После боя вместе со своей группой в верхний блиндаж пришёл Джохар. Он был ранен в правое предплечье снайпером. Рукой двигать не мог. Но Джохар продолжал командовать отрядом.

24 февраля 2000 года, четверг. Я заметил, что оружие на стеллажах в кухне лежит открытым. Сверху на него иногда падает земля из щелей перекрытия. Рядом никого не было. Я взял горсть земли и сыпанул её в ударно-спусковой механизм огнемёта «Шмель». Пусть почистят.

Всё утро я промучился с остатками сухого дерева на склоне горы. С этого места просматривались позиции боевиков. Полоски окопов протянулись вдоль обрыва. Боевики оттуда полностью контролировали Аргунское ущелье на участке около километра. Федеральные войска на западной стороне ущелья имели, казалось, большее преимущество. Они могли обстреливать позиции боевиков сверху. Но укрыться на склонах горы было негде, поэтому обстрел вёлся практически с вершины горы, с расстояния около трёх километров.

Иногда обстрелы переносились с позиций в глубь плоскогорья, которое с севера ограничивалось нашим ущельем и горой, из недр которой я пытался сейчас корчевать остатки сухостоя. Ещё накануне обкромсал ствол почти до корней. Но и корневая система, почти полностью открытая, вполне годилась для топки.

Я долго мучился, обрубая корешки, которыми дерево ещё держалось за склон. Потом выдирал уже свободное корневище из зарослей самой корневой системы. По пути срубил несколько сухих стволов и отнёс к блиндажу первыми. Сразу же начал распиливать их на дрова. С перетаскиванием корня решил пока обождать. Во-первых, я сильно устал, во-вторых, кому он нужен, этот корень.

Пока я пилил, из нижнего блиндажа пришёл Длинный. На санках он привёз мешок муки. Выгрузил на кухню и ушёл обратно. Под конвоем, конечно. Часа через полтора я пошёл за корневищем. Бахалай. Корня на месте не оказалось. Как потом выяснилось, его украл Длинный. Он прекратил красть дрова на следующий день, когда унёс поленья у моджахедов из соседнего блиндажа. За это он получил несколько плюх по морде. А потом получил ещё за то, что стал оправдывать свой поступок тем, что думал, что он крадёт не у моджахедов, а у меня. Боевики особенно не любили, когда предают своих.

Я решил попробовать поискать сухостой на северном от блиндажа склоне. И не напрасно. Оказалось, что здесь масса сухих сосен. Некоторые стволы просто лежали на склоне и оставалось только подтащить их к блиндажу. Я подтащил два ствола. На завтра этого хватило бы.

 

25 февраля 2000 года, пятница. Сразу же после первого похода за водой с двумя двадцатилитровыми бидонами, пошёл за стволами, которые приготовил ещё вчера. Однако меня остановил повар Хусейн.

— Виктор, ты туда не ходи, предупредил он. — Видишь впереди штуковину?

Я посмотрел. На снегу за камнем лежал огнемёт «Шмель». Тот самый, что я накануне посыпал землёй.

— А в чём дело? — прикинулся я дураком.

— Может, заклинило, или осечка, — ответил повар. — Но трогать его не надо. Может рвануть.

Так я провёл свою первую маленькую диверсию. Правда, на свою же голову. Качественные сосновые брёвна оказались вне зоны досягаемости. Примерно в это же место боевики любили ночью ходить «до ветру». Здесь же держали коня, когда приходил мужичишка с продуктами из близлежащего села.

Мне было очень жалко бросать такие замечательные дрова. Когда повар ушёл, я двинулся за стволами, чтобы протащить их верхом, минуя место, где лежит огнемёт. И уж было начал перетаскивать, но был остановлен другим Хусейном. С виду свирепым, но на самом деле добрым моджахедом.

— Не надо, Виктор, — сказал он. — Я покажу тебе, где есть хороший хворост на дрова.

— Хусейн, — возражал я, — ведь это всего лишь огнемёт. Вряд ли он вдруг возьмёт и взорвётся.

— Всякое бывает, — сказал Хусейн. — Вот, например, вышли мы на диверсию. Взрываем мост. Заложили бомбу, протянули провода, подключили динамомашинку. Крутанули — не взорвалось. Что мы делаем?

— Проверяем, почему не взорвалось, — не задумываясь, ответил я.

— Никогда! — Хусейн рубанул воздух рукой. — В лучшем случае, забираем генератор и уходим. Кто его знает, почему эта штука не взорвалась?

— Что же? Так всё и остаётся на мосту? — спросил я.

— Пусть федералы ищут и убирают бомбу, — сказал Хусейн. — Жизнь моджахеда дороже пластида, которого вокруг, как грязи.

Во второй половине дня ко мне подошла Кузьмина.

— Витя, ты слышал, Муслима убили!

— Откуда ты узнала? — спросил я.

— У них там, в блиндаже, рация. Они спросили, что случилось на позициях, а им ответили, что убит Муслим.

Я схватил несколько поленьев и понёс их в блиндаж, к печке. Задержался там, как будто погреть руки, а сам слушаю радиообмен. Толку никакого, ведь общаются по-чеченски. В кухню зашёл повар.

— Получается так, — сказал он, — что убили Муслима. Вот только сказал нам об этом по рации сам Муслим.

Двое боевиков, вооружившись, направились на позиции, чтобы разобраться и помочь.

К вечеру все вернулись. В том числе и сияющий Муслим Бекишев. Правда, шея у него была перевязана, а кровь сочилась через бинты и тряпки. Оказывается, снайпер прострелил ему шею навылет. Пуля не задела ни одного жизненно важного органа. Уже через сутки Муслим снова был на позициях. И, что самое главное, и это я заметил сразу, Муслим изменился. Он стал благороднее. Никогда раньше он не предлагал мне помощи. Никогда не предлагал Кузьминой сгущённого молока, которое входило в обязательный рацион моджахедов. Муслим повзрослел.

Над ущельем уже несколько раз пролетал вертолёт. Самолёты атаковали позиции боевиков метрах в восьмистах от блиндажа. В поисках дров я часто поднимался вверх по склону и видел, что происходит на позициях. Но высоко подниматься не мог. Выше сидел наблюдатель, который пару раз гонял меня оттуда.

Насколько я понимал, боевики не давали возможности федеральным войскам перейти на эту, восточную сторону Аргунского ущелья.

 

26 февраля 2000 года, суббота. Джандулла вытащил из блиндажа некое приспособление, состоящее из двух треугольных держателей. На них он подвесил авиационную ракету. Получилась пусковая установка для запуска этой ракеты с земли. После проверки приспособление подняли на северную гору и перетащили поближе к склону в Аргунское ущелье. В конце дня я слышал характерный звук запущенной ракеты, а потом и взрыв, но уже вдалеке. По разговорам боевиков понял, что ракету удалось успешно использовать. Она взорвалась в расположении федеральных войск.

 

27 февраля 2000 года, воскресенье. На позициях почти все боевики. Я пошёл за водой, но на полминуты задержался у УАЗика, слегка замаскированного ветками. На порожке у кабины давно уже заметил банку с ваксой и потрёпанную сапожную щётку. Мои ботинки мало того, что были дырявы, ещё и намокали до противности. Я хотел хотя бы помазать их ваксой.

Только поставил вёдра, заметил штурмовик. Он пикировал прямо на меня со стороны солнца. Я успел только броситься под скалу, высотой около метра и понял, что сделал глупость. Нужно было прятаться под склоном с другой стороны. В случае атаки по склону, это самое безопасное место. А сейчас я спрятался не от взрыва, а от самого самолёта. Два взрыва почти одновременно прогремели ниже по ущелью. Подождал несколько минут. Самолётов не было. Пошёл к роднику. Прямо над ним горел склон горы. Паренёк, который чинил ГАЗ-66, потирал окровавленное плечо.

— Тебя задело? — спросил я.

— Не успел спрятаться, — ответил он. — Когда рвануло, я был на машине.

Он показал плечо. Прямо из раны торчал блестящий осколок ракеты.

— Потерпи, — сказал я. — Сейчас вытащим.

Грязными руками я осторожно вынул осколок из раны.

— Ты поднимись в блиндаж, — сказал я пареньку, — и обработай рану йодом. И потом перевяжи.

— Да ладно! — он махнул рукой.

Потом вытащил из кармана грязный бинт, сделал из него что-то вроде салфетки и приложил к ране. Надел куртку и опять полез копаться в моторе.

Вечером в блиндаж пришли группы Джандуллы и Хусейна. Что-то у них там произошло. Что-то нехорошее. Ваха убеждённо говорил всем о том, что было, а Анзор сначала просто огрызался, но потом между ним и Вахой началась драка. Анзор, мастер спорта по боксу, казалось, должен был мгновенно одолеть Ваху, но тот так отчаянно дрался, что Анзор отступал от его натиска.

Драку остановил Хусейн. Он встряхнул Анзора и тот утух. Хусейн взял Анзора не силой. Духом! А сила духа явно была на стороне Вахи и Хусейна. Джандулла не вмешивался. Надо было видеть, какой злостью горели глаза Анзора и белёсые, пустые зенки Ильмана.

Мы с Кузьминой всё это время тихо сидели на своих нарах.

— Чё смотришь?! — крикнул Ильман Кузьминой. — Отвернись, сволочь!

Но за Кузьмину снова вступился Хусейн. Он что-то резко сказал Ильману и подошёл к нам.

— Всё нормально, — сказал он. — Ребята устали после боя.

Кузьмина тёрла тело тряпочкой, смоченной керосином.

— Что это ты делаешь? — спросил я её.

— Ты знаешь, — сказала она с тревогой, — по-моему, это вши. У тебя нет?

— Нет, — ответил я. — Но некоторые уже жалуются, что у них завелись вши. Ты хоть что чувствуешь?

— Кусаются, — ответила Кузьмина, — и прыгают по телу. Я хорошо это чувствую.

Поскольку спали мы рядом, бельевые вши на следующий день появились и у меня. Они прятались в складках одежды. Когда я на солнце снял рубашку и начал её обследовать, то в районе швов их было полным полно.

 

1 марта 2000 года, среда. Вечером стало пасмурно. Джандулла пришёл из разведки. Он принёс окровавленную карту и заставил меня отмыть её от крови. Карта принадлежала убитому Джандуллой старшему лейтенанту связи. Фамилии его уже не помню, оно было написано прямо на карте. Красным карандашом отмечена дислокация федеральных сил в ущелье. Стрелочками — направление выдвижения в ходе предстоящей операции. Пока я мыл карту, успел заметить и то, что наш блиндаж тоже был отмечен на ней.

Для боевиков добыча такой секретной информации была удачей. Джандулла унёс карту высшему командованию, которое базировалось в каком-то селе. А вот вернулся Джандулла не один. Он пришёл с новой женой.

Это было так неожиданно, что никто и слова не смог ему сказать. Кузьмина познакомилась с девушкой. По-русски её звали Машей. Она с первого взгляда влюбилась в Ибрагима — так на самом деле звали Джандуллу. Мать у неё погибла. Отец — тоже. Дома осталась сестра. В доме нечего есть, а здесь, у боевиков, хотя бы сытно.

Им отгораживали на ночь часть кухни. Боевики с неодобрением относились к такой спешной и странной свадьбе на войне и вообще к пребыванию женщины в блиндаже. Но из-за большого уважения к Джандулле, молчали.

2 марта 2000 года, четверг. Сильные бои, которые шли на входе в наше боковое ущелье, несколько утихли. Самолётов из-за плохой погоды не было. Я разведал родник, который оказался вдвое ближе, но выше по дороге на двадцать метров. Раньше туда просто невозможно было подняться. Только мужик-абориген верхом на лошади справлялся с этим. Теперь снег сошёл.

Эта дорога вела на гору, под которой и был верхний блиндаж. Дорога не просматривалась со стороны федеральных сил. Она была закрыта скалами, высотой от полутора до трёх метров. Это было маленькое ущелье, промытое родниками и талой водой.

На всякий случай, я сказал Хусейну-повару, что буду теперь ходить за водой к этому роднику. Он сходил со мною туда, засомневался, было, в целесообразности, но потом согласился.

— Только осторожнее, сказал он. — Эта сторона горы обстреливается артиллерией.

Я уже убедился в этом, когда забирался туда для заготовки дров. Очень неприятно, когда на тебя падают ветки, посечённые осколками. А таких веток здесь было!.. Попадание осколка в ствол не обрезает его, а расщепляет. Если уж ствол перебит, то на месте облома торчит характерная кисточка размочаленной древесины.

3 марта 2000 года, пятница. Ближе к полудню туман особенно загустел. Я с двумя вёдрами пошёл за водой к верхнему роднику. Гору обстреливали. Над головой то тут, то там посвистывали осколки или пули. Близких взрывов не было. За УАЗиком повернул налево и пошёл вверх по дороге, закрытой от обстрела скалами. Когда дошёл до родника, разрывы снарядов заметно приблизились. А через несколько секунд стало взрываться прямо над головой. Вокруг посыпались ветки. Близкий взрыв легко определить по звуку. Грохота уже не слышно. Слышен только треск. В панике я вместо того, чтобы лечь под скалу, с молниеносной быстротой, как отец Фёдор, взобрался по склону горы метров на десять. Там была ровная с выемкой площадка. Я упал лицом вниз. Обстрел продолжался. Чуть поднял голову, и глаза в глаза встретился с русским солдатом. Он был одет так же, как и боевики, в камуфляж. С тем же Калашниковым, но пообшарпанней. Но лицо! Это было нормальное, юное русское лицо.

— Ты что тут делаешь? — спросил я тихо.

— А вы? — вопросом на вопрос ответил он и подтащил автомат поближе к себе.

— Я пленный, — сказал я. — Есть хочешь?

Тот кивнул. Я вытащил из-за пазухи и отдал ему все свои запасённые лепёшки.

— Здесь рядом боевики, — предупредил его я.

— Знаю, — ответил он. — Слушай, я заблудился ещё вчера. Скажи, где-то тут должно быть кладбище.

— Да вот оно, — показал я вниз, — прямо под нами. Вон там, — я показал рукой на запад, — Аргунское ущелье, но если идти напрямую, попадешь прямо на позиции «чехов».

— Это я знаю, — ответил солдат. — Ты меня не сдашь?

— Что ты! — возмутился я. — Можно мне пойти с тобой?

Солдат поморщился.

— Только я не один, — продолжил я. — Со мной женщина, Светлана Кузьмина.

— Тоже пленная? — спросил солдат.

— Да. Ты мог бы подождать? Я мигом!

— Давай, — мне показалось, что солдат облегчённо вздохнул.

Я побежал вниз, к вёдрам. Одно из них пробил осколок. Вода из него вытекла как раз по отверстие в боку. Второе стояло полное. Я бегом возвращался в лагерь, хотя уже начинал понимать, что Кузьмину мне не удастся ни вытащить, ни, тем более, уговорить на побег. И солдат, конечно же, меня ждать не будет. Так оно и произошло. Кузьмину я не нашёл. Она с Машей Джандуллы и охраной ушла в нижний блиндаж. Меня не сразу отпустили снова за водой, хотя её нужно было ещё много. Только через полчаса я снова попал к роднику. Взобрался на площадку. Пусто. Тело обжигали ещё горячие лепёшки, которые я украл на кухне. За мной к роднику поднимался Ваха.

— Давай быстрее, — сказал он. — Ты здесь никого не видел?

— Нет.

— Ну, пошли, — он ещё постоял у родника и начал спускаться за мной.

Потом я долго укорял себя за бестолковость поступков. Нужно было хотя бы назвать себя, сказать, что нас здесь пятеро. Что здесь француз Флотье и генерал Шпигун… Умная мысля, приходит опосля.

Кузьминой я, конечно, ничего не сказал. Почему «конечно»? Она была слишком эмоциональна. Иногда могла позволить себе сказать боевикам явно лишнее. Это было, например, когда мы сидели в доме у Селима. Обозлённая на Зуба за то, что он заставлял её слишком часто и чисто убираться, она в сердцах и специально назвала его по имени, Муслимом. Он своё имя от нас тщательно скрывал. Этим она попыталась показать, что знает о нём больше, чем тот думает. Глупо рабу выступать в роли прокурора. А самое главное, это чревато последствиями, самое простое из которых — смерть лишнего свидетеля.

Решиться на побег Кузьмина бы не смогла. К тому времени у нас уже не раз заходил об этом разговор. И каждый раз он заканчивался тем, что она приводила новые и новые доводы против побега. Доводы были разумны только на первый взгляд. Основной из них: «Я нужна своим детям и внукам. Убежим — нас не пощадят! Поэтому, пока жива, буду терпеть. Нас всё равно вытащат отсюда».

Я не разделял её мнение, насчёт «вытащат» и не хотел сидеть, сложа руки. Три миллиона долларов, которые хотели за нас, это больше размера годовой пенсии для всех пенсионеров Самарской области. Таких денег никто не найдёт! И бежать без неё я тогда тоже не мог. Если в отместку за мой побег её убьют, то грош цена такому побегу. Я не хочу жизни за чужой счёт. Во всяком случае, прежде чем бежать, я должен быть уверен в том, что Кузьмину не убьют. Такой уверенности у меня не было. Значит — только вместе. Вот такая была сложная ситуация.

 

Вши одолели нас. Боевики постоянно грели воду в вёдрах и мылись. Но это не спасало. Нам вообще помыться не удавалось. Не хватало ни времени, ни воды.

 

10 марта 2000 года, пятница. Из ущелья ушёл первый отряд боевиков. Многие блиндажи опустели. Все со дня на день ожидали приказа на отступление. Причём, отступления не в Дагестан, который был за горой, а прямо в тыл федеральных войск.

Поздно ночью с позиций вернулась группа Джохара. К этому времени в блиндаже не осталось ни капли воды. Разъяренный Джохар обругал всех, потом меня лично. И, натурально, послал меня за водой. Ему пытались возражать со всех сторон. Мыслимое ли дело пленного ночью посылать за водой?! Дайте ему хотя бы фонарик! А кто пойдёт сопровождающим? Никто. Ну, Джохар, твои люди — ты и решай! Так мы впервые услышали, что принадлежим Джохару.

Фонарика так и не нашли. Я взял два ведра и ждал, что меня кто-нибудь соберётся сопровождать. Никто не двинулся с места. Авторитет Джохара падал вместе с падением вооружённого сопротивления боевиков федеральным силам. Ущелье жестоко обстреливалось. Взрывы слышались с периодичностью в пятнадцать секунд.

— Джохар! — позвал я. — Я иду один?

— Иди, мать твою…

Выйдя из блиндажа в непроглядную тьму, я сразу же упал и скатился вместе с вёдрами с горки у входа. Из блиндажа услышал и смех, и проклятья в свой адрес. Шёл по наитию. Не видно ничего, до жути, до нереальности. Только метров через сто, когда вышел к УАЗику, стало посветлее. Сквозь облака тускло просвечивала полная Луна. Пошёл дальше к нижнему роднику. Снова стало темнее, я шёл под деревьями. Когда дошёл до грузовика, обстрел усилился до такой степени, что можно было не беспокоиться об освещении. Взрывы трещали прямо надо мною и на склоне северной горы. Нужно было срочно прятаться. И снова нелёгкая понесла меня не под грузовик, например, а наверх, в пустой блиндаж. Я уже знал, что там никого нет. А блиндаж был высоко! Метров тридцать выше по уровню. А если по ступенькам, то все шестьдесят. Чайник я потерял на полпути после взрыва над головой. С ведром влетел в блиндаж, шмыгнул налево и прижался к стенке. Здесь, наверху, трещало, грохотало и свистело ещё сильнее. Снаряды пролетали прямо над перекрытием блиндажа, которое было практически на уровне начала плоскогорья. Пролетали и сразу же взрывались. Только минут через пять наступило относительное затишье. Я выглянул наружу, но решил посидеть ещё немного. Вдруг я услышал снизу голос Джохара.

— Виктор! Виктор! … ..!

— Я здесь! — крикнул я, высунувшись из блиндажа.

В это время опять всё загрохотало. Джохар побежал назад, в блиндаж, крикнув мне, чтобы я быстрее возвращался. Я снова прислонился к стенке блиндажа. Так безопаснее. Глаза уже привыкали к темноте. Посмотрел в глубь блиндажа, и мне показалось, что там кто-то есть. Стало жутковато, но не более жутко, чем от обстрела. Короткие сполохи взрывов чуть подсвечивали внутренности блиндажа. Там действительно угадывались силуэты людей. Я прижался к стене и сидел тихо, если это слово что-то значит во время массированного артобстрела. Всё вокруг свистело, трещало и взрывалось. Сколько минут это продолжалось, две или пять, я сказать не могу. Но обстрел закончился. Сразу стало тихо. И я сидел тихо. А в блиндаже всё зашевелилось. Один из силуэтов двинулся из глубины блиндажа к выходу. Другой человек подсел ко мне и прижал меня к стене. Первый выглянул из блиндажа, тихо скользнул влево и вверх на плоскогорье. За ним так же ловко и бесшумно выскочили ещё двое. Тот, что подпирал меня, нырнул к выходу, пролез наружу, обернулся, сказал: «Сидеть здесь тихо!» и скрылся следом за остальными. Он говорил по-русски. Чисто. Это были наши ребята.

Минут пять я сидел, не двигаясь, пока снизу меня не позвал Ильман. По пути вниз на ступеньках я подобрал чайник. А, спустившись, первый раз ощутил силу пинков этого верзилы. Он пинками погнал меня за водой. Пинками же не давал её набрать. Удары так и сыпались по ногам, по голове. Мы и дошли бы быстрее, и воды принёс бы я больше, если бы не его необузданная ярость. Он пинал меня, тыкал в спину стволом автомата, бил прикладом. Но едва мы подошли к блиндажу, всё прекратилось. Он спокойно пошёл сзади. А меня ожидали проклятия со стороны Джохара за наполовину пустые ведро и чайник. В эти дни, когда боевики до конца осознали поражение в своём последнем оплоте — в Аргунском ущелье — отношение к нам резко изменилось. Мы превратились в обузу для всех, кроме, возможно, своих основных хозяев. Мы стали для многих скотиной, довеском, который проще выбросить, чем возиться с ним. Для нас начинались другие времена.

 

11 марта 2000 года, суббота. Вода. Дрова. Вши. Бомбёжка. Артобстрел. Подготовка к отступлению. Ежедневно в отряде появляется мужичишка. Он привозит хлеб, муку, мёд, масло и мясо. Масло — только топлёное. В сельских районах Чечни вообще не знают о существовании другого.

Долго искали проводника, чтобы тот провёл отряд в тыл федеральных сил. Насколько я понимал, проводники находились, но с ними не договаривались по цене.

Каждый день Джохар говорил о том, что вот сейчас, вот скоро всем выдадут новые ботинки. В том числе и нам с Кузьминой. Но когда обувь всё же появилась, моего размера не было. Остались одни маломерки. К этому времени я так разбил свои ботинки, что от них практически ничего не осталось. Носков тоже не было. Я обматывал ноги портянками, на них надевал целлофановые мешки и только потом обувал ботинки. Но ощущение того, что стоишь босиком на снегу, не пропадало.

Не было у меня и трусов. Вместо них обматывался тряпкой, сооружая нечто, вроде памперсов. Вшивость достигла катастрофических размеров. На теле кровоточил пояс укусов под резинкой штанов. Такие же кровоподтёки были на лодыжках ног и запястьях рук. Но вши доставали по всему телу. Ни мы с Кузьминой, ни боевики не могли и минуты постоять спокойно. Постоянное почёсывание стало образом жизни.

 

15 марта 2000 года, среда. Утро ничем не отличалось от предыдущих. К полудню у нашего блиндажа появились боевики из нижнего. Нам с Кузьминой скомандовали выспаться. На это отводилось три часа с 14 до 17. Но ни Кузьминой, ни мне не удалось даже присесть. Я продолжал таскать воду.

В пять вечера все пожитки из блиндажа были вынесены на улицу. С позиций вернулась последняя группа. Им дали отдохнуть два часа. Вместе с ними обязали полежать и нас с Кузьминой. За водой в это время посылали Терентьева. Около восьми часов вечера Джохар велел всем собраться на молитву. Ему возразили в том смысле, что время молитвы наступит только в 9 часов, но Джохар настоял на своём. Все вошли в блиндаж и начали коллективно молиться. Запевал Анзор. У него это получалось лучше других: «Бисмильлях ир рохмани рохим. Альхамдуллила роббиль аламин…» Молитву я уже выучил наизусть, ведь слышал её по три раза в день. Вообще-то, мусульмане делают это пять раз в сутки, но боевикам разрешается совмещать две молитвы.

Боевики просили у Аллаха удачи в предстоящем переходе.

Когда я вышел из блиндажа, там, у входа столпилось человек семьдесят.

— Не унывай, Виктор, — Абубакар подошёл ко мне. — Пойдёшь вместе со мной.

— А Света? — спросил я.

— И Света с нами, — ответил он. — Но она понесёт небольшой рюкзак с аптечкой, а ты — заряды для гранатомёта. От меня — ни на шаг.

Рюкзак оказался специальным. Кроме гранат, там было напихано что-то ещё. Я одел его за спину. Не скажу, что рюкзак оказался очень тяжёлым. Зато Терентьева загрузили под завязку. Его рюкзак был огромен. Ильман и Анзор сплавили ему массу своих вещей. Теперь уже стало совершенно ясно, что Терентьев принадлежит группе Джандуллы. Самого Джандуллы не было. Он прощался с Марьям.

Двадцать часов сорок пять минут 15 марта. Отряд Джохара и примкнувшие к нему боевики покидали Аргунское ущелье. Первыми пошли проводник и группа Хусейна. Следом — группа Абубакара, ну и мы, естественно. Поднимались вверх по дороге мимо разведанного мною родника. Дорога шла круто в гору и выходила на плоский участок горы прямо над блиндажом. Отсюда, с высоты примерно в сто метров он хорошо просматривался. Наверху было уже светло. В звёздном небе висела полная Луна. У выхода к горизонтальному участку стоял маленький Джохар с рукой на перевязи. Он похлопывал каждого по плечу и говорил: «Аллаху Акбар». Он и меня похлопал, а когда рассмотрел, рассмеялся и сказал: «Бог с тобой, Виктор».

Тут же, рядом с Джохаром, демонстративно расстелили на снегу свои коврики и молились трое боевиков. Это они настаивали молиться вовремя. Время пришло.

— Всё нормально, Виктор, — говорил мне Абубакар, шедший рядом. — Три дня мучений — и будем дома. Ни бомбёжки, ни самолётов. И ваши дела закрутятся.

Плен без войны тогда действительно казался мне верхом блаженства. Но теперь больше беспокоила Луна. Мы шли по дороге цепью. Заметить её с самолёта легко. А самолёты летали. Правда, высоко и пока не по наши души. Я поделился опасениями с Абубакаром.

— Имеет смысл передвигаться малыми группами, — сказал я ему. — Такую цепь наверняка атакуют, если не самолёты, то артиллерия.

— Если что, — ответил он, — падай и лежи. А о том, как нам идти, позаботятся командиры. У Джохара огромный опыт.

Мы шли вдоль обрыва, поросшего небольшими деревьями. Шли как раз над блиндажом. Проводник и группа Хусейна передвигалась уже по совершенно открытой местности к ёлочкам. До них было метров триста и эти открытые метры были самыми опасными.

Двадцать один ноль-ноль. Со стороны ущелья появляется самолёт. Он летит прямо на нас. Все мгновенно попадали, и в ту же секунду земля подпрыгнула от взрыва. Я сразу же скинул со спины взрывоопасный рюкзак. Самолёт едва не задел верхушки деревьев.

— Ты что делаешь?! — заорал на меня Абубакар.

В это время я отпихивал от себя рюкзак с гранатами. И снова — мощнейший толчок земли в грудь. Взрыв! Махина Су-24 просквозила над головами. Абубакар заставил меня снова одеть рюкзак.

— Ты зря беспокоишься, — сказал он. — Рюкзак ещё бы и защитил тебя от осколков.

— Но ведь там же гранаты! — возразил я.

— Ничего не будет, — уверенно сказал он. — От осколков гранаты не взрываются.

Цепь постепенно восстанавливалась. Мы пошли дальше. Некоторые подходили поближе к обрыву, чтобы взглянуть на пылающий верхний блиндаж. Целью самолётов был именно он. И время атаки выбрано не случайно — время молитвы. Атака с воздуха была выполнена на «отлично». Попадание в блиндаж — прямое.

Шли по снегу. По целине. До меня в цепочке — человек двадцать. Все старались идти след в след, и поэтому тропинка пока не получалась. Глубина снега порой достигала метра. Мои попытки выйти на корку снега и двигаться по ней не увенчались успехом. Корка не выдерживала моего веса. Очень хотелось быстрее преодолеть эти триста метров по совершенно голому участку горы, обильно подсвеченному Луной.

Наконец дошли до первых ёлочек, и почти сразу же открылась грандиозная картина в сторону ущелья, в которое нам предстояло спуститься. Бесконечные горы. Их придётся преодолеть. Это безумно трудно, но величие картины и чувство, что война для нас кончается, превалировали.

Глубину ущелья я оценивал в полкилометра. По склону спуск составил бы километра два. Это минимум. Но спускались необыкновенно легко. Нужно было просто сесть на задницу и проехать от дерева до дерева по уже пробитому в снеге предыдущими задницами жёлобу. В особо опасных местах спуски страховались.

Менее чем через два часа мы были внизу. Ветра не было. Впереди гремела горная речка, метров десяти шириной. Я оглянулся и увидел, что цепочка отряда растянулась от вершины до подножия. Но передовая группа не останавливалась и уже подходила к переправе через ручей.

Переправа оказалась примитивным бревном. По нему надо было пройти метров семь над ручьём. Все совершенно спокойно справлялись с этим. Но бревно уже слегка покрылось снегом. Когда я шагнул на него, вспомнил, что моя рваная подошва — кожаная, и никаких протекторов на ней нет. Я поскользнулся на самой середине бревна. Упал в воду, и меня захлестнуло с головой. Я быстро встал на ноги. Воды — чуть выше колен. Я вышел из воды и понял, что при двадцатиградусном морозе могу замёрзнуть. Мне никто ничего не сказал. Я встал в цепочку и пошёл дальше. Уже через пару минут вся верхняя одежда на мне окаменела. И, как ни странно, стало несколько теплее. Стала замерзать голова. Я снял шапочку, отжал её и снова надел. Так было теплее.

В ледяном скафандре двигаться неудобно. В ботинках всё хлюпает. Никак не могу согреться, но понимаю, что надо непрерывно двигаться. И движение делало своё дело — я был жив. Теперь только бы не останавливаться. Только движение!

Но не прошло и пяти минут, как я упёрся в передовую группу. Они отдыхали у большого стога сена, ожидая подхода остальной части отряда. Хусейн заметил, в каком состоянии я нахожусь, и посоветовал:

— Не останавливайся. Ходи вокруг стога. Придётся тебе обсыхать на ходу.

— Такое возможно? — спросил я.

— Это зависит от тебя, — ответил Хусейн.

— От здоровья? — ещё раз спросил я.

— От духа! — однозначно ответил Хусейн.

— Могу дать погреться, — смеялся повар, который тащил на себе пулемёт неизвестной марки и невообразимых размеров.

«От духа!» — повторил я про себя. Это мне известно. Но спасибо, Хусейн. «Не дождётесь!» — скомандовал я себе и стал ходить от стога к стогу. Началась утомительная борьба с собой. Я заставлял просыпаться внутренние силы организма. Говорил себе: «Вспомни, как ты спал под дождём! Ты даже не чихнул после этого!» Что творилось вокруг меня, как подходили люди, что мне сказала Света, увидев вместо меня Деда Мороза, я не помню.

Мы пошли дальше. Ещё час пути вдоль ручья — и мы вышли в долину, на совершенно открытое место. Джохар построил отряд, а я думал только об одном: «Почему вон те два отряда построились под деревьями, а мы — на этой открытой площадке? Ведь самолёты летают! Вон они, летят парой без навигационных огней. Вон ещё пара!»

Нас с Кузьминой в строй не ставили принципиально. И это спасало. Можно было ходить. Самое страшное — я не чувствовал ни пальцев на ногах, ни пяток.

Когда мы двинулись дальше, подошёл Хусейн.

— Как ты, Виктор?

— Нормально, — сказал я ему.

Он взглянул на меня, покачал головой и ушёл вперёд. Он всегда шёл первым.

Два маленьких отряда, которые уходили из Аргунского ущелья вместе со «Старой гвардией», двинулись дальше по ущелью на восток к Дагестану. У командиров с проводником перед этим состоялась перепалка. Проводник всё время показывал в сторону Дагестана. Значит всех, кроме Джохара, ему удалось убедить. Проводник ушёл вместе с ними, но оставил Джохару свою лошадь, на которую тут же навьючили два громадных мешка с провизией. Эти два отряда, которых проводник уговорил идти в Дагестан, будут разбиты через сутки.

Казалось, мы только что шли по равнине, но уже через полчаса слева разверзлось чёрное глубокое ущелье. Свет Луны не достигал его дна, но, приглядевшись, можно было заметить, что до дна ущелья не меньше двухсот метров.

Тропинка медленно спускалась туда. Уже через час отряд шёл вдоль гремящей речки. Ущелье было очень узким. От скалы до скалы не более ста метров. Отвесные скалы были так высоки, что вверху виднелась только узкая полоска неба.

Через навесной железный мост переправились на западный берег речки. Ещё через пятнадцать минут стали попадаться обитаемые пещеры, занятые боевиками. Мы миновали пять таких пещер, и ни в одной из них не нашлось свободного места. Наконец отряд вышел на поляну, окружённую высокими скалами с трёх сторон. На поляне росли немногочисленные деревья и кустарник. Здесь уже было несколько костров, вокруг которых грелись боевики. Ширина поляны — от реки до скал — не превышала пятидесяти метров. В длину — не более двухсот. Джохар дал команду на привал, и меня сразу же послали за дровами.

Руки не слушались, ноги тоже. С большим трудом я набрал охапку сушняка. Вернувшись, понял, что к огню мне не пробиться. Вокруг костра плотной стеной стояли боевики. Я ходил и ходил за дровами, чтобы не замёрзнуть. Только раз меня заметил Хусейн и протащил к огню. Я сразу же попытался отогреть ноги. Попробовал просушить портянки, но тщетно. Как только Хусейн отошёл от костра, меня снова послали за дровами.

Теперь на поляне пылали восемь костров. Из них два — наши. Я собирал дрова и посматривал вверх. Нет ли самолётов? Костры замечательно видны с воздуха ночью. Но как только в высоте появлялись самолёты, над поляной раздавалась команда, и костры прикрывались сверху растянутыми на руках одеялами. Самолёты пролетали — одеяла убирались.

16 марта 2000 года, четверг. К утру многие боевики успели вздремнуть в ближайшей пещере. Джохару удалось договориться с занявшим её отрядом о том, что его люди будут там отдыхать по очереди. Хусейн лежал прямо на снегу у костра. Только утром я заметил, что костёр уже давно перенесли к скале, а он всё спит на том же месте. Попытался разбудить его, чтобы не простыл, но он так и не проснулся.

Утром я увидел, в каком живописнейшем месте мы находимся. Высоченная скала по ту сторону речки оказалась гигантским водопадом. Замёрзшие потоки и струи окрашивали исполина в голубовато-зелёные оттенки, а их кружева делали его неповторимо прекрасным. Суровая красота Снежной королевы была растоплена родниками, которые, не смотря на мороз, просачивались сквозь лёд. Они капали, как слёзы из-под белых ресниц. Как жаль, что пленным не разрешают иметь с собой видеокамеру!

Всего в двух километрах к северу ущелье заканчивалось громадной горой с полукруглой вершиной. Оттуда и появились самолёты, которые сначала ракетами, а потом из пушек ударили в сторону поляны. Все сразу же побежали прятаться по пещерам. Отряду Джохара прятаться было негде. Боевики сидели у скал. Так безопаснее.

Появился вертолёт и надолго завис над водопадной скалой. Как я завидовал пилотам, этим свободным людям, которые сейчас прилетят на базу, напишут письмо родным, пошутят с друзьями…

Никто из боевиков и не думал открывать огонь по вертолёту. Боялись обнаружить себя. Во второй половине дня, когда ущелье опять атаковали самолёты, Джохар отвёл нас с Кузьминой в пещеру. Когда-то это был огромный грот, вымытый водой в скальной породе. Позже людьми была возведена стена из камней. Получилась пещера. Внутри было заметно, что пещера искусственно расширялась и благоустраивалась. Высота сводов — около десяти метров. Жилая площадь — больше двухсот квадратных метров. В центре — небольшое озеро, диаметром около двух метров. Всю остальную площадь занимали нары. Когда мы вошли внутрь, там было не менее ста человек. Кто сидел, кто лежал. Но лежали не многие. В основном — раненые.

Джохар пристроил нас прямо у входа, на камнях. Зато близко от печки, кривая жестяная труба которой выходила наружу. Когда на том берегу речки, метрах в пятидесяти от входа в пещеру взорвалась ракета, камни внешней стены закачались, но не упали.

Около часа мы просидели в пещере. Потом туда заглянули Ильман с Анзором, вытолкали нас наружу и остались на наших местах.

К вечеру отряд стал собираться, чтобы идти дальше. Это было опасно. Другие отряды не просто так отсиживались здесь. Джохар долго искал проводника. Не нашел. Уж было, решили остаться ещё на ночь, но пришёл местный житель и взялся провести отряд через перевал.

Едва наступили сумерки, мы вышли по ущелью вдоль ручья на север. В сторону полукруглой горы. У её подножия рассыпались домики маленького аула. Отряд обошёл их стороной и начал подниматься в гору по некоему подобию дороги.

— Надо идти тихо, — предупредил меня Абубакар. — Если нас заметят вон с той горы, — он показал гору на западе, примерно в километре от нас, — то наверняка обстреляют.

Я был поражён! Да как же нас могут не заметить? Мы поднимаемся по совершенно голой горе, правда, без снега, поэтому нас не так заметно. Но если смотреть специально, то и слепой увидит.

Подъём был очень тяжёлым. В крутых местах я поднимался сам, а потом вытягивал Свету. Она тяжело переносила этот переход. В пятьдесят три года не многие способны на подобное. Поднявшись вверх метров на пятьсот, мы миновали одинокую ферму, построенную лет двести назад. Это небольшой форт с башнями, бойницами и добротным домом. Настоящий одинокий замок на склоне горы. Едва мы его миновали, вышли на дорогу, которая горизонтально вдоль склона вела к перевалу. Нам нужно было как раз туда, но дорога контролировалась пулемётами федеральных сил с горы напротив. По прямой до этих пулемётов метров триста. Едва первый человек попал в поле зрения пулемётчика, раздались выстрелы. Все залегли, хотя укрыться на склоне по большому счёту было негде. Джохар решил ждать. Он отправил Хусейна в тот самый замок за мясом или салом. Что дадут.

Дорога, по которой отряд поднимался на гору, была хорошо видна отсюда. Там, где мы прошли два часа назад, сейчас были ещё несколько человек и лошадь. По ним дважды выстрелили из миномёта. Группа вернулась вниз.

Хусейну удалось договориться с хозяевами. Отряд вернулся к замку. Хозяева разрешили отряду пересидеть у них сарае. Но так, чтобы никого не заметили с позиций федеральных войск.

Командиров хозяин пригласил в дом. Джохар, Джандулла и Абубакар вошли в тепло. Хусейн предпочёл остаться со своими. Я заходил в сарай последним. Он был уже битком набит боевиками. Собственно, это был курятник. Моджахеды расселись по насестам. Я споткнулся в темноте и сразу же получил прикладом по голове, кулаком в морду и пинка под зад. Хусейн потянул меня за рукав и посадил рядом с Кузьминой позади себя.

 

Путь на равнину. Смерть Хусейна

 

17 марта 2000 года, пятница. Сарай продувался насквозь. Но у меня к этому времени вся одежда высохла. Не было и намёка на простуду. Боевики укрылись одеялами от ветра. У нас с Кузьминой одеял не было. Кто-то из боевиков умудрился уснуть. Из углов курятника доносился храп. Я смотрел в окошко. Картина открывалась изумительная. Под чёрным звёздным небом лежал Главный кавказский хребет. Волнующееся море снежных вершин не кончалось до самого горизонта. На склонах гор то здесь, то там вспыхивали тусклые звёздочки взрывов снарядов. Иногда в небе над горами поблёскивали самолёты. Отсюда хорошо видно место, где мы начали свой путь. Оно особенно часто поблёскивало взрывами. И всё же, звёзды над горами были гораздо ярче.

Наконец нам с Кузьминой кто-то передал одеяло. Задумавшись, я не заметил, что к моим ногам прижалась скрюченная спина Хусейна. Он сидел ступенькой ниже и весь дрожал.

— Что с тобой, Хусейн, — спросил я его.

— По-моему, я заболеваю, — ответил он. — Очень холодно.

Света пощупала у него лоб и уверенно сказала:

— Высокая температура.

Мы с нею сели так, чтобы, укрывшись одним одеялом, прикрыть и Хусейна. Тот в полудрёме кивал головой, и всё теснее прижимался к нам. А мы старались согреть его.

Джохар поднял отряд за час до рассвета.

— Виктор, — обратился ко мне Абубакар, — будь всегда рядом со мной. Если завяжется бой, оставляй мне рюкзак и прячься.

— Где же мне прятаться? — спросил его я.

— Где сможешь…

Я понял, что мы пойдем как раз по той самой дороге, где были обстреляны.

Не издавая ни одного лишнего звука, отряд продвигался вдоль горы. Но теперь Луна была за горой и не освещала дорогу. Гора же напротив, наоборот была ярко освещена ею.

Всё обошлось. Мы вышли к перевалу с восходом солнца. Я смотрел вперёд и не мог понять, что же такое я вижу. Огромная одинокая скала, рисунок гор. Я уже видел всё это. Наверняка видел! Но где? Когда? Я никогда здесь не был. И всё же вспомнил. Лермонтов. Этот его рисунок был в учебнике литературы. Точно. Это тот самый перевал.

Он был весь в снегу. В глубоком снегу. Мы проваливались по грудь, но нужно было идти. Одна из лошадей сломала ногу. Груз с её спины распределили между всеми, кто проходил мимо. Мне досталось несколько пакетов с макаронами, которые я с трудом запихнул в рюкзак. Никто не осмелился пристрелить лошадь. Я оглянулся и увидел её глаза. Пока ещё не обречённые, а скорее недоумённые.

Спуск с перевала начали по такому же глубокому снегу. И сразу же отряд был обстрелян. Но видимо, стреляли не специально. Это был обыкновенный дежурный обстрел. После пяти-шести взрывов всё прекратилось.

Часа через два изнурительного спуска снег стал кончаться и, наконец, кончился совсем. Когда мы спустились в ущелье реки, снегу там практически не было. Так, между камнями ещё оставался ледок, но было уже заметно теплее. Может быть, отряд шёл в облаках, которые внезапно нагнало в ущелье, но солнце пропало.

Я заметил, что впереди боевики останавливаются ненадолго, а потом продолжают путь. Оказывается, это рыжий казах, невесть откуда взявшийся, поил всех из своей кружки родниковой водой. Я выпил две кружки.

Пока мы разбирались с поклажей лошади, я оказался в хвосте отряда. На одном из валунов стоял Джохар со снайперской винтовкой.

— Виктор, почему ты здесь? — спросил он сурово. — Где Кузьмина?

— Я не знаю, — ответил я. — Мы разгружали лошадь, мне велели помогать, и я задержался ещё там, наверху.

— Иди и помогай ей, — сказал Джохар. — Если вы не сможете идти, я вас расстреляю.

Я стал догонять Кузьмину. А когда догнал, увидел печальную картину. Свету буквально толкал сзади молодой парнишка-боевик. Кажется, его звали Салманом. Света была так измучена переходом, что не могла идти. Я забрал у неё рюкзак и пошёл впереди. Иногда мне приходилось тянуть её за собой и уговаривать двигаться.

— Света, — говорил я, — скоро уже привал. Надо идти.

— Я не могу, — отвечала она. — Меня всё равно расстреляют. Я слышала разговор Джохара с Ильманом. Он требует, чтобы Джохар меня расстрелял или бросил. Спасибо Салману — он спас меня.

— Она упала и не поднималась, — сказал Салман. — Её действительно могли расстрелять, как ту лошадь на перевале. Все на взводе — шуток не поймут.

— Лошадь не тронули, — сказал я.

— Я не шучу, — тихо шептала Кузьмина. — Я не могу идти. Я умираю.

— Вот пока умираешь, — бодро поддерживал её Салман, — мы знаешь, сколько с тобой пройдём?!

И снова он подталкивал Свету в спину, а я тащил за руку. Боевики постепенно обгоняли нас. Мимо прошёл Длинный. Он со своим громадным рюкзаком был ещё в хорошей физической форме. За ним следом шли Ильман и Анзор.

— Ты сдохнешь, сучка, — бросил Ильман Кузьминой.

— Виктор, брось её, сам едва живой, — крикнул Анзор.

— Не могу, — сказал я. — У меня приказ Джохара. «Только бы отвязаться от этой гнили», — подумал я. В адрес Салмана эти сволочи отпустили какую-то сальную шутку по-чеченски и заржали. Тот только уныло улыбнулся.

— Как же можно бросить женщину? — тихо сказал он. — Она мне в матери годится.

И мы пошли дальше. Иногда я оборачивался назад и смотрел, не обогнали ли нас уже все. Нет. Мы всё же держались в середине отряда.

После короткого привала пошли ровнее, но не прошло и получаса, Салману пришлось взвалить Кузьмину себе на спину. Мы снова шли в группе Абубакара. Ущелье сузилось. По бревну предстояло перейти на ту сторону речки. В этом месте скалы обжимали её. Бревно лежало на камнях в восьми-десяти метрах над ревущим потоком. Сразу же за скалами был водопад, тоже метров в десять высотой. Салман перешёл на ту сторону и велел Кузьминой идти. Она не решалась. Движение отряда застопорилось. Абубакар подталкивал её.

— Света, ничего не случится, — уговаривал он её. — Не смотри вниз. Смотри только на бревно и Салмана. Всё будет в порядке.

Так, держа за руку, он вытолкнул Кузьмину на бревно и медленно пошёл за нею. Для того чтобы сохранить равновесие, он отпустил её руку. Кузьмина шагнула два раза, поскользнулась и рухнула вниз. Каким-то чудом Абубакар зацепил её за рукав и сам свалился, но по другую сторону бревна. Потом смог лечь на бревно животом и подтащил Свету, висевшую у него на руке над стремниной, к стенке скалы на той стороне. Уже там её вытащили Салман, Хусейн и я. Как я оказался на той стороне, не помню. Наверное, перешагнул через Абубакара. Этот случай встряхнул Кузьмину. Она пошла ровнее. Через час мы остановились на поляне. Куда идти дальше, никто не знал.

Сырость. Склон. Дрова. Будь они прокляты, эти дрова! Первая небольшая охапка, которую я принёс, была забракована. Из таких дров костра не запалишь. Это я и сам знал, но где их взять, сухих? Пошёл искать.

— Смотри, что нужно собирать! — крикнул мне Абубакар. — Вот видишь, какие принёс Муслим? И ты такие собирай.

Я не мог понять, где Муслим мог набрать таких дров? Сам он только улыбался и молчал. Сделал вид, что ищу дрова, а сам наблюдал за Муслимом. Тот напрямую пошёл к кусту орешника, полез к основанию куста и выломал оттуда приличную сухую палку. Я слышал характерный сухой треск. Живая древесина так не ломается.

Я поискал куст орешника, нашёл. Примерно половина торчащих из основания стволов были сухими. Я не стал сразу же ломать и нести всё. Носил по две-три палки. Это давало мне возможность осмотреться.

Мы находились на склоне горы, метрах в двадцати над дном ущелья. Речка здесь разливалась широко. Можно было с камня на камень перебраться на ту сторону, не замочив ног.

Костёр группы Джандуллы долго не разгорался. Длинному не удавалось найти сухих дров и его за это жутко чморили. Каждой принесённой сырой палкой он получал по голове от Ильмана или Анзора. Сам Джандулла в экзекуциях не участвовал, но и не мешал им. Просто сидел в сторонке и делал вид, что ничего не замечает.

Очень быстро стемнело. В какой-то момент я нагнулся, и из внутреннего кармана куртки упала и покатилась вниз по склону баночка шпротного паштета. Я получил её для сохранения. Запомнил место, где её потерял и, когда пришёл с дровами, доложил об этом Абубакару. Мне не поверили. Это я понял сразу, но сейчас, ночью искать банку не имело никакого смысла. К этому времени продукты в отряде кончались. Даже такая микроскопическая баночка была на счету.

Ночь решили отдыхать на месте. Да и куда идти, если этого никто не знает? К тому же, все так вымотались за время перехода, что уже спали. Тем не менее, Джохар выставил посты вокруг лагеря. Мы с Кузьминой пытались спать, прижавшись спинами друг к другу. Так значительно теплее, однако, не могу сказать, что я засыпал. Когда утром отряд был поднят по тревоге, я переполз за куст и спрятался.

Тревога оказалась ложной. С направления, откуда пришли и мы, крикнули: «Ночхи!» И сразу же все расслабились. Это шли пять боевиков из Аргунского ущелья.

Меня сразу же послали за водой. Кузьмину — за дровами. За водой нужно было идти к роднику. Это метров двести ниже по течению. Два раза со мной ходил Муслим. Как охранник, конечно. Потом стали отпускать одного. Место у родника казалось безлюдным и очень хотелось убежать. Но по этому поводу мною уже было всё решено: бежать только вместе с Кузьминой. Но, даже если бы случилось чудо, и мы сейчас вместе оказались бы у родника, нам бы не убежать. Где-то в лесу затаился часовой. Кузьмина не смогла бы долго бежать. А бежать нужно было в буквальном смысле и очень быстро, потому что единственное направление побега — вниз по ущелью. В горы бежать нельзя — не осилить. Короче говоря, не было даже теоретической возможности побега.

Когда я в очередной раз пошёл за водой, то не удивился, что Ильман с Анзором кулаками и пинками гонят мне навстречу Терентьева. Я удивился другому: Терентьев попытался бежать, когда его послали за водой. Он смог удалиться от родника метров на сто, когда был замечен постовым. Тот и сообщил об этом группе Джандуллы. Терентьев успел пробежать ещё двести метров, и был схвачен. Этот побег напряг и наше положение. Нам попытались, было, надеть наручники, но тогда мы не смогли бы работать, а работа не кончалась.

Примерно через полчаса ко мне подошёл Ильман.

— Говорят, ты потерял шпроты? — спросил он насмешливо. — А может быть, сожрал?

— Можно пойти поискать, — сказал я.

— Вот именно этим мы сейчас с тобой и займемся, — Ильман блудливо заржал.

Мы пошли к тому месту. От тропинки пять метров вниз склон был голый. Искать там нечего — достаточно просто окинуть взглядом. Зато ниже, там, где начинала расти трава, скопилось очень много мусора. Вот там я и начал искать баночку, переворачивая этот бурелом вперемежку с листьями. Я не понимал, почему со мною пошёл Ильман? И с какой стати сюда же ходил Анзор минут пять назад? Краем глаза я посмотрел вдоль склона. Вон и Анзор, у нашего костра. Но интереснее всего, что все у костра смотрели на меня. Я выпрямился, как будто расправляя спину от усталости. Ильман с автоматом стоял спиной ко мне. Причём, он стоял демонстративно. Попробуйте постоять на крутом склоне лицом к горе, и вы поймёте, что это очень неудобно. Я продолжал переворачивать кучу валежника и вдруг заметил гранату Ф-1. Это была провокация. Ильману с Анзором захотелось поиграть. Ничего хорошего, кроме мордобоя, это не сулило.

— Нашёл? — спросил сверху Ильман.

— Нет, — я отрицательно покачал головой.

— Давай ищи, как следует! — потребовал Ильман. — Или сразу же скажи, что сожрал паштет. Получишь по башке как следует, зато будешь знать, как жрать общак.

Я отошёл от места, где лежала граната, влево на три метра и снова стал переворачивать валежник.

— Ты чего туда ушёл? — нетерпеливо закричал Ильман.

— По-моему, — сказал я, — она всё же сюда покатилась.

— Как она там могла оказаться?! — активно возражал Ильман. — Ты здесь её потерял? — он указал место, где стоял сам.

— Да, там, — подтвердил я.

— Ну, так и ищи вон там! — он указал на то место, где лежит граната.

Всё было понятно. Это подстроено, но чего ждёт от меня Ильман? Что я выдерну чеку и швырну в него? Нет, конечно! И тут я понял! Если я возьму гранату в руки, он может в меня пальнуть из автомата. Просто не найти гранату я уже не мог. Меня могли обвинить в том, что я намеренно ничего не сказал о её находке, чтобы использовать потом, когда пойду за дровами.

— Ильман! — сказал я так громко, чтобы слышали и у костра. — Здесь граната!

— Ты чего орёшь?! — встрепенулся он. — Покажи!

Я указал на гранату пальцем и попятился.

— Неси сюда! — приказал Ильман.

— Я боюсь, — сыграл я.

— Неси, тебе сказали!

— Я не вижу чеку, — соврал я. — Вдруг она взорвётся!

Я заметил, что Ильман в замешательстве.

— Сволочь! Тащи её сюда, тебе сказано.

Я стоял и не двигался. Ильман пошёл на меня. Я отодвигался вниз по склону. Не знаю, чем бы всё кончилось, не вмешайся в это представление Адам. Он уже подходил к нам и сказал:

— Не бойся, Виктор, — сказал он, — ты всё правильно сделал. Анзор! — он обернулся к костру. — Забирай свою гранату.

Ильман осклабился, замахнулся на меня и злобно прошипел:

— Я покажу тебе, как не выполнять мои приказы.

Ильман сам подобрал гранату. Уходя к костру, он ворчал:

— Умный какой! Чеку он не заметил! В следующий раз я покажу тебе чеку!

Он остановился, вытащил из кармана шпротный паштет и протянул мне.

— Забери свою пропажу и сожри.

Я взял баночку и стал засовывать её в карман.

— Я сказал, сожри! — заорал Ильман.

Он выхватил у меня банку, быстро вскрыл штык-ножом и протянул мне.

— Жри!

— Свете можно оставить?

— Жри!!! — неистово заорал Ильман.

Я пальцем залез в банку и отправил в рот едва ли не половину. Ильман так двинул мне в лоб кулаком, что я упал и покатился вниз по склону.

— Палочкой надо жрать, а не пальцем! — у него изо рта брызнула слюна.

Хорошо, что подошёл Адам и Абубакар.

— Всё, Ильман, хватит, — сказал Абубакар.

Я не знал, что мне делать. Снова искать банку, или уже не надо?

— Иди к костру, Виктор, — сказал Адам.

Я сделал всё буквально и пошёл к костру, но низом, так, чтобы не встретиться с Ильманом.

Минуту спустя Ильман проходил мимо. Я весь сжался, но он только засмеялся и сказал:

— Молодец! Никогда не хватайся за оружие!

Идиот.

 

Ещё утром Хусейн с двумя боевиками ушёл на разведку вниз по ущелью. К полудню выяснилось, что у тех людей, что пришли к нам утром, есть карта этих мест. Но что с нею делать, они не знают.

Боевики долго крутили карту. Потом позвали меня. Карта оказалась крупномасштабной. Двухсотметровка. Вернее, это был обрывок карты. Я стал определять, где север, чтобы правильно её сориентировать. Определил направление на солнце, спросил, который час. Расчертил на земле стороны света и разложил карту. Боевики смотрели на меня, как на шамана. Джандулла потребовал объяснять, что я делаю.

— Всё очень просто, — объяснял я. — Нужно только помнить, что за час солнце проходит по небу 15 градусов. И второе — ровно в час дня оно находится на юге. А дальше…

Дальше говорить не стоило. Всё равно никто ничего не понимал. И особенно моджахеды возмущались моими поисками севера. Юга — понятно, там Мекка. Но Джандулла прикрикнул на них, и все замолчали. Ждали, что я скажу дальше. А определиться было трудно. Не было достаточного количества ориентиров. Гора и поворот реки на севере могли быть во многих местах на этой карте. К тому же на ней было три ущелья с тремя реками. Задача становилась почти невыполнимой.

— Может быть, кто-нибудь знает, откуда мы пришли? — обратился я к владельцам карты.

— На перевале нам сказали, что мы находимся здесь, — сказал один из боевиков и ткнул пальцем в низ карты.

Я попытался вспомнить все повороты, которые мы прошли и сопоставил их с картой. Получалось, что всего в пяти километрах от нас, за горой находится село. Как раз по нему край карты был оборван.

— Откуда тут село?! — боевики не поверили мне.

Да я и сам не был уверен в том, что определился правильно. Стали ждать возвращения разведки Хусейна. Тот появился через час и подтвердил, что село в пяти километрах за горой. Но дойти туда можно только через гору. Нормальная дорога заминирована. Пути вдоль берега нет. Карта подтверждала это.

 

Дорога к селу начиналась прямо у родника и сразу же уходила полого вверх по горе. На карте дороги не было. Это я увидел, когда мы пошли вдоль берега. Уже виднелся тот крутой участок горы, по которому нам придётся взбираться на её вершину. Пять часов, до сумерек, отряд добирался до этого участка и, наконец, упёрся в практически вертикальный подъём. Предстояло подняться вверх метров на триста. Они были очень тяжёлыми, эти триста метров. С камня на камень, с площадки на площадку взбирался я и вытягивал Свету. Глаза наливались кровью. В глазах Кузьминой я видел пустоту и безразличие. Она просила остановиться и отдохнуть, но я знал, что этого делать нельзя. Силы могут оставить её. Снова рядом с нами появился Салман и стал помогать Кузьминой. Я уже был так вымотан, что едва передвигал ноги.

Два часа продолжался этот подъём. Завершения его отчётливо не помню. Помню только снег, в который упал. Я прислонился к нему щекой и запихивал в рот, потому что нестерпимо хотелось пить. Рядом лежала Кузьмина и делала то же самое. Салман, кажется, что-то возразил на то, что мы едим снег, но присел, потом лёг и тоже стал есть снег. Это было блаженством. Снег приятно холодил тело. Даже когда я стал чуть замерзать, вставать не хотелось. Так бы и лежать.

Каждый их боевиков, поднявшихся на вершину, делал то же самое. Повар Хусейн волок на плечах огромнейший пулемёт. Поднявшись, он бросил его, разделся до трусов и стал кататься по снегу. В свете Луны был виден пар, который клубами шёл от его разгорячённого тела. Последним на гору взошёл Джохар. Ему помогали, ведь правая его рука висела на перевязи. В отличие от многих, он был в отличной форме. Даже не вспотел. Мы двинулись дальше через пять минут.

Хусейн прокладывал дорогу. Мы с Кузьминой шли почти за ним. Вершина была голой и глубоко заснеженной. Шли след в след. Некоторые, в том числе и я, пробовали идти по снежной корке. Мне это удавалось лучше остальных. Как потом выяснится, из девяноста килограммов, которые были во мне до плена, к этому времени осталось пятьдесят. Брюки сорок второго размера не держались на поясе. Я подвязывал бретельки для ремня верёвочками.

Спуск оказался пологим. В долине реки виднелись огоньки большого села. В конце концов, отряд вышел на дорогу, которая привела к его окраине. Мы остановились у крайних домов.

В центр села ушла разведка. Остальные — ожидали. Было около полуночи и пасмурно. Холодно. Пронизывающий ветер. Хочется спать. Но в такую погоду на земле не поспишь. Я ходил от рюкзака до забора, чтобы согреться.

Прошёл час. Разведки всё не было. Некоторые боевики доставали спальные мешки и влезали в них по двое. Замерзающая Кузьмина в наглую влезла к кому-то в спальный мешок. Боевик был шокирован, но ничего не сказал. На меня просто не обращали внимания.

Салман снял ботинки, вытащил из своего рюкзака лишние вещи и влез туда с ногами. Потом сказал:

— Не обращайте внимания, сделаем, как учили.

Я с интересом глядел на него. Он снял куртку и укрылся ею, как одеялом. Не прошло и минуты, как он сладко захрапел, свернувшись калачиком.

Я ходил. Три раза засыпал на ходу. Падал, а потом не мог понять, что происходит. Вставал и снова ходил. Ветер стих, но начал моросить мелкий дождик. Прошло уже три часа с тех пор, как разведка ушла в село. Ко мне подошёл рыжий казах.

— Есть хочется, — сказал он. — Разведка, небось, сидит в каком-нибудь доме и жрёт пельмени.

— Любишь пельмени? — спросил я его.

— Как и всякий сибиряк, — ответил он.

— А что тут в селе разведывать? — снова спросил его я.

— Во-первых, надо запастись продуктами, — ответил казах. — А во-вторых, может, кто переночевать пустит…

Я даже представить себе не мог, что можно поспать в тепле. Сделал усилие, представил и мгновенно заснул. Очнулся от того, что рыжий хлопал меня по щекам.

— Может, дать тебе лепёшку? — спросил он. — У меня осталась.

Есть не хотелось. Только спать и согреться. Рыжий приложил ладонь к моему лбу.

— У тебя температура, — сказал он. — Сейчас…

Рыжий полез в свой рюкзак и достал аспирин.

— На, выпей сразу две таблетки.

Аспирин помог. Я перестал трястись от холода, но спать хотелось смертельно.

Вдруг, по направлению к центру села заметил нечто, вроде жёлто-зелёно-красного фейерверка. И сразу же послышались громкие хлопки, похожие на выстрелы. Весь отряд мгновенно встал на ноги. В руках боевиков появилось оружие.

Минут через десять прибежал Хусейн. Все стали быстро собираться. Из разговоров удалось понять, что разведка напоролась на сигнальную мину у здания администрации села, где размещалась комендатура. Но часовые посчитали, что мину задела собака. Тем не менее, надо было срочно уходить, потому что по селу начали ездить машины, и было слышно, как шумно заводится какая-то бронетехника.

Джохар велел отряду укрыться в неглубоком карьере, который был рядом. Едва это было сделано, к месту, где только что был отряд, подъехал БТР. Машина покрутилась на месте, пошарила прожектором и рванула в сторону дороги, по которой мы пришли. Отряд подготовился к бою. Рядом со мной появился Хусейн.

— Как себя чувствуешь, новорождённый, — спросил он.

— Нормально, — ответил я. — А почему новорождённый?

— Потому что мы прошли по минному полю, — ответил он. — Вся вершина горы и поле перед ней заминированы. Местный моджахед не поверил мне, когда я рассказал, откуда мы пришли.

— Что же теперь будет? — спросил я. — Нас ищут?

— Сейчас всё успокоится, и переночуем, — ответил Хусейн. — Я нашёл место. Вернее, нас проводят. А федералы утром отсюда уйдут.

Чёрт возьми! Рядом наши ребята и нет никакой возможности сообщить им о нас. БТР вернулся в село. Отряд двинулся прямо по карьеру в сторону моста через речку. Мост стационарный, бетонный. Мы прошли по берегу под ним. Остановились метров через двести. Чуть светало. Джохар дал команду отдыхать. Я не помню, где спал и как уснул.

Проснулся от пинка Анзора.

— Хорош ночевать, — браво крикнул он. — Вставай пришёл!

Неподалёку скалился Ильман.

— Не хочешь сбежать, Виктор? — он показал пальцем в сторону кустов. — Вон Длинный. Он хотел.

Под кустами лежал Терентьев со связанными за спиной руками и кляпом во рту. Кажется, он так спал. Эти сволочи подошли к нему и стали пинать.

— Вставай, еврейская рожа! — кричал Ильман. — Сейчас ты нам расскажешь, куда вчера лыжи навострил!

Появился Джандулла. Осадил своих подчинённых и те отошли в сторону. Джандулла вытащил кляп и снял с Терентьева наручники. Но потом снова надел, правда, уже застегнув их спереди.

Кузьмина плохо выглядела. Она часто дышала и хваталась за сердце. Ещё до плена Света принимала рибоксин для укрепления сердечной мышцы. Тяжёлый переход медленно и мучительно убивал её. Утром к ней подходил Джохар и спросил, что ей нужно, кроме продуктов. Она сказала про это лекарство. Вот уже час, как Джохар с людьми ушёл в село за продуктами. Все с вожделением ожидали его прихода. Меня никто не гонял за водой и дровами. Костров не разжигали, а вода была в многочисленных родниках на берегу речки. По большому счёту и варить-то было нечего. Продукты закончились.

Вместо Джохара появился Хусейн. Он поднял весь отряд. Проходя мимо нас, сказал:

— Виктор, Света, срочно уходим. Не отставайте.

Как же нам хотелось отстать. Но мы не знали, в какую сторону отставать. Все побежали по открытому полю к красному зданию на опушке леса. И тут оказалось, что я очень плох и с трудом передвигаюсь. Да ещё за меня схватилась Кузьмина. Повисла на плече, и я вообще не мог сдвинуться с места. Пробегавшие мимо боевики кричали на нас, но ни один не остановился, чтобы помочь. Положение было серьёзным.

— Света, — сказал я, — я не могу тебе помочь. Иди сама, или мы просто не сдвинемся с места.

Кузьмина молчала и ещё крепче старалась уцепиться за меня.

— Света, я не могу тебя тащить!

— Можешь, — сказала она жутким грудным голосом, и я понял, что надо собрать последние силы. Собрал. Потащил и себя, и её. На поле уже никого не было. Когда мы добрались до леса, рядом тут же появился Ильман, и я получил по морде. Он ударил и Свету, но она бы и так упала. Ко мне подскочил Салман и повёл в глубь леса. Свету подхватил Хусейн и попытался вести, но она падала. Тогда он просто сунул её себе под мышку и побежал.

Потом у меня какая-то лакуна в памяти и медленное её возвращение. Я сидел на холмике. Меня тошнило. Вокруг боевики, лес, больше похожий на высокий кустарник. Солнце то появлялось, то вновь скрывалось за облаками. Всем раздавались сухие пайки. Джохар сказал, что точно такие же выдадут и нам.

— Смотрите мне, — наставлял он, — до самого окончания похода больше не будет ничего. Не ешьте всё сразу!

Но наших пайков всё не было. Захотелось есть, и это было хорошим признаком. Значит, выздоравливаю.

Пайки всё же выдали, но перед тем, как попасть к нам, они побывали в руках Ильмана, Анзора и Муслима. В пайках осталась только треть того, что должно было быть. Но для нас и это было радостью. Пайки состояли, в основном, из сладкого. Скорее всего, купить в селе больше было нечего. Я поел халвы и ещё какой-то восточной сладости. И мне стало плохо. В туалет ходил, не переставая: от своего холмика до укромного местечка за скалой. Это был просто изнуряющий понос. Мне становилось всё хуже и хуже.

Когда в очередной раз встал, чтобы идти за скалу, то вдруг почувствовал, что уже лежу, почти вверх ногами. Надо мной хлопочет Салман, суёт мне в рот кусочек лимона. Это помогло. Нашли левомицетин. Заставили пить крепкий чай. Но это с их точки зрения он был крепким. Дома в Самаре я пил исключительно заварку. Другого чая в семье не признавали. Попросил заварки и стал её жевать. Приступы поноса стали приходить реже.

Стемнело. Отряд собирался уходить. Джохар подошёл к нам со Светой, критически оглядел и привязал нам на руки белые ленточки. Видимо, чтобы в темноте нас ни с кем не перепутать. Мой рюкзак уже кто-то нёс. Светин тоже. В полной темноте мы подошли к большому дому. Под крытым двором стоял грузовик с открытым кузовом. Нас с Кузьминой в кузов забросили первыми. Потом туда же загрузился весь отряд. Стояли очень плотно. Мне в грудь упирался ствол автомата и приклад гранатомёта. Только тронулись, приступы тошноты и поноса снова одолели меня.

Ехали руслом горной речки. Прямо по валунам. Это была не тряска, адская машина. По лицу били ветки деревьев. За час или более, проехали не больше десяти километров. Дальше машина пройти не могла. Выгрузились. Машина ушла. Шёл дождь. Кажется, я опять получил по морде за сырые дрова, но уже не замечал этого. Так мне было плохо. Я стоял, пошатываясь, в стороне от костра. Холодно. Тошнит. Абубакар полез в рюкзак, достал левомицетин и дал мне. Я выпил. Стошнило. Кто-то велел мне наломать метровых палок. Я ломал и приносил. Ломал и приносил. И боролся. Я даже не понимал, с чем боролся.

Эти палки, штук пятьдесят, были уложены одна к другой, и на них улёгся спать тот боевик, что велел мне их наломать.

— Виктор, — сказал мне Абубакар, — ты совсем плохой. Можно, конечно, тебя пристрелить, но у меня есть спирт. Выпьешь?

Я только отрицательно покачал головой.

— Виктор, надо! — сказал Хусейн. — Ты отравился, да ещё и простыл. Хотя бы прочистишь организм. Даже если стошнит.

Это было разумно. Абубакар достал пузырёк, налил спирт в крышку от термоса и приготовил воды, чтобы разбавить и запить. Разбавлять не стал. Удивительно, но даже вкуса спирта я не почувствовал. И запивать не стал. Спирт разливался по телу теплом и стерильностью. Почти сразу же изменились и нормализовались ощущения в животе. Поносные схватки прекратились. Прошла тошнота. Я видел, что за мной с интересом наблюдают. Питьё спирта для мусульманина — диковинка, как для нас — глотатель шпаг.

Потом было приятное прожжение в желудке и шум в ушах. Никому ничего не говоря, я сломал шесть палок, положил их, обозначив лежанку, прямо в лужу — других мест не было — и лёг. В луже и уснул.

Светало. Я здоров и бодр. Дождь кончился. Я был мокрый с головы до ног, но чувствовал, что одежду смогу высушить на себе. Отряд пошёл дальше. Хотелось есть. В рюкзаке за спиной лежал мой паёк, но пока я опасался прикасаться к нему. Воспоминания о вчерашнем дне были ещё очень свежи. Русло пересохшего ручья вывело отряд в овраг и новое ущелье. Оно постепенно расширялось, а ручеёк в самой глубокой его части, то появлялся, то исчезал. Мы продирались через густые заросли высокой травы вперемежку с коноплёй. Боевики при этом стали часто поминать имена Ильмана и Муслима. Муслим смеялся. Ильман огрызался.

Появилось солнышко. Вышли на поляну и увидели обгорелые остатки вертолёта Ми-8. Из обрубка кабины торчал механизм перекоса винта и короткие обломки лопастей. Не было ни двигателя, ни хвостовой части. Рядом с пневматиком, который почему-то не сгорел, лежали обгоревшие остатки шлемофона. Истлевший подшлемник висел на ветке орешника. Что здесь происходило, понять было невозможно.

Минут через пять мы вышли на горку, с которой можно было увидеть достаточно большое село из четырёх улиц вдоль речки. Джохар отвёл отряд метров на двести назад, а Хусейн пошёл в разведку.

Через полтора часа по два-три человека отряд вошёл в село. В этом селе родился и вырос всемирно известный танцор Махмуд Эсамбаев. Оружие в открытую не переносили. Перевозили на тележке, прикрытой сверху одеждой. Дело в том, что на горе за речкой вот уже неделю сидел десант федеральных сил.

До слёз обидно ходить за водой через всё село под неусыпным контролем российского десанта. Два боевика, сопровождавшие нас с Терентьевым, внешне не вооружены. Во всяком случае, автоматов у них нет. С гремящей железной тележкой, на которой стояли два двадцатилитровых алюминиевых бидона, мы ходили за водой. Некогда в селе работал водопровод. Теперь вода ещё оставалась в огромном железном баке. На берег была выведена труба для слива, из которой мы и наполняли бидоны. Вытолкать потом тележку вверх на дорогу было почти невозможно. Только здесь нам и помогали боевики.

К вечеру Джандулла нашёл для своей команды отдельный дом. Терентьева они забрали с собой. Только к вечеру я впервые вошёл в дом. Очень богатый дом. Было заметно, что во время эвакуации хозяева пытались самое ценное взять с собой, но, в основном, жилище осталось нетронутым.

Зал, в котором и расположился отряд, был размером 20 на 20 метров. Почти по всему периметру — добротные кожаные диваны и кресла. На стенах и на полу — богатые ковры. В дальнем от входа углу комнаты — наше с Кузьминой место. Перед тем, как войти в дом, меня заставили вымыться и сменить одежду. Последнее для меня было, натурально, невозможно. После тщательной проверки швов на рубашке и брюках, следов вшей я не обнаружил. Те боевики, что не спали после изнурительного похода, ходили по домам села в поисках одежды, обуви, продуктов и всего, что попадётся на глаза. Иногда кто-нибудь приносил интересную или ценную находку и моджахеды собирались, чтобы оценить удачу.

Боевики старались соблюдать скрытность. Во дворе показывались не часто. Передвигались, в основном, под прикрытием надворных построек, за которыми их не было видно с горы.

На второй день пребывания в селе ко мне подошёл рыжий казах и велел собираться. Мы вышли со двора, прихватив с собой тележку, на которой обычно возили воду.

— Пойдём по домам за продуктами, — сказал казах.

— Хозяева не будут против? — наиграно наивно спросил я.

— Хозяев нет, — ответил казах.

— Тогда это весьма похоже на мародёрство, — сказал я.

— Это не мародёрство, — возразил казах. — Нет ничего предосудительного в том, что мусульманин возьмёт малую часть того, что ему бы и так отдали.

— Вроде, как закят? — спросил я.

— Вроде того.

— Похоже на то, что в селе вообще никого нет, — заметил я.

— Да, — подтвердил казах. — Это было очень богатое село. Вон, видишь, дом? Это дом Махмуда Эсамбаева.

— Это тот, что знаменитый танцор? — спросил я.

— Да. И предатель Чечни, — сказал казах. — Ты слышал, что он говорил по телевизору?

— Откуда!? Я уже стал забывать, что есть такая штука, как телевизор.

— Я тоже не видел, — сказал казах, — но мне рассказывали. Он призывал чеченцев сложить оружие, сволочь!

— Может, он предлагал договориться миром? — спросил я.

— Чего хорошего может предложить этот танцор моджахеду? — возмущался казах. — Он же не отличит утюг от автомата. Он никогда в жизни не держал в руках оружия.

— А помнишь, в прошлую войну был такой правозащитник Сергей Ковалёв? — спросил я казаха.

— Конечно, помню! — с уважением в голосе сказал казах. — Классный мужик. Он всё правильно понимал.

— Помнишь, как он обращался к российским солдатам остановить войну? — ещё раз спросил я.

— Да! Он молодец!

— Так вот, этот молодец предлагал русским то же самое, что и Эсамбаев чеченцам, — я ждал реакции казаха, но тот недоумённо молчал.

— Российские офицеры до сих пор называют его предателем, — добавил я.

Мы проходили мимо дома Эсамбаева.

— А можно зайти посмотреть? — спросил я.

— Можно, — ответил казах. — Сейчас там люди Джандуллы.

— Тогда не надо! — я вовсе не хотел встречаться с этими извергами, искренне жалея Терентьева, которому приходилось общаться только с ними.

— В доме никого нет, — сказал казах. — Пошли, ты же ни разу в жизни не видел столько книг!

Мы вошли в дом. Тот же огромный зал, но без мебели. На полу — ковры. Вдоль стен — сплошные стеллажи с книгами. Очень хотелось полистать их, хотя бы почитать названия на корешках. Но на лице казаха я увидел такое безразличие, что понял: надо уходить.

Между залом и кухней вместо стены была печка. Её можно было топить с обеих сторон. В зале печка была отделана под камин. В нём вместо дров лежали наполовину сгоревшие книги. Мне стало очень больно. Одна из них, с полуобгоревшей обложкой, была одной из самых моих любимых — братья Стругацкие, «За миллиард лет до конца света».

— Неужели ислам разрешает уничтожение книг? — спросил я казаха, когда мы уже вышли из дома.

— Истинный мусульманин должен читать Коран, — ответил казах. — Этого достаточно, чтобы достойно жить.

Я бы поспорил с ним на эту тему. С ним можно было говорить. Но его тон высказывания о книгах не позволял мне продолжать.

— Кроме продуктов, мы должны найти тебе одежду и обувь, — сказал казах.

— Спасибо, — поблагодарил я.

— Не мне спасибо, — сказал казах. — Скажешь это Хусейну, если, конечно, найдём что-нибудь.

— Мои ботинки уже никуда не годятся, — сказал я.

— Это ботинки? — удивился казах.

— Да, — сказал я печально.

Трудно было признать обувью то, что было обуто на мои ноги. Ботинок видно не было. Все это скорее напоминало капусту: тело, портянка, целлофановый мешок, газета, остатки ботинка, ещё одна портянка и многочисленные подвязки.

— Как тебе в этих валенках не жарко? — спросил казах.

— Других нет, — ответил я. — А жарко или холодно, я уже не разбираю. По-моему, я отморозил ноги.

— Между пальцев, как будто тряпка зажата? — скорее утвердительно, чем вопросительно произнёс казах.

— Точно, — подтвердил я.

— Плохо дело, — сказал казах. — Но ничего, сейчас мы тебя обуем. В конце концов, это приказ Хусейна.

Спасибо тебе, Хусейн. Даже будучи в разведке, ты помогаешь мне.

Миновали несколько домов. Нашли муку, пшено, сахар, гречку. Наконец-то заменили мою изношенную куртку на другую, почти новую, большую и тёплую. А вот обувь попадалась исключительно малых размеров.

— До нас здесь уже побывали федеральные войска, — сказал казах. — После них ничего не остаётся.

Я не стал возражать. Но следов мародёрства не было ни в одном доме. На месте была радио и видеоаппаратура, красивые вазы и старинная посуда. В одном из домов на ковре висели два кривых ятагана и сабля.

— Боюсь, что придётся нам просидеть здесь до воскресенья, — сказал казах.

— Из-за десанта? — спросил я.

— Из-за выборов, — ответил казах. — Ты думаешь, десант не в курсе, что мы здесь сидим? Они всё знают! Но специально не пускают дальше. Вот пройдут выборы в воскресенье — и не будет никакого десанта. Вот увидишь.

— А сегодня, какой день? — спросил я.

— Сегодня среда. Двадцать второе марта.

 

23 марта 2000 года, четверг. Вечером появился Хусейн. Он подошёл и поставил передо мной хорошие яловые сапоги.

— Меряй, — сказал он.

В сапогах оказались новенькие портянки. Я привычными движениями наматывал их на ступню.

— Мастерски упаковываешься, — заметил Хусейн.

— Армия, — сказал я.

— Где служил?

— Связь ВВС, — тут пришлось врать, сохраняя легенду.

— А я в Афгане всю службу проходил в ботинках, — сказал Хусейн. — До сих пор не умею мотать портянки.

— Это не самый плохой из твоих недостатков, — пошутил я.

Хусейн искренне рассмеялся. Он понимал и ценил шутки.

— Смотри, не скажи так чеченцу! — сказал, смеясь, Хусейн. — Обязательно зарежет!

Сапоги были почти в пору. Разве, чуть свободнее, чем хотелось бы.

— Ты где их взял? — спросил я.

— Позаимствовал у десанта, — ответил Хусейн. — Они забыли их в своём старом блиндаже. Кто-то будет возвращаться на базу босиком.

— Подвезут новые, — сказал я.

— Не подвезут, — сказал Хусейн. — Десанта на горе уже нет.

— Разве выборы президента уже закончились?

— Здесь — да, — сказал Хусейн. — Завтра утром уходим. Здесь недалеко село. Километров десять. Там я договорился насчёт машин. Может быть, довезут прямо до дома.

 

24 марта 2000 года, пятница. Утро. Отряд вышел к мосту. На той стороне уже ожидала всех группа Хусейна. Он дал отмашку, и отряд двинулся через мост. От моста — по дороге к той самой горе, на которой сидел десант. К нам с Кузьминой подошёл Абубакар и заставил надеть разгрузки. По одной на каждого. А в каждой было килограммов по пятнадцать.

Оказалось, что Кузьмина просто не может идти с таким грузом. Я же, хотя и передвигался, но с большим трудом. С Кузьминой разгрузку всё же сняли, а мне оставили, забрав рюкзак с гранатами.

— Здесь начинается Шалинский танковый полигон, — сказал Абубакар. — Идти осторожно! Глядите под ноги. Десант наверняка оставил мины, но здесь их и без десанта хватает.

Когда мы, наконец, одолели крутой подъём, рядом с нами появился Хусейн.

— Виктор, — обратился он ко мне, — хочешь, покажу место, где стояли твои сапоги?

Я пошёл за ним. Чуть вверх по тропе мы вышли на довольно обжитую поляну. Остатки кострища в специально выкопанной неглубокой квадратной яме, колья от палатки и многочисленные провода.

— Здесь не заминировано? — спросил я.

— А ты думаешь, чем я всё утро занимался? — улыбался Хусейн. — Вокруг этого лагеря мы сняли девять растяжек.

Чуть ближе к обрыву был оборудован наблюдательный пункт с двумя окопами. Отсюда отлично просматривалось всё село. Я поискал глазами дом, где останавливался отряд, и даже смог рассмотреть во дворе тележку.

После короткого отдыха двинулись дальше. В новой обувке идти было легко. Тропинка шла вдоль вершины горы с чуть заметным спуском. Мы с Кузьминой шли в группе Абубакара, Хусейн — рядом с нами.

— Идите осторожнее, — предупреждал он. — Десант уходил по этой же тропинке. Других здесь нет. Я никогда не поверю, что на тропинке нет ни одной мины или растяжки.

— Кто у тебя впереди? — спросил Абубакар по-русски.

— Мои идут следом за ребятами из Червлёной, — ответил Хусейн. — Кстати, у них первым идёт миноискатель.

— Иса? — спросил Абубакар.

— Какой он Иса?! — возмутился Хусейн. — Игорь — его зовут. И ещё зовут иудой!

— По-моему, он нормальный моджахед, — возразил Абубакар.

— Ты кого попало, моджахедом не называй! — в сердцах отвечал ему Хусейн. — Видел бы ты, как у этого сержанта ВВ глазки бегают.

— Но он же принял ислам, — снова возражал Абубакар.

— Я ему не верю! — отрезал Хусейн. И потом, обращаясь уже к нам с Кузьминой, рассказывал: — Этот Игорь сам вызвался идти первым. У него такой длинный прут из орешника. Он им ощупывает тропинку перед собой. Но если мина рванёт, ему мало не покажется.

— У тебя есть дети, Хусейн? — спросила Кузьмина.

— Двое, — ответил он. — Мальчики. Воины.

— Ты хочешь, чтобы они тоже воевали с русскими? — докапывалась она.

— Я хочу, чтобы они выросли мужчинами, — ответил Хусейн. — А воевать и я ни с кем не хочу. Я хочу жить. Но жить свободно.

Кузьмина хотела спросить его ещё о чём-то, но вдруг он заторопился и побежал вперёд. А ещё через минуту грянул взрыв. Все остановились и присели.

— Обстрел? — тихо спросил я Абубакара.

— Скорее, мина, — так же тихо ответил он.

Раздался ещё один взрыв. Это уже было похоже на обстрел. Все залегли вдоль тропинки, а потом стали расползаться в разные стороны. Абубакар затащил нас с Кузьминой за камни. Там было много безопаснее. Из хвоста отряда вперёд пробежал Джохар. Он вернулся минут через пять.

— Проблема, — сказал он. — Сначала на мине подорвался русский Иса. Хусейн подбежал к нему на помощь, и сам наступил на противопехотную мину. По тропинке больше не идём. Спускаемся в ущелье.

Хусейна погрузили на носилки, которые тут же и сделали из подручных средств. Несли по четверо, часто меняясь. Хусейну кололи промедол. Когда мимо нас проходил Джандулла, он спросил меня:

— От взрыва может быть заражение крови?

— Конечно, — ответил я.

— Хусейн ранен в ногу, в нескольких местах, — сказал Джандулла.

— Надо промыть раны и перетянуть ногу жгутом выше самой верхней, — продолжал вспоминать я.

— Жгутом перетянули, — вздохнул Джандулла.

— А ещё надо посмотреть в аптечках что-нибудь противовоспалительное, антибиотик какой-нибудь. И ввести ему, — продолжал я выдавать все, имеющиеся у меня на этот счёт, сведения.

Джандулла кивнул, и уже было, собрался идти вперёд, но сзади раздался взрыв. Джандулла остановился и обернулся.

— Наверное, правильно, — задумчиво сказал он. Но сказал по-русски, значит для нас.

— Что это, Джандулла? — спросила Кузьмина.

— Взорвался Иса, — ответил он. — Он шёл впереди и подорвался на мине. Его нельзя было нести. Он бы умер через час. Оставили ему гранату и ушли. Он сам себя взорвал.

— Его похоронят? — спросила Кузьмина.

— Нет, — ответил Джандулла и ушел вперёд к носилкам.

После того, как весь отряд спустился в ущелье, решено было сделать короткий привал. Джандулла сидел у носилок и успокаивал Хусейна. Тот морщился и просил вколоть ему промедол. И просил пить.

Джандулла что-то спрашивал у многочисленных окружавших носилки боевиков. Те мотали головами и отходили в сторону. Или просто отворачивались. Тогда Джандулла подошёл ко мне.

— Сможешь промыть раны? — спросил он.

— Я никогда этого не делал, — ответил я.

— Сможешь или нет? — ещё раз спросил Джандулла.

Для меня это был сложный вопрос. Я действительно не знал, как на него ответить. Уж если я не могу смотреть, как делают укол, сразу отворачиваюсь, поёживаясь, то, как полезу в открытую рану? Но в тот момент я понял, что никто из боевиков не может или не хочет этого сделать. А на носилках умирал Хусейн.

— Смогу, — сказал я.

— Тогда, вымой руки, — Джандулла уже приготовил в баночке фурацилин.

Я вымыл руки и подошёл к носилкам. У Хусейна был пьяный отсутствующий взгляд. Я сбросил накидку с ног Хусейна. Штанина на его правой ноге была разрезана. Ступня в ботинке лежала отдельно, держась на коже и сухожилиях. На внутренней поверхности ноги я насчитал семь глубоких ран. Выше их, почти у паха, ногу перетягивал резиновый жгут. Стал доставать из верхней раны серо-зелёную гадость и сразу же промывать фурацилином. Чтобы было удобнее, дальше разорвал штанину. А там, уже выше жгута, обнаружил ещё одну, такую же глубокую рану. Джандулла тоже заметил её.

— Я начну с этой раны, — сказал я Джандулле очень тихо.

— Только осторожнее, — так же тихо ответил Джандулла, — и Хусейну об этом ничего не говори.

Я стал промывать вновь обнаруженную рану. Хусейн почувствовал боль, но Джандулла уже вводил ему очередную дозу промедола.

— А, Виктор, — наконец, заметил меня Хусейн. — Вот я и отвоевался, Виктор.

— Оставь, Хусейн, — успокаивал я его, — ты ещё всех нас переживёшь!

— На костылях? — это был не вопрос, рассуждение. — Нет! На костылях не хочу.

— Какие костыли, Хусейн! — я продолжал осторожно промывать раны. — Всё заживет, и будешь прыгать, как новенький!

— Я послал ребят в село, — из уважения ко мне, Джандулла говорил по-русски, хотя обращался к Хусейну. — На выходе из ущелья нас будет ждать машина. Сразу отправим тебя в больницу. Скажешь, подорвался на мине при перекопке огорода.

— Так мне федералы и поверят! — возразил Хусейн.

— А ты притворись, что впал в беспамятное состояние, — посоветовал ему Джандулла.

— Правильно! — воспрянул духом Хусейн. — Будем жить! Но тогда надо идти. Отсюда ещё километров пять топать.

Раны я уже промыл, набил бинтами и перебинтовал всю ногу. Хусейн что-то напевал, но, по-моему, уже мало, что воспринимал адекватно.

— Ему надо дать противовоспалительное, — сказал я Джандулле. — Заражение крови — это воспаление. Пусть хоть какой антибиотик будет в крови.

— Уколов таких у нас нет, — сказал Джандулла. — Я имею в виду пенициллин. Да, нет и других. И промедол кончается.

— У каждого же есть аптечка, а в ней промедол, — удивился я.

— У нас есть люди, — скривился Джандулла, — которые не прочь уколоться промедолом в свободное время. Вот и нет промедола!

Джандулла не стал называть имена, а я только значительно позже узнал, что рейды по аптечкам проводили Ильман и Муслим Бекишев.

— Есть таблетки, — продолжал Джандулла, — но я боюсь их давать Хусейну. Их надо запивать, а ему пить нельзя.

— Но Джандулла! — возражал я. — У него ведь не кишечник разворочен, а нога. Почему же нельзя пить?

— Потому, что разворочен и кишечник, — сказал Джандулла очень тихо. И вот тут, ни ты, ни я помочь ему уже ничем не сможем.

 

Пять километров вдоль ущелья отряд пробирался четыре часа. Дороги никакой не было, да ещё несколько раз над нами пролетали «крокодилы» Ми-24. Одна пара даже дала очередь вдоль ущелья.

За километр до села отряд ждала «скорая помощь» — серый УАЗик. Хусейна погрузили в него и увезли. Ему не придётся имитировать беспамятство. Последние три часа он ни разу не очнулся.

Тот же самый серый УАЗик приехал через полчаса. За это время над селом дважды появлялись боевые вертолёты. Отряд по частям перевозили в большой дом, который стоял особняком на окраине села.

Расположились в двух больших комнатах. Можно было выспаться, но спать особенно не хотелось. Несколько раз, когда рядом не было Абубакара, к нам подходили Ильман с Анзором. Кузьмина спала. Я притворялся спящим. Они пошарили у нас в рюкзаках и вытащили что-то у Кузьминой из продуктов.

Ночевали в этом же доме.

К полудню следующего дня появился Джохар. Он что-то сказал остальным, и все стали молиться.

— Что с Хусейном, — спросил я у Абубакара.

— Стал шахидом, — ответил он.

После поминальной молитвы к Кузьминой подошёл Анзор.

— Это всё из-за тебя, сучка, — он ударил Свету по голове и она упала. — И ты тоже смотри! — бросил Анзор, обращаясь ко мне.

После этого инцидента Абубакар отвёл нас в пристрой к дому и закрыл в подвале. Здесь было окошко, стулья. И, главное, здесь было спокойно без этой отмороженной гнили. Заходил хозяин. Угостил яблоками. В этих местах яблоки — редкость.

В конце дня к дому подъехала фура. КамАЗ. Прицеп железный, а не просто тент. Отряд стал загружаться туда. Мы с Кузьминой и группа Абубакара грузились последними. Как сельди в бочке, стояли, прижавшись друг к другу. Шофёр закрыл двери снаружи. Свет проникал внутрь только через случайные отверстия возле двери. Поехали.

— Не бойтесь, — говорил стоящий рядом Абубакар. — Главное — тихо! Скоро поедем через федеральные блокпосты.

— Как же мы поедем через посты? — удивлённо спросила Кузьмина.

— Это забота шофёра, — ответил Абубакар. — Он знает. Тем более, ему за это хорошо заплатили.

— А вдруг обыщут? — спросил я.

— Ну, тогда боя не избежать, — ответил Абубакар. — Ты думаешь, целый отряд не справится с блокпостом?

Я так не думал. Но если бросить внутрь фургона гранату, отряд будет почти полностью выведен из строя.

Примерно через полчаса машина остановилась. Нас с Кузьминой заставили присесть и запихнули в угол у двери. В сторону же самой двери было направлено несколько готовых к бою стволов. Постояли так минут десять и снова поехали.

— Есть! — обрадовался Абубакар. — Есть один пост!

Второй пост проехали ещё быстрее. Вскоре остановились и стали выходить. Оказалось, что фура стоит во дворе дома шофёра, который нас вёз. Там мы просидели сутки. За это время я починил шофёру сапоги. И что-то ещё чинил.

Уже в вечерних сумерках следующего дня отряд загрузился в ту же фуру. Ехали не долго. Выйдя из прицепа, я удивился. Мы были в чистом поле. От горизонта до горизонта — равнина. Только где-то далеко на юге, в дымке, угадывались горы.

Дальше на север шли по арыкам вдоль полей. Поля были запущены, арыки — пусты. Часа через полтора вышли к стройке или цементному заводу. Джохар ушёл в разведку и приехал на автобусе. Стрёмный такой автобус: круглый и длинный. Таких уже нет. А этот чудом сохранился у кого-то в частном хозяйстве. Глядя на это чудо, я тут же вспомнил кадры из кино «Подкидыш» с довоенной Москвой и знаменитой фразой Раневской Филиппову: «Муля, не нервируй меня!»

Автобус привёз нас к трёхэтажному частному дому у реки. Когда мы с Кузьминой выходили из автобуса, рядом стоял Джохар с каким-то чеченским бонзой. Специально для него, красуясь, Джохар дал пинка и мне, и Кузьминой. Это было что-то новое в его поведении.

Вдоль берега реки прошли метров пятьсот. Предстояла переправа на ту сторону. Ширина реки — около пятидесяти метров. Муслим разделся до трусов, автомат и вещи поднял на руках вверх и прошёл на тот берег. В самом глубоком месте вода едва доходила ему до груди. Остальные переходили речку одетыми и на том берегу отжимали одежду.

— Виктор, — обратился ко мне Джохар, — надо бы даму перенести на тот берег. Не будет же она отжимать бельё, как эти мужланы.

Все рассмеялись. Я думал, он шутит, но потом понял, что нет. Ему бы сразу сказать, что течение в речке сильное, что меня может запросто снести в широкой куртке, ватных штанах и сапогах. Что, посадив на мои плечи Кузьмину с моим рюкзаком, он просто утяжелил бы конструкцию. Утяжелил, чтобы нас не снесло. Но Джохар ничего не сказал.

Самашкинский лес

 

Я вошёл в воду. На меня посадили Свету. Пошли. Стремительный поток воды не позволял делать широкие шаги. Мешали и камни на дне. Конечно, надо было снять шаровары. Парусность моей конструкции была слишком велика. Я оступился на самой стремнине, и конструкция упала. Ладно, хоть Кузьмина ухватила меня за шиворот и не дала течению унести с брода в глубину. Я бы запросто утонул в своём балахонном наряде. Мы вышли совершенно мокрые. Получили по пинку от Джохара, который уже выжимал одежду, ну и, конечно, от Ильмана с Анзором. Тогда Ильман так врезал мне по голове сверху своим кулачищем, что я на какое-то время потерял ориентировку. Отжать одежду нам не дали.

Шли по болотам к промышленной зоне какого-то города или большого села. До него было километра три. От яркого освещения и низкой облачности над городом висело зарево. Каждую минуту в небе повисала осветительная ракета. Тогда весь отряд приседал и не двигался. Это было неудобно. Зато хорошо освещался дальнейший участок пути.

Скоро вышли к карьерам, мелким терриконам, железнодорожным путям и остановились на окраине жилого массива финских домов. В течение двух часов бегали то от БТРа, внезапно появлявшегося на окраине, то от машин. Занимали оборону, переходили с места на место. Наконец, вышли на железнодорожные пути, и пошли по ним.

Шли, удаляясь от промышленной зоны, по буеракам. Лес то появлялся справа, то пропадал. Наступила абсолютная темень. Мне было трудно идти в своих мокрых сапогах, но о привале никто не вспоминал. Несколько раз я терял из виду идущего впереди Абубакара. Света шла за мной. Иногда казалось, что мы идём по краю обрыва, и вот сейчас сделай шаг вправо — и упадёшь в бездну. Одно время мне чудилось, что справа внизу проходит шоссе. Но главное, что запомнилось в этом переходе — белая ленточка или лямочка на куртке Абубакара. Я ориентировался только по ней. Ничего, кроме ленточки, в этом мире не было.

Уже рассвело, а мы всё шли какими-то болотами вдоль маленькой речки. А потом впереди появились дома, и Абубакар сказал:

— Теперь придётся бежать или сидеть до следующей ночи.

Побежали. Света отстала. Её подталкивали, а мне велели догонять остальных и дали ещё в руки пустое ведро. Я узнал это место. Шаами-Юрт. Вон там за последним домом проходит трасса Ростов-Баку. По ней прошлым летом я уходил от бандитов на БМВ. Обрадовался. Возможно, теперь мы, наконец, отдохнём.

Прошли в овражке у реки и стали сворачивать на одну из улиц. В это время из леса слева прозвучали несколько выстрелов.

— Федералы охотятся, — сказал Абубакар.

Боевики рассасывались по улицам. Мы вошли во двор какого-то дома, разулись на пороге и нас впихнули в почти тёмную комнатку, вроде чулана. Туда же привели и Терентьева.

Верхнюю одежду разложили на просушку. Остальная должна была сохнуть на нас. В комнате полно матрацев, одеял, подушек. Попытались устроиться, но появились Ильман с Анзором. Они одели на нас наручники, застегнув их за спиной. Нам с Терентьевым в придачу связали ноги, а ему ещё и кляп в рот засунули. Вот, гниды! И ушли.

Абубакар пришёл только через час. Он снял наручники только мне и Кузьминой. Попросил не шуметь. Терентьева он трогать не стал. Это был не его человек. Когда Абубакар ушёл, я вытащил у него кляп. До сих пор не могу понять, как Терентьев мог спать, ведь, кроме прочего, чтобы побольше помучить, эти сволочи сделали ему «ласточку» — связали вместе руки и ноги за спиной.

Длинного развязали только утром, дав по шее за то, что выплюнул кляп.

Ни за что, ни про что, досталось и нам с Кузьминой. Уходя, Анзор и Ильман посматривали на Длинного и делали ему знаки глазами.

Терентьев долго тёр затёкшие руки и ноги. Он поглядывал то на Кузьмину, то на меня, как будто хотел что-то сказать. Но не говорил. Только охал и снова потирал руки.

В комнату заглянули хозяин и хозяйка дома. Они принесли нам бутерброды с жареной черемшой. Черемша — это такая трава, которая растёт на заболоченных или просто влажных местах. Собирают её ранней весной, выбирая только центральный стебель. Пахнет чесноком. На московских рынках килограмм черемши оценивался тогда в триста рублей.

Пока мы ели, в комнату снова заглянул Анзор. Я видел, как побледнел Терентьев. У него кусок в горле застрял.

— А, черемшой лакомитесь, — Анзор посмотрел на Длинного и вопросительно выкатил глаза.

Терентьев сделал рукой так, как будто хотел сказать: «Обождите, не всё сразу…»

Анзор продекламировал торговую зазывалку:

«Подбегай, не спеша,

Доставай свои гроша.

Покупай черемша!

Самашкинский черемша».

Последняя строчка, хотя ударение было сделано на первую «и» в слове «Самашкинский», с головой выдавало относительную географию здешних мест. Анзор прикрыл рот рукой, ещё раз строго взглянул на Терентьева и выскочил за дверь.

— Всё! — тихо сказал Терентьев. — Надо бежать.

Мы с Кузьминой молчали. Три дня назад Длинный уже попытался убежать и ничего из этого не вышло.

— Виктор, — Терентьев обратился ко мне, — ты должен мне помочь.

— Витя, не слушай его! — Кузьмина попыталась тут же пресечь этот разговор.

— Что вы предлагаете, Александр Михайлович, — спросил я даже не из любопытства. Мне было не интересно слушать Терентьева. Я не видел ни одной предпосылки к побегу.

— Мы убежим через окно, — сказал он. — Смотри, его можно открыть!

На самом деле, окно было выше, чем наполовину завалено хламом. Только разбор завалов занял бы не менее получаса. Кроме того, окно выходило во двор этого же дома.

— Как вы думаете, Александр Михайлович, — спросил я его, — куда мы попадём через это окно?

— Как куда? — удивился Терентьев. — На улицу.

— А дальше? — спросил я.

— Мы побежим к российскому вооружённому посту, — Терентьев говорил так, как будто сам это впервые слышал.

— А вы знаете, где этот пост? — спросил я.

— Да его пристрелят раньше, чем он пробежит сто метров, — сказала Кузьмина.

— Здесь населённый пункт, занятый российскими войсками, — возразил Терентьев. — Можно забежать в любой дом и попросить о помощи.

— Александр Михайлович, — сказала Кузьмина, — сегодня утром целый вооружённый отряд вошёл в село и не встретил ни одного российского солдата. Как вы их намерены искать?

— Опыт обращения к людям у нас тоже есть, — добавил я. — Нас тут же сдадут бандитам.

— Вы ничего не понимаете! — настаивал на своём Терентьев. Мы находимся в селе рядом с большой дорогой. Здесь обязательно должен быть блокпост.

Я, было, хотел сказать, что знаю даже название села, но осёкся. Я рассказывал Терентьеву историю своего побега в горах. Он не мог не знать о том, что к людям обращаться нельзя. Я, конечно, понимал, что после нескольких часов, проведённых в связанном состоянии, можно и не на такое отчаяться. Но почему он привлекает к этому нас? Ведь не из-за того же, что сейчас мы сидим в одной комнате.

И тут я вспомнил историю с гранатой. Никто из группы Джандуллы не мог знать про утерянную мной баночку паштета. Но в тот момент, когда я рассказывал о пропаже Абубакару, к нашему костру за углями подошёл Терентьев. Всё это в совокупности мне не понравилось. А Терентьев продолжал:

— Я бы мог обойтись и без вас, но мне нужен ты, Виктор. Ты умеешь обращаться с оружием, а я никогда не служил в армии.

— При чём тут оружие, Александр Михайлович? — спросил я удивлённо. — У вас есть оружие?

— Нет, но я знаю, где его можно достать, — Терентьев уже говорил так, что в уголках его губ скапливалась слюна. — Вот только бы выбраться отсюда!

Он подошёл к окну и стал раскидывать по сторонам подушки и матрацы.

— Он нас погубит, Витя, — сказала Кузьмина. — Нас обвинят всех.

— Прекратите истерику, Александр Михайлович, — я подошёл, чтобы остановить его и стал складывать вещи на места. — Скажите лучше, где вы намерены взять оружие?

— Я не могу вам этого сказать! — отрезал Терентьев.

— Но ведь вы обсуждаете с нами план побега, — возразил я, — о каких секретах между нами может идти речь? Тем более, насколько я понимаю, оружие вы хотите доверить мне.

Терентьев нервно ходил по комнате. Мы даже обрадовались, когда вошёл Ильман. Он сразу же обратился ко мне.

— Когда вы договорились бежать? Отвечай!

— Мы ни о чём не договаривались, — сказал я.

— Как же не договаривались? — Ильман хитро усмехнулся.

— Света, о чём они говорили?

— Не знаю, — сказала она, — я не прислушивалась.

— Говори, — снова наезжал на меня Ильман, — Длинный сказал, что у него есть оружие?

Неизвестно, чем бы закончился этот плохой спектакль, если бы не пришёл Абубакар.

— Представляешь, — обратился к нему Ильман, — они готовились к побегу.

— Виктор и Света, — сказал Абубакар, — собирайтесь.

Когда мы вышли из дома, он сказал:

— Посидите в другом месте. Там вам будет спокойнее.

Два двора мы миновали через подворотни. Вошли в третий. Там была кухонка, стоящая отдельно от дома. Рядом — дверь и лестница, ведущая в глубокий подвал. В нем мы и были спрятаны не столько от людей, сколько от Ильмана и Анзора. В подвале горела свеча. Тут было что-то, вроде лежанки. Но было холодно. Закутавшись в одеяла, я попытался уснуть. Света тоже закуталась и сидела.

— Хорошо, что Абубакар забрал нас, — сказала она. — Терентьеву верить нельзя. Мне кажется, это Ильман заставляет его провоцировать нас.

— Мне тоже так кажется, — ответил я, — только я не понимаю зачем.

— Они так играют с нами, — убеждённо говорила Света, — им нравится мучить людей, и они устраивают всякие провокации.

— Зачем им устраивать провокации, — возражал я, — если и без всяких провокаций они могут сделать с нами всё, что захотят?

— Но ведь так интереснее, — сказала Света. — Есть повод. И тут уж, никакой Абубакар не заступится.

Тогда я ещё не мог понять психологии кровопийцы. Да что там понять, просто не знал. Понять невозможно. Ах, ты пьёшь мою кровь! Как я тебя понимаю! Ещё более непонятна позиция Терентьева. Он мог бы договориться с нами о действиях, уж коли его заставили нас спровоцировать. Но теперь получалось так, что он просто завидовал нам и хотел, чтобы нам со Светой стало так же плохо, как ему.

Нас вывели из подвала, когда было уже темно. Посадили в набитый боевиками УАЗик и повезли. Выехав из села, машина пересекла шоссе и поехала дальше грунтовой дорогой. Минут через двадцать дорога пошла круто вверх и машина остановилась на вершине невысокой горы. Дальше заметно поредевший отряд пошёл пешком. Вначале шли по вершине горы, по засохшей грязи следов танковых траков. Иногда вдоль этой так называемой дороги попадались высокие железные кресты. Потом спустились в мокрый овраг и почти сразу же полезли в гору. Земля осыпалась под ногами, а подъём был очень крут. Взобравшись наверх, мы поняли, что одолели такой же подъём, как тот, в горах перед минным полем.

Снова короткий рывок по вершине — и вниз. Внизу вода, густой колючий кустарник, через который приходилось в буквальном смысле продираться. И вверх! Изнурительный, испепеляющий подъём. Нас подгоняют. Угрожают. Не хватает воздуха, силы уходят, уже ушли, а мы всё ползём. Мы с Кузьминой падаем на вершине. Над нами звёзды. Поискал Полярную. Она справа от линии пути. Значит, идём на запад. И опять спуск, вода, кустарник, подъём и бессильное падение на вершине. Подошёл Джохар.

— Пожалуй, в следующий раз я возьму вас с собой в разведку, — пошутил он. — Наберитесь терпения. Ещё одна гора — и мы на месте.

Ещё одна гора! Это было убийственное сообщение. Мы не выдержим ещё одной! Мы шли уже четыре часа. И всё же еще один спуск и чрезвычайно крутой подъём пришлось преодолеть. Когда я поднялся наверх, то увидел Самашки. Они лежали под нами на юге, километрах в двух. За селом — большой лес. В лесу вспыхивали звёздочки взрывов. Канонада долетала и сюда, на вершину горы. Слева от села поблёскивала в свете Луны излучина реки.

Отряд спустился с горы по дороге. В поле перед селом целое кладбище разбитой и сожжённой в бою боевой техники: БТРы, БМП и даже один танк, башня которого валялась в нескольких метрах от ходовой части.

Когда мы шли по селу, отряд стал расходиться по домам. Нас привели на рынок. Сидели там около часа. За нами присматривали совершенно незнакомые люди. Джохар заглянул в один из киосков, где ещё горел свет. Оттуда вышел толстый чеченец и велел нам и охране следовать за собой. Мы долго шли вдоль окраины села. Перебрались на ту сторону реки по упавшему дереву. Река в этом месте суживалась до двадцати метров. На той стороне углубились в лес и нас посадили в яму, которая была похожа на воронку от бомбы. Просидели так около часа. Стало светать, когда из леса появился молодой боевик. Он о чём-то переговорил с охранниками и подошёл к нам.

— Следовать строго за мной, — сказал он. — Шаг влево-вправо — стреляю без предупреждения.

Уже уходящие охранники заржали.

— Прыжок на месте — попытка улететь, Ассайдулла! Они так измучены, что не пробегут и ста метров.

— Я всё сказал, — бросил нам боевик ещё раз. Он даже не обратил внимания на шутку охранников.

— Вперёд! — скомандовал он и пошёл первым.

За Ассайдуллой шёл Терентьев, следом Кузьмина. Я замыкал цепочку, но не долго. Откуда-то из-за кустов появился ещё один боевик и пошёл вслед за мной. Позже мне не раз придётся ходить этой же дорогой. Ходу там не больше двадцати минут, но тогда нам показалось, что путь по лесу занял часа два. Хотя, нас могли и поводить, чтобы запутать. Наконец Ассайдулла велел нам присесть в небольшую воронку и пошёл вперёд один. Ещё через пару минут он вернулся, и тогда мы вошли в лесной лагерь боевиков. Было утро 1 апреля 2000 года.

Нас встретили рыжий казах и Бислан. Этому мы обрадовались.

— Всё, Светлана Ивановна, пришли, — сказал Бислан. — Идите спать, ведь вы измучились!

Мы спустились в большой блиндаж. На нарах лежали боевики. Чуть тлела печка. Нас заставили залезть на второй ярус блиндажа. На голые доски. Но нас это не волновало. Мы отрубились, не обращая никакого внимания на неудобства.

Около восьми утра разбудили. У блиндажа на улице нас уже ждал Леча Хромой.

— Вы прибыли в места заключения, — сказал он. — Порядки здесь суровые. Порядки устанавливаю я!

— Ты! — он ткнул пальцем в Свету. — Идёшь туда, — он ткнул пальцем в конец поляны у кустов. — Оборудуешь там место для вашего костра. Будете готовить себе еду.

— Вы оба, — он показал на нас с Терентьевым, — идёте со мной за водой.

Мы вышли за водой с двадцатилитровым бидоном, который висел на толстой палке, длиной около трёх метров. Палка висела на наших плечах. До речки было метров триста. Как только вёдрами набрали полный бидон и собрались уходить, на очень малой высоте появился самолёт. Пролетая над нами, он оставил небольшой парашют, под которым висел ящик.

Леча тут же скомандовал:

— Все за мной! — он подбежал к пяти деревьям, которые стояли кругом. Между ними была некая естественная яма. — Ложись, — приказал он и показал на яму между деревьев.

Едва мы успели попадать в яму, как сверху раздался взрыв. Ещё через секунду сразу целая канонада, но уже на земле и в разных местах. Леча даже не стал прятаться. Он так и стоял у дерева.

— Узнали, сволочи, что мы пришли, — сказал он по-русски. — Знать бы, откуда узнали! Всё! Пошли обратно.

— А самолёт не прилетит опять? — спросил Терентьев.

— Я сказал, пошли! — отрезал Леча.

Нести воду на плече оказалось не очень удобным занятием. Я шёл первым. Бидон мотался и бил по заднице. К тому же, Терентьев, шедший сзади, никак не мог сообразить, что идти в ногу и придерживать бидон, гораздо легче, чем дуть щёки и мотыляться при этом из стороны в сторону.

Сам бидон, чтобы не блестел на солнце, маскировался ветками. Надежды на то, что мы пришли в место, где нет войны, давно уже развеялись. Леча повёл нас по старым блиндажам за одеждой и обувью, брошенной там. Таких блиндажей в ближайших окрестностях было три. В одном из них я нашёл подходящие для себя ботинки. В другом приоделся и обулся Терентьев. У меня, наконец, появились трусы, которые принёс из дома Саламбек Бараев — младший брат Ильмана Бараева. Он же заменил мне и брюки. Сапоги, рубашку и ватные штаны я закопал за пределами лагеря. Чтобы найти нам какие-то куртки и рубашки, Леча повёл нас на берег реки. Туда же, где набирали воду. Там, за деревьями, мы обнаружили массу брошенной одежды. Видимо, все боевики, возвращавшиеся с войны в Самашки, мылись здесь в речке, оставляли завшивленную одежду и уходили домой. Таким образом, Терентьев, Кузьмина и я получили камуфляжные куртки.

В первый же день, когда из лагеря ушёл Леча, ко мне подошёл Ассайдулла, который привёл нас в лагерь. В его руках была карта.

— Ты понимаешь, что-нибудь в картах? — спросил он.

— Кое-что, да, — ответил я.

— Здесь раньше стояла воинская часть, — сказал он. Что такое на карте обозначение «бр»?

Я не мог вспомнить наверняка, и он развернул передо мной карту. Я увидел всё сразу: и трассу Ростов-Баку, и лес, и реку Сунжу со всеми изгибами, и чёрную речку, на которую мы ходили за водой, и — главное — Самашки. До них было не более трёх километров. Изгиб реки, где мы набирали воду, был характерным и единственным на этой карте. Получалось так, что река огибала лагерь с трёх сторон. Вон дорога, по которой мы шли за водой. Она давно заросла, но была отмечена на карте и упиралась в речку чуть правее водозабора. А вон и водокачка, которую я случайно приметил утром.

— Какой значок? — спросил я Ассайдуллу.

— Вот, — тот ткнул пальцем в значок «бр» в том самом месте, где дорога упиралась в речку.

— В данном случае, «бр» — это брод, — сказал я.

— Точно, там есть брод, — подтвердил Ассайдулла. — А мы думали совсем другое.

— А вы что думали? — спросил я.

— Этого тебе знать не нужно, — сказал Ассайдулла, не понимая, что самое страшное он уже сделал, показав мне карту. И тут я лопухнулся, не выдержал.

— Вот сюда мы ходили за водой, — я показал излучину реки.

— Нет, — Ассайдулла показал место рядом, — вот сюда.

О том, что боевики подразумевали под аббревиатурой «бр», я догадался на следующий день. Утром Леча Хромой повёл нас с Длинным за кирпичами для строительства печки. Кирпичи ковыряли из разрушенного фундамента сооружений бывшей воинской части. Часть базировалась здесь лет двадцать назад.

Хозяйственного Лечу в большей степени интересовали не кирпичи, а некое таинственное сооружение под землёй. Разбирая кладку фундамента, мы обнаружили нечто, напоминающее маленькое помещение. Но, оказалось, что это всего лишь место, где просел грунт. Леча поменял место раскопок. Когда-то перед зданием была выложенная кирпичом и забетонированная площадка. Мы таскали в лагерь и куски бетона, которые позже так и не пригодились. Но Леча считал своим долгом загрузить нас тяжёлой работой и успешно справлялся с этим. Когда в поисках тайны была разобрана значительная часть площадки, я опрометчиво задал Лече такой вопрос:

— А из каких источников известно о существовании здесь подземных сооружений?

— Карта, — не задумываясь, ответил Леча. — На карте написано «бр». Это значит, здесь должен быть бункер.

Я всё понял. Видимо, Ассайдулла не решился доложить Лече о нашем разговоре. Передо мной была дилемма. С одной стороны, и мне нечего было лезть на рожон. Неизвестно, как Леча среагирует на такое разочарование. Но ведь Ассайдулла мог забыть или просто не встретиться с Лечей. Если он доложит ему после того, как сам Леча сказал мне о «бр», не миновать экзекуции. Тем более, что Леча искал всякого повода для нашего наказания. При малейшей оплошности он посылал провинившегося за палкой и бил ею по маковке его головы или по уху. Бил больно. Он знал, как это сделать. Остальным боевикам нравились эти сцены. Они противно щерились и сами норовили попробовать.

Я думал об этом, перетаскивая в лагерь два ведра, в каждом из которых было по четыре кирпича. Нужно было решиться и сказать Лече про аббревиатуру.

— Когда мы ходили в походы, — начал я, — ещё в школе, буквами «бр» обозначались броды на неглубоких речках.

Леча никак не отреагировал, но не прошло и минуты, он прекратил разбор бетонной площадки. Как только я наполнил вёдра кирпичами, он пошёл со мной к лагерю. Пока я складывал кирпичи, Леча спустился в блиндаж и вышел оттуда с картой. Рядом с ним шёл Ассайдулла. Леча подозвал меня.

— Смотри сюда, — сказал он. — Ассайдулла, покажи значок на карте.

Карта была сложена так, что на этой её части должны были быть видны и Самашки. Но Леча ладонями закрыл их. Потому он и попросил Ассайдуллу показать мне значок. У Ассайдуллы загорелись уши. Он понял свою ошибку, но молчал.

— Да, — сказал я. — Это значок брода. Вот видите, дорога. Она продолжается и за рекой. Это точно брод. Посмотрите, вдоль речки должны быть ещё такие же значки.

Леча отвернул от меня карту и поискал значки бродов. Нашёл.

— Длинный! — крикнул он. — Иди сюда!

Терентьев, который только что принёс кирпичи, подошёл к нему.

— Смотри Длинный, — Леча так же, ладонями закрывал большую часть карты, — что это за значок?

— Я не очень разбираюсь в картах, — начал Терентьев.

— Я тебя не спрашиваю, какой ты знаток карт, — зло перебил его Леча. — Что означает «бр» я тебя спрашиваю!

— Ну, если у речки, — ответил Терентьев, — то, скорее всего, брод.

— Иди отсюда! — бросил ему Леча.

Леча посмотрел на Ассайдуллу и хлопнул его картой по голове. Тот развёл руками, и что-то сказал по-чеченски. Мне же Хромой приказал нести палку. За то, что броды не оказались бункерами, я получил по маковке. Это, конечно, не так больно, как по уху. С точки зрения раба, почти приятно.

К поискам бункера Леча значительно охладел. Он ещё заставлял нас копать фундамент, но сам всё реже подходил туда. Через два дня я обнаружил люк канализации и сказал об этом Лече.

— Я думаю, что если уж здесь есть бункер, то он тоже оборудован канализацией.

Леча всё понял и полез в люк. Но боковые ответвления оказались заваленными. Больше мы не искали подземный бункер. И печку Леча строить не стал. Он нашёл для нас другую работу.

 

Весной Самашкинский лес насквозь пропитывается чесночным запахом. На самом деле это запах черемши. Черемша — трава, листьями несколько напоминающая ландыш. Растет в сырых местах, как правило, по берегам речек. Молодые побеги стебля отвариваются и считаются лакомством. В растении много витаминов.

Леча заставлял нас собирать черемшу. Потом ее добавляли в блюда, которые готовили для себя охранники. Мы тоже попробовали добавлять черемшу в наш скудный рацион. Черемша, безусловно, добавляла вкусу отварным макаронам, но мой желудок протестовал сильнейшей изжогой. Я вынужден был отказаться от черемши. Кузьмина довольно часто добавляла ее себе в рацион. Больше всех пристрастился к черемше Длинный. Он ее ел и и в сыром виде, и в вареном. Добавлял и в макароны, и в кашу. Страдал от этого поносом и все равно жрал. В конце концов, расстройство желудка у него приводило, пардон, к повышенному газовыделению, запах которого весьма не нравился боевикам. Конечно, газоиспускание, да еще ночью, во сне, случалось с каждым из нас, но Длинный страдал этим значительно чаще. Били же за это всех троих. Мы с Кузьминой не раз призывали Длинного прекратить в таких количествах жрать черемшу. Тщетно.

— Я хочу выжить, — повторял он. — В наших условиях черемша — единственный источник витаминов.

Вот тут он был не прав. Кроме черемши, в нашем рационе появился тутовник, ягоды которого осыпались прямо нам под ноги на площадку перед блиндажом. Мы собирали тутовник и ели. Это не возбранялось. Витамина «С» в нем было достаточно, да и неприятных последствий в кишечнике тутовник не вызывал.

 

Самашкинский лес — лес трехъярусный. Это хорошо заметно. Нижним ярусом выступает кустарник — в основном, орешник и тутовник. Второй ярус — деревья средней высоты: липы, дубы, грецкий орех. Третий ярус деревьев поднимается метров на сорок. Это могучие осины, буки, сосны.

Вход в блиндаж был ориентирован на юг. А сам блиндаж выкопан на невысоком взгорочке и с севера прикрыт кустарником, который тянулся до самой речки. До нее через кустарник было метров сто.

Вокруг лагеря речка делала почти петлю. Куда ни пойди, везде упрёшься в Аргун. Уже на второй день Хасан водил нас на речку помыться. Но водил не туда, где мы с Длинным набирали воду, на севере, а на юг, через раскопки бункера. Хасан сделал это для того, чтобы мы мылись по течению ниже водозабора. Уже тогда я понял, что боевики плохо представляют себе, где находятся. Мы мылись как раз выше по течению.

Пока мылись, Хасан ловил форель. Другая рыба здесь не водится. Впрочем, и форель не ловилась. В этом месте был оборудован мостик из ствола упавшего с берега на берег дерева.

Место нашего костра было определено Лечей ещё в первый день. Оно располагалось в неглубокой воронке от взрыва. Глубина её не превышала двадцати сантиметров.

Между блиндажом и нашим костром лежала покатая от блиндажа поляна, прикрытая сверху тутовником. Трава на поляне основательно вытоптана. Видимо, блиндажом и лагерем пользовались не один год. Возвышенность блиндажа над остальным ландшафтом весьма беспокоила меня. Особенно во время ночной бомбёжки. Боевики спали внизу, а мы — под самым перекрытием, которое было сделано только из одного слоя брёвен. Сверху на них была расстелена ткань-500 и насыпано около полуметра земли.

На запад от блиндажа, метрах в тридцати, был оборудован навес, стол и скамейки. Там же — место для костра. Боевики сами готовили себе еду. Хозяйственный Леча решил, что от блиндажа до кухни следует ходить по окопу.

Окоп мы с Длинным начали копать прямо от блиндажа. Толку от нашего толкания в одном месте было мало, поэтому Леча забрал Длинного заготавливать ветки для опалубки окопа. Через каждые полтора метра вдоль стенки окопа мы вбивали толстые колья, выступавшие из окопа на полметра. Сверху колья соединялись перекладинами для жёсткости. Между стенкой окопа и кольями параллельно земле протягивались длинные ветки орешника. Ветки перевязывались друг с другом верёвками, как бы прошивались сверху вниз. Получалась опалубка, которая не давала осыпаться стенкам окопа.

Когда через три дня мы закончили благоустройство этого хода на кухню, Леча придумал следующую работу. Для нужд немедленной эвакуации боевиков из блиндажа нужен был ещё один окоп — от уже построенного — к кустарнику за блиндажом.

Мы начали копать с двух сторон. Я — со стороны готового окопа, а Длинный — со стороны выхода в лес. Леча поставил перед нами задачу закончить копать к обеду. Задача вполне выполнимая. Иначе — наказание. Через два часа я решил посмотреть, много ли накопал Длинный и ужаснулся. Он откровенно сачковал.

— Александр Михайлович, — обратился я к нему, — мы будем вместе отвечать за то, что не выкопали окоп до обеда. Леча не будет разбираться, кто копал, а кто — нет.

— Ну, так, копай, — ответил он безразлично.

— А ты?! — я перешёл на «ты».

— И я копаю, — он скривил улыбку. — В меру сил.

— Я же вижу, что ты сачкуешь!

— А тебе кто запрещает сачковать?

— Значит, ты считаешь, что лучше получить по башке от Лечи, а потом копать тот же окоп под палками? Они же всё равно заставят тебя работать!

Вдруг Длинный двинулся на меня с лопатой, прижал черенком к стенке окопа и прошипел:

— Ты, сопляк, будешь за меня работать, — он брызгал слюной и побагровел. — Я твой пахан и по-другому не будет.

Я вывернулся и огрел его черенком своей лопаты. А потом ещё двинул кулаком в челюсть. Длинный опешил. Он не ожидал такого отпора, отскочил в сторону, а я двинулся на него.

— Я тебя прибью, гад, за такие слова, — полушёпотом рычал я ему.

— Подожди, остановись, — зашептал он.

Глаза Длинного бегали. Он заметил, что за нами наблюдают Асланбек и Бислан. Я стоял спиной к ним, и видеть их не мог.

— Давай, вправь ему мозги, Виктор, — без подначки и злобы говорил Бислан. — Этот уголовник зарвался. Поставь его на место.

Но Длинный в это время начал судорожно копать. Я тоже вернулся на своё место. Через час окоп был готов. Но тут пришёл Леча.

— Я слышал, — сказал он, — что вы тут что-то не поделили?

Мы молчали.

— Все вопросы, отныне, — продолжал Леча, — вы будете решать не между собой, а только через меня. А сейчас будете драться.

Боевики окружили нас и стали подначивать. Им было интересно посмотреть на драку заложников. А мы стояли дураки-дураками. Драться по заказу мы не умели.

— Если не будете драться сами, — знаете, что будет, — угрожал Леча. — Вон Ильман с Анзором уже готовят кулаки.

Словно в подтверждение этих слов Ильман пихал меня своими кулачищами.

— Давай Виктор, — нетерпеливо подначивал он, — набей морду этому еврею.

— Может правда, подерёмся, Александр Михайлович? — спросил я его и понял всю бездарность нашего положения.

Мне было жалко этого человека. Он был такой же, как я. Такой же несчастный и обездоленный. Сейчас он был мне едва ли не родным. Разыгрывать клоунов перед этими гнусными бандитскими рожами очень не хотелось.

На последнюю мою фразу все заржали. Совершенно глупая ситуация. У меня уже не осталось и капли обиды на Длинного. У него — тоже. Я читал это в его глазах.

— Драться — до первой крови, — огласил правила Леча, — или до того, как кто-то упадёт.

Делать было нечего. Из двух зол мы выбрали этот цирк. Заняли боевые боксёрские стойки. Стали легонько постукивать друг друга то по плечу, то по рукам. Но Леча и Ильман так огрели нас палками по спинам, что я понял — надо всё это заканчивать. Длинный прыгал в стойке и пару раз достал мне до уха. Я тоже попал ему в солнечное сплетение, а потом открылся и получил от него хороший удар в челюсть. Вот тут-то я не преминул воспользоваться случаем и упал. Да так удачно, что ещё и перекатился через голову. Попытался вскочить и снова сделал вид, что падаю. На всякий случай, закатил глаза. В это время Леча остановил экзекуцию. Правило было соблюдено — до первого сбитого с ног. Боевики были явно недовольны исходом схватки. Они хотели, чтобы я побил Длинного.

В обед между нами состоялся разговор, и мы с Терентьевым решили не допускать больше таких ситуаций. Это могло войти в систему и ни к чему хорошему не привело бы.

 

В обед ещё разрешалось пить. После обеда и до утра следующих суток — ни капли. Это была тоже инициатива Лечи. Нас загоняли на нары и запирали в наручники около восьми часов вечера. Ужина никакого не было. Сразу после захода солнца моджахеды молились и ложились спать. Спали долго, часов до восьми утра. Всё это время мы должны были сидеть на нарах. В первые дни нас ещё выпускали ночью в туалет, но боевикам было лень вставать и сопровождать нас до туалета. Вот Леча и решил, что проще нам не давать воды после обеда, а заодно и не кормить ужином. Втихаря мы, конечно, пили, но попасться за этим было чревато избиением.

Даже такие меры не спасали от мучительного ожидания подъёма. Двенадцать часов без туалета — это серьёзно. Последние два часа перед подъёмом мы уже не спали, а мучились. До туалета иногда приходилось добираться в полусогнутом состоянии, чтобы донести твёрдый, как камень, мочевой пузырь.

После того, как мы с Длинным вырыли все окопы, Леча вспомнил о том, что я делал мундштуки в горах у Мусы.

 

Пошла вторая неделя нашего пребывания в Самашкинском лесу. В то время, когда я не был занят хождениями за водой, заготовкой и распилкой дров, шитьём и прочими поручениями боевиков, занимался работами по дереву. Работал кухонным ножом. Сразу же в моём распоряжении появились ножницы для сверления и разворота отверстий, проволока для тех же целей и другие мелочи, необходимые для изготовления мундштуков. Но самое главное — в моём распоряжении появилось время для наблюдения за лагерем. В те немногие минуты, когда мы не были заняты работой, нас обязывали сидеть на бревне у своего костра. Сидеть спиной к лагерю. Голова опущена. Взгляд — в землю. Мне разрешалось сидеть так, как необходимо для работы. Разговаривать между собой запрещалось.

Мне уже было точно известно, где мы находимся. Нужно было выработать план побега. Стало понятно, что наша охрана бессистемна. За нами следили случайно назначенные Лечей бандиты. В лагере часто появлялись совершенно незнакомые нам люди. Один из них, чеченец, лет сорока, сидел на кухне и внимательно нас рассматривал. Второй, в тельняшке, чуть постарше, так же посматривал в нашу сторону. При этом они разговаривали и, скорее всего, разговор этот касался нас. Эти двое не были похожи на боевиков, вернувшихся с войны. У нас, естественно, возникло предположение о том, что это посредники в переговорах по нашему освобождению.

Иногда нас вдруг отводили в лес, где мы, под охраной, конечно, пережидали приход в лагерь неких гостей. Нам это нравилось, ибо никто не понукал нами в это время, не заставлял ничего делать.

После одного из таких визитов, который длился около часа, мы пошли за водой. К этому времени была выработана некая технология хождения к речке. Мы с Длинным вешали на толстую перекладину алюминиевый бидон. Длинный шел впереди с перекладиной на плече и ведром. Я — позади, придерживая бидон и стараясь идти в ногу с Длинным. Впереди нас шла Кузьмина с двумя вёдрами. Только теперь я заметил, как изменилась эта женщина. В свои пятьдесят три года она выглядела хрупким подростком. Это притом, что менее года назад на приёме в Магасе у Аушева у неё разошлась молния на юбке, и она не знала, как встать из-за стола. Светлана Ивановна была тогда, что называется, в теле.

В том обычном походе за водой я заметил и первые признаки морального опустошения Терентьева. Мы не прошли и первых ста шагов к реке, когда он потихонечку завыл. Я даже опешил, но, прислушавшись, понял, что это он так поёт. Раньше за ним пения не замечалось. Нас сопровождали два охранника с автоматами. Один из них, мужиковато-сельский Адам, сразу же среагировал.

— Длинный, дац, отставить песню, — сказал он строго.

Терентьев продолжал, как будто не слышал Адама. Тогда Адам схватил с обочины лесной дороги первую попавшуюся корягу и швырнул её в голову Длинного. От удара Терентьев пригнулся и прекратил пение.

На речке всё тоже было расписано. Я вставал на бревно, которое лежало в воде, и набирал воду вёдрами. Сначала два ведра для Кузьминой. Здесь требовался особо дифференцированный подход. Если с нами был Леча Хромой, то вёдра наполнялись так, чтобы их можно было нести, не расплёскивая. Набирать поменьше — лучше для Светы, она ещё была очень слаба после перехода из Аргунского ущелья. Но — нельзя! Леча сразу же это замечал, и я получал палкой по башке. Если с нами за водой шёл Бислан, то светины вёдра наполнялись едва ли наполовину. И то, часть пути он сам нёс её вёдра. Правда, до тех пор, пока нас не было видно из лагеря. Если же нас охраняли Ильман с Анзором, вёдра Кузьминой наполнялись всклень, доверху. Этим мерзавцам нравилось смотреть, как эта хрупкая женщина старается поднять непосильную для неё ношу, как идёт, качаясь, как обливает ноги плещущейся из вёдер водой.

Правда, когда они были не вместе, в каждом из них мелькали признаки благородства. Могло, например, последовать замечание мне: «Виктор, ты что, хочешь убить женщину?» И они лично отливали из вёдер воду. Но правилом это не было. Однажды я посмел наполнить ведро не до верху. За это получил пинка, упал в воду, а Кузьминой пришлось нести полные вёдра, едва поспевая под окриками бандитов.

Кузьмина уходила от водозабора первой, чтобы обеспечить себе фору. Мы наполняли бидон, ведро Длинного и отправлялись обратно. По пути, как правило, догоняли Кузьмину. Когда она несла воду, на неё жалко было смотреть. Картину можно бы было назвать «Непосильный детский труд».

 

7 апреля 2000 года. Около одиннадцати часов в лагерь пришёл Леча Хромой. Он велел мне бросить работу и идти за ним. Мы пошли в лес в сторону юга и трассы Ростов-Баку.

— Иди впереди, — скомандовал Леча, доставая пистолет из кобуры.

За поясом у него был ещё и топор. Я шёл, выполняя его команды: «правее», «левее» и прочие. Это очень неприятно — идти под пистолетом неизвестно куда и зачем. Но минут через пять Леча догнал меня и пошёл рядом.

— Давай устроим игру, — предложил он. — Я даю тебе пять минут, чтобы убежать, а потом буду тебя ловить. Но учти, буду стрелять.

Я молчал. Играть с Лечей в такие игры не хотелось.

— Ты хочешь меня расстрелять? — спросил я.

— Тебя — меньше остальных, — ответил он.

— Тогда зачем же мне бежать? — спросил я. — Может быть, переговоры по нашему освобождению уже идут?

— Ни хрена вы никому не нужны, — сказал Леча. — Вот только твоя жена и развивает бурную деятельность. Она молодец.

Мы подошли к хорошо укатанной лесной дороге.

— Стой! — скомандовал Леча.

Он подошёл к краю дороги, посмотрел в обе стороны и махнул мне рукой.

— Пошёл!

Я быстро перебежал на ту сторону, и мы пошли дальше на юг. Боевики не раз говорили нам, что весь лес заминирован. Конечно, этим они нас пугали, но в лесу действительно могли быть мины. Война. Заминировано — значит заминировано. Но я уже знал, как ходят по заминированному лесу. Мы с Лечей шли не так. Это было важно. Значит, в эту сторону можно бежать.

Лес значительно поредел. Начали появляться большие поляны. Мы свернули влево, на восток, перейдя ещё одну дорогу.

На одной из полян Леча остановился, осматриваясь. Подошёл к развесистому дубу. Здесь валялся белый шёлковый ленточный парашют, привязанный к контейнеру.

— Это такой же контейнер, — спросил я, — как тот, что выбросили на нас в первый день?

— Этот меньше, — ответил Леча.

Он отрезал стропы от контейнера и, указывая на парашют, сказал:

— Сверни и забирай.

Метрах в трехстах, мы забрали ещё один парашют для сброса кассетных бомб. Снова двинулись на восток.

— Это федералы бросали бомбы вдоль трассы, — рассказывал Леча, — чтобы хоть как-то обезопасить движение своих колонн. Они весь лес повырубили вдоль дороги, да ещё и заминировали подходы к ней. Бездари. Мы их взрываем совсем в других местах.

Я молча слушал. Такие разговоры мне меньше всего импонировали. Леча явно говорил лишнее. Мне не положено было знать ни о какой трассе.

— Обрати внимание на эту поляну, — Леча показал рукой налево.

Я посмотрел туда. Поляна имела не совсем обычный вид. Вся в колдобинах. Было хорошо заметно, что не так давно здесь росли большие деревья. Но деревьев не было, как не было и пеньков в обычном понимании, когда деревья просто спиливают. Из земли торчали острые щепы обломов. Словно некий великан обломал деревья и отбросил их в сторону. Вон они эти деревья. Ещё и листва не успела пожухнуть. Одни валяются на опушке, некоторые упали на кроны уцелевших деревьев.

— Буратино, — сказал Леча.

— Какой Буратино? — не понял я.

— «Буратино». Так называется шланг из пластита, который сбрасывается с самолёта или вертолёта и подрывается.

— Это тот, что используется для разминирования минных полей? — спросил я.

— Точно, — ответил Леча. — Только здесь он сбрасывался на людей. Вернее, федералы думали, что здесь есть люди. Толщина шланга — сантиметров восемь-десять. Впрочем, сейчас сам увидишь.

— Неужели такой взрыв ломает деревья? — удивился я.

— Не только деревья, — ответил Леча. — Срезает бетонные столбы и блоки.

Мы пошли дальше, заворачивая к северу. По дороге углубились в лес. Прошли метров триста. Внезапно Леча остановился, осмотрелся и свернул направо.

— Иди сюда, — позвал он.

Я подошёл к краю ямы, где он стоял.

— Спустись туда и разгребай листья, — приказал он.

Яма была воронкой авиабомбы. Глубина — около полутора метров. Я разгрёб листья и обнаружил под ними зелёную ткань-500.

— Отодвинь ткань, — снова скомандовал Леча.

Я раздвинул края ткани и обнаружил под ней толстый и твёрдый серо-зеленый пожарный шланг. Это и был «Буратино». Шланг свёрнут в бухту. Длина — не меньше двадцати метров. Откуда он у бандитов? И словно отвечая на мой вопрос, Леча сказал:

— Он никогда весь не взрывается. Остаются большие куски. А то и вовсе, взорвётся с краю, а всё остальное остаётся на земле.

Вдруг Леча насторожился.

— Ложись! — скомандовал он и присел сам.

С полминуты он озирался и прислушивался. Потом спустился в яму, закрыл шланг тканью и велел мне насыпать сверху побольше пожухлых листьев.

Мы перешли на другую сторону дороги. Метрах в двадцати от неё была такая же воронка.

— Возьмём отсюда, — сказал Леча.

Здесь был точно такой же схрон «буратино». Под листьями и водонепроницаемой тканью лежала бухта шланга, состоящая из нескольких кусков, метров по пять, семь. Леча протянул мне топор.

— Руби!

— Что рубить? — не понял я.

— Шланг руби!

— Но он же взорвётся! — я испугался.

— Руби здесь, я тебе сказал! — Леча указал место.

Я осторожно пристукнул топором по шлангу, не оставив на нём даже следа от удара.

— Дай сюда! — Леча отобрал у меня топор и, как следует, ударил по шлангу.

Я отпрянул в сторону.

— Не бойся, — сказал Леча. — Он просто так не взрывается.

Лече пришлось нанести ударов двадцать, прежде чем он смог полностью перерубить шланг. На срезе, в центре, выделялся ярким оранжевым цветом детонирующий шнур, толщиной около двух сантиметров. Вокруг него — серый пластилин пластита.

— Забирай этот кусок, — сказал Леча.

Длина шланга составила около трёх метров. Леча отрубил ещё один такой же. Мы вместе замаскировали схрон и с этими двумя кусками «буратино» пошли обратно.

Чтобы удобнее было нести шланг, Леча свернул его в бухту и надел себе на шею. Я сделал то же самое. Шланг весил килограммов двадцать. Парашюты я положил на плечи, чтобы шланг меньше тёр шею. Леча заметил это.

— Дай мне один парашют, — он тоже подложил его под шланг. — Покажи, в какой стороне лагерь?

Вот уж это я знал точно. Ориентироваться в пространстве меня научила авиация, но показывать это не стоило. Я покрутил головой и ткнул пальцем в сторону запада, хотя лагерь был почти на севере.

— Хорошо, — сказал Леча.

Возвращались почти тем же путём. Видимо, Леча специально не шёл точно так, как мы шли к схронам. Хотел меня запутать. И это радовало. Значит, есть надежда на освобождение. Все тайны выдают только обречённым.

После обеда мы наблюдали страшную картину варварского обращения со взрывчатым веществом. Леча набивал пластитом оболочку гаубичного снаряда. А перед этим он вскрывал его, вытапливал на костре тротил, да ещё и заставлял меня ассистировать.

А набивал он снаряд так. Набрасывал внутрь куски пластита и утрамбовывал их железкой. Да не просто так, а изо всех сил ударяя по ней обухом топора. Знать бы ему тогда, что эта бомба и взорвёт блиндаж.

Остатки пластита он велел мне прикопать и никому не рассказывать где.

— Возьми немного себе, — сказал он. — Очень хорошо разводить костёр.

В этом я убедился в тот же вечер. Ужин себе мы, естественно, не готовили, но разводить костёр для боевиков уже вошло в мою обязанность. К вечеру пошёл дождь. Я попытался развести костёр от бумаги, но он не занимался. Тогда вспомнил о пластите. Принёс кусочек. С опаской поджёг. Он вспыхнул ярчайшим пламенем и костёр, наконец, разгорелся. С тех пор я никогда не расставался с пластитом, таская кусочки в кармане.

 

9 апреля 2000 года. С утра в лагере начинают скапливаться боевики. Впервые с 30 марта появляются Руслан и Муслим Бекишевы. Леча потащил меня по заброшенным блиндажам, где мы нашли несколько старых замшелых башмаков. Велел расшить их, и из кожи изготовить ножны для его кинжала. В моём арсенале появились нитки, иглы, шило и прочий сапожный скарб. Правда, шило пришлось изготовить из гвоздя, но зато я заимел несколько надфилей и напильников.

Вокруг нас крутились незнакомые молодые чеченцы. Они впервые видели заложников. Им было интересно. Один, самый наглый, красуясь перед остальными, подошёл к нам поближе и скомандовал:

— Встать!

Мы встали. Я встал чуть позже, потому что пришлось сначала отложить шитьё. Юнцу это не понравилось. Он подошёл ко мне.

— Ты почему не исполняешь команду, русская морда?!

Он неожиданно ткнул меня в живот. Я согнулся, задыхаясь. В этот момент юнца окликнул Леча. Что-то сказал ему. Тот отошёл в сторону.

— Виктор, работай, — сказал Леча.

Юнец подошёл к Длинному и стал измываться над ним. Он заставлял его бегать на месте, отжиматься, приносить палку, как собака. Сволочь.

Этого юнца тоже звали Лечей. Лечей-младшим. Старшие братья уже воевали, а ему пока не пришлось. Он пытался наверстать это издевательствами над нами, и ему очень нравилось.

Около полудня в лагере появился Кюри Ирисханов — амир самашкинских бандитов. К этому времени Масхадов произвёл его в бригадные генералы и назначил командующим юго-западным фронтом. Все в лагере стали как-то пониже ростом в его присутствии. Он всем улыбался, шутил, но сразу чувствовалось, что именно он здесь главный.

Я возвращался на место из блиндажа, когда Кюри меня окликнул из толпы боевиков.

— Привет, Виктор! Слушай, там возле туалета я забыл свой пистолет. Принеси его, пожалуйста.

Все сразу же притихли. Краем глаза я увидел, как Ильман схватился за автомат. Как ни в чём не бывало, я пошёл в сторону туалета. Это метров пятьдесят вглубь леса. Я услышал, как щёлкнули два предохранителя автоматов. Боятся. Что это? Провокация? Вряд ли. На Кюри не похоже.

Деревянная кобура Стечкина — она же приклад — висела на ветке дерева рядом с толчком. Я осторожно, за перевязь, снял пистолет с ветки и на вытянутой вперёд руке понёс по тропинке к лагерю. Услышал, как медленно отъехал и встал на место затвор одного из автоматов. Боятся. Так, на вытянутой руке, я и отдал пистолет Кюри.

— Спасибо, — сказал он и оглядел боевиков, словно говоря им: «Вот видите, что я вам говорил!»

Ильман в стороне передёрнул затвор, поднял с земли выскочивший патрон и сунул его обратно в магазин. Кюри, усмехаясь, что-то сказал ему. Тот среагировал, нервно швырнув на землю автомат.

 

10 апреля 2000 года, понедельник. Утром в лагере появляется первая смена охраны — группа Джандуллы. Это сам Ибрагим, Хасан, Ильман, его младший брат Саламбек и Анзор. Они приносят с собой запас хлеба и продукты. Мне лично — десять пачек «Примы». Леча, который встречал их, распределяет продукты. Нам — отдельно, по норме. Мы с завистью смотрим на банки сгущённого молока — обязательного в рационе моджахедов. Красные бутылочки соуса «Чили». Сигареты «XXI век». Сахар для нас Леча отмеряет ложками.

Анзор сразу же начинает обустраивать себе турник, закрепив между двух деревьев железную трубу. Терентьев два часа драил её ножом от ржавчины. Рядом с турником они сделали скамеечки для качания пресса. За день Анзор тренировался четыре раза. Как правило, каждая тренировка заканчивалась боксом с избиением меня или Терентьева.

Походы за водой мы производили бегом. По крайней мере, до реки с пустыми вёдрами и бидоном. Тогда я впервые увидел, как передвигается по лесу Ильман. Мы вышли за водой. Только отошли от лагеря, как Ильман скомандовал:

— Стой!

Он шёл сзади. В мгновение, я даже не успел заметить этого, он оказался метрах в десяти впереди нас. Ильман приложил к ушам ладони, сделав такие локаторы, медленно поводил головой и тихо скомандовал:

— Присесть всем. Бидон — под дерево. Длинный, сядь на бидон и прислонись к дереву. Вот так. Вы — тоже, — он обратился к нам с Кузьминой, — присядьте у деревьев.

Только теперь я услышал гул двигателя вертолёта. Ильман и Саламбек тоже подошли к деревьям. Через несколько секунд прямо над нами с рёвом прошёл «крокодил». Следом за ним — Ми-8 и ещё один Ми-24. Ильман снова встал в стойку, прослушивая лес, потом сказал: «Отбой» и мы пошли дальше.

Больше всего Ильман любил жрать сгущёнку. Он сосал её из банки почти непрерывно. Его упрекали за то, что он всех объедает, но это не помогало.

Вечером, когда нас загоняли на нары и запирали в наручники, Анзор затягивал молитву неожиданно высоким голосом.

Леча Хромой на ночь не оставался, но появлялся в лагере каждый день. Из ленточных парашютов он заставил меня сшить два гамака, которые мы с Длинным повесили между деревьев. Когда утром выходили из блиндажа, Леча неизменно лежал в гамаке. Лежал даже тогда, когда лес обстреливался миномётами. Для того чтобы реализовать все его заказы по шитью, скорняжным работам и изготовлению мундштуков, у меня не хватало дневного времени. Тогда Леча решил поднимать меня на час раньше. Этому я обрадовался. Я мучался удержанием мочи на час меньше остальных. Когда Леча меня поднимал, часовой у входа в блиндаж отправлялся спать. Мы оставались с Лечей вдвоём. Он в гамаке, я — у костра на своём рабочем месте. Мне казалось, что Леча спал. Рядом со мной лежал топорик. Мысли мои сразу же заработали в совершенно определённом направлении. Лечу — топориком по башке. Забираю пистолет и гранату, что у него на поясе. Расстреливаю всех боевиков в блиндаже — и уходим. Правда, Длинный и Кузьмина прикованы наручниками к брёвнам, но это можно быстро решить. Тем же топориком перерубить трос. Надо взять с собой хлеба, продуктов и оружие. Длинному оружие давать нельзя. Неизвестно, по кому он его будет применять. Можно просто уйти отдельно от него. А он — как хочет.

Нужно было проверить, как крепко спит Леча. Решил провести опыт на следующий день. По пути от блиндажа на своё место намеренно обронил нож. Минут десять я был занят прокалыванием дырок в коже, чтобы потом прошить её дратвой. Когда же мне действительно понадобился нож, я сделал вид, что ищу его. Потом отыграл сцену: мне хочется спросить у Лечи разрешения встать и поднять нож, но я не хочу тревожить его сон. Всё. Сыграно. Я встал и двинулся за ножом.

— Ты куда? — не открывая глаз, спросил Леча.

— Нож обронил, — я показал на нож.

— Хорошо, — сказал Леча. — Только надо спрашивать разрешение.

— Не хотелось тебя тревожить, — сказал я.

— Спасибо, — ответил он. — Я никогда не сплю.

 

После общего подъёма моё рукоделие на время прекращалась. Нужно было идти за водой, разжигать два костра, поливать воду из бутылок умывающимся боевикам, пилить дрова с Терентьевым и шипеть на него, когда он сачковал. Если сначала мы пилили дрова на козлах, то теперь — прямо на земле. Так по лесу меньше разносились звуки. Мы вынуждены были стоять на коленях. До сих пор с коленями мучаюсь.

Если выдавались свободные минуты, я отправлялся выполнять заказы, а Терентьева заставляли качать гамак, в котором возлежал кто-то из боевиков.

В последний день дежурства, в воскресенье, когда Лечи уже не было в лагере, Ильман с Анзором устроили игру. Они посадили Терентьева в гамак и стали раскачивать. В конце концов, раскачали так сильно, что он вылетел оттуда. Очумевшие от своей дури, эти изверги снова запихнули Длинного в гамак и стали раскачивать ещё сильней. Терентьев с ужасом в глазах вцепился в гамак, стараясь удержаться. Я мысленно благодарил Лечу за то, что он дал мне срочную работу по изготовлению курительной трубки. Поэтому меня и не трогали. Вдруг от глухого удара содрогнулась земля. Оборвалась одна из верёвок гамака. Терентьев рухнул на землю. Дикий хохот сотрясал лес, но внезапно затих. Ильман с Анзором подскочили к Длинному. Тот не шевелился. Они стали похлопывать его по лицу, а когда тот очнулся, пинками подняли его. Они его так и пинали, пока он пытался починить гамак. Потом позвали меня помочь ему и тоже пинали за то, что верёвка оказалась не достаточно прочной и перетёрлась не вовремя. Угомонил их пришедший в лагерь Джандулла. Только он мог удержать этих негодяев. Хасан не принимал участия ни в одной экзекуции над нами. Он частенько пререкался по-чеченски с Анзором и Ильманом. Насколько мы понимали, он призывал их к порядку. Но толку от этого не было.

 

17 апреля 2000 года. Рано утром из лагеря ушли наши мучители — группа Джандуллы. На смену заступили люди Лечи Хромого: Адам, Ходжи, Муслим и Лёма. Леча отмерял нам продукты на неделю. На той — сахара хватило только до пятницы. Леча не насыпал ни ложки сверх того, что положено по им же установленной норме. Утренний чай с сахаром укрепил наши силы.

Вода, заготовка дров. Всё, как прежде. Леча пробует раскурить только что сделанную мной трубку. Это такая классическая прямая капитанская трубка. Основа — из бука. Сама трубка — из сам не знаю чего, но дерево прочное, и, главное, в центре рыхлая основа. Без неё мне бы не удалось сделать такое длинное отверстие. Следующий заказ — сделать такую же, но с косой трубкой. Держа её во рту, основа должна быть ниже уровня рта. Кроме того, трубка должна быть в два раза длиннее.

Длинный потребовал разделить сахар на три части и одну — отдать ему. Кузьмина прочитала мораль по этому поводу. Я пытался не вмешиваться в их перепалки, хотя был, в основном, на стороне Кузьминой. Почему «в основном»? Потому, что начал замечать предвзятость её отношения к Длинному. Она определила для себя врага и добросовестно гноила его. Я не понимал, как это соотносится со справедливостью, за которую она так ратовала.

Почти каждый день Леча забирал нас на берег собирать черемшу. Мы выбирали только молодые побеги. Чесночным запахом пропах весь Самашкинский лес. Мы пробовали и сами отварить черемши. Так себе, никакого особенного вкуса — трава и трава. Длинный постоянно добавлял свежую черемшу в вермишель «Макфа», пока не злоупотребил до поноса.

С новой сменой было как-то спокойнее. Мужиковатый Адам был суров со всеми, спокоен и простоват. Ему тридцать лет, женат и собирается завести себе вторую жену. Ходжи 23 года, воевал ещё в первую войну. Любит рассуждать на религиозные темы. Муслиму только 18 лет. Ранен в шею в Аргунском ущелье. Смешливый, но принимает наркотики, и тогда — жестокий с нами. Лёма — младший брат Аслана Шедеровского. Ему чуть за двадцать, но он — самый тихий из боевиков. Лёма женат и мечтает о второй жене. Его все подкалывают по этому поводу. Он не обижается.

Каждый день в лагере появляется Леча-младший. Иногда остаётся на ночь. Красивый такой типчик, но из ранних. В группу Лечи формально не входит, но наравне со всеми водит нас за водой, за дровами и бьёт, конечно.

Леча Хромой взял себе в привычку приносить в лагерь сборники кроссвордов и разгадывать их. Обычно он располагался в гамаке и приказывал Длинному или Кузьминой себя качать. Потом вслух читал вопрос, если сам не знал правильный ответ. Мы отвечали. Хоть один из нас, знал правильный ответ. Леча-младший решил усовершенствовать процесс. Если сразу отвечаешь правильно, тебе ничего не будет. Если с первого раза не ответил, 5 палок. Не ответил со второго раза — десять, ну, и так далее. Он лично стучал палкой по нашим головам.

Леча Хромой приветствовал такое начинание. Разгадывание кроссвордов превращалось в экзекуцию, а для боевиков — в цирк. Леча-младший не знал, куда бы ещё приложить себя. При походах за водой он заставлял меня петь «Сиреневый туман». При этом он обязательно подскакивал ко мне и ударял палкой по уху со словами «громче» или «чего орёшь!». По наущению Ильмана, он как-то перед обедом отвел нас с Длинным в лес. Ладно, тогда пошёл ещё и Ходжи. Леча-младший нашёл толстую палку и протянул её мне.

— На, будешь наказывать Длинного!

— За что? — спросил я и тут же получил этой палкой по спине.

— Длинный! — заорал Леча. — Возьми палку и накажи Виктора за то, что задаёт вопросы.

Терентьев стоял, не двигаясь. Ситуация была как раз такая, что и при нашей драке. Мы обсуждали её и решили, что поддаваться на такие провокации нельзя. Но я думал, что будет ещё хуже, если нас будет избивать сам Леча младший. Он был слишком распалён. Поэтому я сказал:

— Александр Михайлович, бейте меня. Всё равно же заставят.

Тот нехотя взял палку и ударил ею меня по спине. Слабо ударил.

— Ещё бей, Длинный! Сильнее бей! — кричал Леча-младший.

Длинный ударил ещё раз. Я напряг мышцы в месте удара. Нормально. Терпимо. Только бы Леча скорее успокоился. Но тот только свирепел.

— Я убью тебя, Длинный! — орал он, схватил ещё одну палку и бросился избивать Терентьева. Потом перешёл на меня. Опять на Длинного. У этого змеёныша изо рта брызгала пена. Он что-то кричал. Ходжи стал оттаскивать его от нас, но тот не унимался. Только окрик Адама заставил его прийти в себя. Мы возвращались в лагерь под исполняемый мною «Сиреневый туман». Из глаз непроизвольно текли слёзы. Теперь уже Адам был взбешён тем, что я пою. И снова избиение палками. Бил лично Адам. Причём всех нас, включая Кузьмину. Бил сильно и долго. Он и сам, наверное, не понимал, за что бьёт, но вошёл в раж. Леча младший опять подскочил и хватанул меня по спине огромной дубиной. Я упал. С тем же рвением он хватанул Длинного.

Нас оставили без обеда. Я долго не мог работать по дереву. Дрожали руки. Вечером перед отбоем нам объявили, что за плохое поведение мы заработали палки. Кузьмина двадцать ударов палкой, я — сорок, Терентьев — восемьдесят.

Оказалось, что классическое наказание палками не так уж и страшно. Бьющий не должен отрывать локтя руки, в которой зажата палка, от тела. Удары получаются не сильные. При этом нельзя бить по одному месту. Наказующий распределяет удары по всему телу и ногам. Это наказание, скорее обидное, чем больное.

После молитвы, когда мы уже пристёгнутые сидели на верхних нарах, Ходжи требовал песню. Я пел «Эх, дороги!». Пытался петь с чувством. Им это нравилось, но, самое главное, после этого они успокаивались и оставляли нас в покое.

Ночью мы просыпались от обстрелов. Взрывы сотрясали землю, даже если снаряды взрывались далеко. Обстрелы, как мне кажется, были плановыми. Иногда при обстреле часовой спускался в блиндаж. Вот тогда становилось гораздо страшнее. Значит, обстреливался наш участок леса. Взрывы не были громче, они скорее, становились резче. На подлёте снаряда я пытался мысленно перекреститься и обращался к богу — последней инстанции, выше уже некуда. Под утро обстрел прекращался. Лес не обстреливали очень редко. Пожалуй, только во время проведения в лесу спецопераций федеральными войсками. За время пребывания в Самашкинском лесу таких дней было пять. Мы специально считали их.

 

Волк из свиньи и первый расстрел

 

С трубкой для Лечи я мучился не долго. Она была сделана в течение суток. Можно было бы сделать и быстрее, но в первый раз я запорол саму трубку. Пришлось потратить почти два часа для протыкания дырки в другой заготовке. Трубка понравилась Лече. Но на этом эпопея по изготовлению трубок только начиналась.

Оказывается, боевики уже выстроились в очередь на их изготовление. Первым был Ходжи.

— Виктор, а можешь сделать трубку в виде акулы? — спросил он.

— Я могу попробовать, — ответил я.

— Я видел такую, — продолжил он. — Мой свояк привозил из Нальчика.

— А почему именно акула? — спросил я.

— Она такая же агрессивная, как волк, — ответил он.

И как только вспомнили о волке, так сразу Муслим сказал:

— Вот-вот, мне сделаешь волка.

— Тогда и мне волка, — поменял заказ Ходжи.

Все сразу захотели волка. Я понятия не имел, как сделать курительную трубку из фигуры четвероногого животного. Попытался нарисовать. Ничего не получилось.

— Я не художник, — сказал я, — очень возможно, что ничего не получится.

— Получится! — утверждал Ходжи. — У тебя — получится!

— А не получится, — вставил Леча младший, — получишь в рыло!

— Я попробую, но обещать наверняка не могу, — сказал я.

— Попробуй не сделать! — зашипел Леча младший и врезал мне пинка.

 

Я бы долго мучился с этой трубкой, если бы мне не подсказал Лёма.

— Не надо вырезать целого волка, — сказал он. — Я видел такие трубки. Там только голова.

— А где же делать дырку для табака? — спросил я его.

— Прямо в голове, вместо мозгов, — ответил Лёма. — Между ушами.

 

Я взялся за то, что не делал ни разу в жизни. Это было похоже на безусловную авантюру. Но совершенно неожиданно на помощь пришла Кузьмина. Увидев мои сомнения и тщетные усилия, она ткнула меня в бок.

— Давай, — сказала она, — я попробую тебе нарисовать волка.

— Ты что, рисовать умеешь? — удивился я.

— Да, — ответила она. — Когда-то неплохо получалось.

Света начала рисовать морду волка. Рисовала с трудом. Зрение у неё не очень хорошее, а очков не было. Поэтому она почти не шила. В редких случаях просила вдеть нитку в иголку, но качество шитья оставляло желать лучшего. Не потому, что не умела. Она почти не видела то, что шила.

Штрих за штрихом на обрывке бумаги появлялось животное. Когда всё было готово, я увидел на бумаге морду собаки. Ещё один эскиз — снова собака. Хорошая, умная, добрая овчарка. Следующий эскиз — и опять овчарка.

— Понятно, — сказала она. — У собаки морда прямая, а у волка вот тут на морде вдоль носа некоторое утолщение.

Сделали утолщение. Собака стала смахивать на волка. Но я так и не понимал, чем на самом деле волк отличается от собаки. Решил начинать воплощение рисунка в дереве.

Понадобился новый инструмент. Резцы и долота я делал из гвоздей. Закалял на костре. Для всего этого арсенала потребовался мешок, который сшил из остатков парашютного шёлка.

Четыре часа потребовалось мне, чтобы из куска дерева стала появляться голова животного. Она становилась всё яснее и рельефнее, но что это за животное, я не решился бы сказать. Ходжи периодически подходил ко мне и наблюдал за работой. Он первым и назвал животное.

— Виктор, ты кого вырезаешь? — воскликнул он. — Это же свинья!

Не нужно было иметь изысканного художественного воображения, чтобы узнать свинью в том, что выходило из-под моего ножа. Причём, получался наглый такой боров. Бессовестный и наглый. И снова Кузьмина меня выручила.

— Это же только заготовка, — сказала она. — Вот сейчас здесь убрать, тут подстрогать, и будет волк.

— Как это? Волк из свиньи! — возмущался Ходжи.

Остальные боевики просто ржали. Учитывая совершенно определённое отношение мусульман к свинье, производство волка из неё было просто оскорбительным и невозможным. Я и сам не понимал, как из этой отвратительной рожи получится полноценный волк, но продолжал работать. Кузьмина подсказывала мне, что надо делать. И всё же, как мы ни старались, получилась собака. Добрая собака. Но полукровка. Где-то в недрах её генеалогии бегали свиньи.

Так эту трубку никто и не взял. Но у меня появился опыт. Вторая трубка оказалась чистокровной овчаркой. У третьей я стал делать морду пошире и случайно стесал лоб с ушами. Впору было выкинуть заготовку, но я попробовал сделать уши ещё ниже, а лоб почти убрать. Удивительно, но в этой твари все боевики сразу же признали волка. Оставалось только придать ему свирепый вид.

— Попробуй ему чуть приоткрыть пасть и показать зубы, — посоветовала Кузьмина. — Желательно сделать клыки.

Попробовал. Получился натуральный волк. Теперь и я знал, как он выглядит на самом деле. Трубку я обжёг на костре и отполировал. Получилось настоящее произведение искусства. Теперь уже и не помню, кому достался этот первый волк.

Не надо думать, что волчий конвейер освободил меня от всякой другой работы. Мы так же ходили за водой по шесть раз в день. Наполняли ею пластиковые бутылки и грели их на костре, чтобы добропорядочные мусульмане могли умыться и обязательно вымыть руки по локоть, а ноги — по колено перед каждой молитвой. Особенно интересно было наблюдать, как они моют ноги. Очень ловко. Да и не мудрено, ведь этому их учили с детства.

Мы так же ходили в лес, находили сухие деревья и спиливали их. Тащили деревья в лагерь и пилили на дрова.

На смену снова пришли мучители: Ильман и Анзор. Остальные на фоне их жестокости были не заметны. Только присутствие в лагере Лечи Хромого слегка сдерживало их фантазии.

Утром во вторник, после похода за водой, в лагере появился незнакомый нам человек. Нас с Кузьминой быстро увели в лес. Длинный остался на месте. У него было особое место у дерева. Он получил его, дабы поменьше препирался с Кузьминой. Так вот, он так там и сидел. Это мы видели, потому что Хасан увёл нас всего метров на пятьдесят. Так, чтобы не было видно из лагеря.

Мы вернулись через полчаса.

— Можешь один заготовить дрова? — спросил меня Леча Хромой.

— Могу, — ответил я.

— Вперёд! — скомандовал он.

За дровами со мной пошёл Ильман. Он и рассказал мне всё.

— Возможно, — сказал он, — скоро вы со Светой останетесь одни.

— Почему? — спросил я.

— Длинного продаём, — ответил Ильман.

— Неужели переговоры? — удивился я.

— Уже часть денег собрали и привезли, — ответил Ильман. — Деньги забашляла его подруга Ольга. Но мало. Сейчас она собирает остальные бабки.

Я пытался выспросить поподробнее, но, похоже, Ильман и сам толком не знал, что происходит. Но как он был воодушевлён! Он был где-то даже благороден. Ильман не только помог мне нести тяжеленное бревно, но и пилил его вместе со мной, и даже один расколол все напиленные кругляки на дрова.

Длинный всё это время сидел под деревом, пристёгнутый к нему наручниками. Мы ему откровенно завидовали.

Сделаю замечание, которое считаю крайне важным. Чем больше на воле вспоминают о пленных, тем меньше им приходится мучиться. Я не знаю каналов, по которым информация доходит до боевиков, но она доходит. И не только из средств массовой информации. Я осуждаю позиции некоторых чиновников и чинуш, которые заявляли, например, моей жене: «Не надо об этом говорить. Вы сделаете только хуже для них». Лучше бы спросили самих пленных. Любое упоминание о них в самой что ни на есть провинциальной газете тут же доходит до боевиков. И оно часто спасает пленного от гибели. Ибо, что его кормить, если он никому не нужен? Тайна — оружие преступников. Наша сила только в гласности.

 

Мне даже понравилось работать с таким Ильманом. Как мы уже понимали, я и Кузьмина были собственностью Руслана Бекишева. Терентьев принадлежал группе Джандуллы. Каждый из них надеялся получить свою долю от его продажи. Ильман — в том числе.

Так же, под деревом, Длинный просидел и весь следующий день. В четверг явился Леча Хромой и всё вернулось на круги своя.

— Ну что, Длинный!? — кричал Ильман. — Уехала на море твоя подруга! Не нужен ты ей!

— Этого не может быть! — возражал Терентьев.

— Ах ты сволочь! — кричал Ильман. — Не веришь мне?

И понеслась душа в рай…

Меня посадили на изготовление волчьих трубок, а Терентьева в лес — бегом. Пилить — быстрее, колоть — сильнее, за водой — бегом. Бандиты озверели.

К полудню, когда Леча Хромой ушёл, Ильман укололся опием и начал приставать к нам, чтобы и мы укололись. Длинного они с Анзором скрутили и попытались ввести в вену димедрол. Не знаю, удалось ли им это, но когда он стал ходить, как сомнамбула, они слегка испугались. Но ненадолго.

— А ну, закати рукав! — приказал мне Анзор.

Я повиновался. Тот перетянул мне руку жгутом повыше локтя и заставил сжимать и разжимать кулак. Ильман со шприцем был уже наготове. Что за гадость была в нём, я не знал. И тут я почувствовал, что начинаю терять сознание. И обрадовался этому. Помню, в больнице нефтяников мне делали пункцию, и врач с медсестрой так рьяно проводили операцию, что со мною произошло почти то же самое. Ох, как они перепугались! Тогда я попросил врача дать мне возможность хоть как-то поучаствовать в операции. Мне доверили держать блюдце под своим же носом. И всё пошло нормально. Теперь же я сам не делал ничего и благополучно терял сознание. Надо было постараться потерять его прежде, чем в вену попадёт какая-нибудь гадость.

Анзор первым заметил мою смертельную бледность. Он тут же развязал мне жгут и сильно стукнул кулаком в ухо.

— Чего боишься!? — крикнул он. — Мы же только шутим!

Ильман тоже приложился своей клешнёй по другому уху. На этот раз всё обошлось. Игра с уколами продолжилась вечером после молитвы. Они заставляли меня спускаться вниз с верхних нар и готовили шприц. Я силился повторить дневную историю, и это получалось. Уколов в вену удалось избежать, но побоев — нет. Тут уж всё было по полной программе. Причём это была незамысловатая и жестокая игра, которую Ильман подсмотрел на зоне. Начиналась она с того, что Ильман говорил мне:

— Лезь на нары!

Только я заносил ногу на первую ступеньку лестницы, как Анзор кричал:

— Стой! Оставайся внизу!

Я убирал ногу с перекладины.

— Лезь на нары, я сказал! — приказывал Ильман.

— Оставайся внизу! — со смехом командовал Анзор.

В конце концов, били меня оба за невыполнение приказания.

Даже начинавшийся ночной обстрел в эту смену мы воспринимали как избавление от мук. Издевательства прекращались. Все становились равны перед случайностью. Смерть играла с нами в кости. И гений, парадоксов друг, и случай — бог-изобретатель…

 

На следующий день была пятница. Мы уже знали, что по пятницам можно было рассчитывать на день без побоев. Пятница священна для мусульман. Выходной. Работать — грех. Это не значит, что мы не работали. Ещё как работали, а значит, делали всё неправильно. Но только в пятницу можно было услышать того же Ильмана: «В другой день я убил бы тебя, но сегодня пятница. Ты понял это?»

По пятницам боевики более усердно молились и мыли ноги. По пятницам они обжирались в обед, оставляя на столе половину приготовленного. С барского плеча они разрешали нам собрать объедки для себя. Правда, съесть всё это можно было только на следующее утро. Но мы были рады и этому. Обычно с их стола нам доставались только остатки соуса «Чили». Это очень острый чесночный соус, но даже с ним ненавистные макароны, которые Кузьмина всегда переваривала, становились едва ли не лакомством. Соус мы ели с хлебом и чаем. Изжога, которая мучила меня всю жизнь, давно забыта. Мы явно недоедали.

Иногда, от нечего делать, бандиты подходили к нам, чтобы просто поговорить. Обычно они поучали нас: когда, премудростям жизни в лесу, когда просто жизни. И вот этого последнего я всегда боялся. Дело в том, что страсть поделиться своими убеждениями была присуща Кузьминой. Она просто не могла жить без этого. Такие разговоры кончались только одним — раздражением боевиков. Кузьмина не могла не прочитать им мораль. А уж когда она начинала говорить о том, что всю власть надо отдать женщинам — жди грозы.

На первое мая, когда на смену заступила группа Джандуллы, она вспомнила о празднике. О дне международной солидарности трудящихся. Для нас с Длинным это закончилось плачевно. Кто-то из бандитов вспомнил про субботник, кто-то о Ленине, переносившем бревно. Идиотский ход мысли Ильмана привёл к тому, чтобы устроить соревнование по переноске брёвен. Соревноваться должны были мы с Терентьевым. Ильман и его младший брат Саламбек повели нас в лес за дровами. От толстенного ствола около двух часов отпиливали два кругляка. Мы ещё ничего не знали о соревновании и удивлялись, как же понесём их в лагерь.

— Длинный, — крикнул Ильман, когда мы отпилили, наконец, второй кругляк, — бери вот этот.

Терентьев встал, как кол проглотил. Этот кругляк невозможно было ни поднять, ни нести.

— Так нечестно, — возразил Саламбек, — тот кругляк меньше.

— Нормально, — сказал Ильман. — Грузи своего.

Я попытался поднять бревно, но тщетно.

— Помогите друг другу, козлы! — крикнул Ильман и поддал мне пинка.

Я стал помогать Длинному. С большим трудом мне удалось взвалить пенёк ему на закорки. Он весь скукожился и трепетал под бревном. Своё бревно я сначала поднял на лежащий рядом ствол, от которого мы пилили, а потом подлез под кругляк и осторожно встал с ним. Передвигаться я не мог, во всяком случае, так мне казалось. Оба бревна и у меня, и у Длинного, были очень толстые и короткие. О том, чтобы взять их наперевес, речи не шло. Балансировать с ними можно, только придерживая бревно руками.

— Теперь вперёд! — скомандовал Ильман.

Мы пошли, но оказалось, что нужно бежать. Это было невозможно сделать. Только бы не уронить! Сердце выпрыгивало из груди. Не хватало воздуха. Дорога пошла чуть в горку, и я думал, что уже не взойду на неё. Вокруг бесновались Ильман с Саламбеком. Я уже понял, что это гонка, но боялся не поражения, а того, что сейчас умру от натуги. Сил уже нет, а до лагеря не меньше ста метров. И каких метров! Через тропинку лежало бревно. Я уже видел его и не понимал, как с такой ношей перейду через него. Решил, что сниму кругляк с плеч на бревно, а на той стороне снова возьму на закорки. Но только стал примеряться, как его поставить, Саламбек заорал:

— Не снимать бревно! Идти так!

С огромным трудом я перешагивал через лежащее бревно. А потом метров двадцать подбегал под свой кругляк, потому что он норовил упасть вперёд. Саламбек бежал сзади и орал на весь лес:

— Молодец! Наша взяла!

В лагерь Саламбек буквально вогнал меня под улюлюканье бандитов. Я бросил бревно к месту распилки и упал сам. Не мог отдышаться. Но Саламбек приказал мне:

— Иди, помогли Длинному!

Я пошёл обратно. Терентьев не смог одолеть подъёма и упал под бревно. Прямо на этом месте его избивал Ильман. Ильман был страшен. Длинный извивался и кряхтел. Ильман что-то кричал и избивал Длинного и руками, и ногами, загнал в корни лежащего дерева, Длинный в них запутался, а Ильман и там его бил. Потом он увидел меня и тоже стал избивать. Лицо его было перекошено. В пустых белесых глазах — бешенство. Он был страшен. Когда я упал за одно из брёвен и Ильман меня не смог легко достать ударами, он снова набросился на Длинного. Я вскочил и уже не помню, как взвалил бревно Длинного себе на плечо и едва ли не побежал к лагерю.

Вот так мы встретили день международной солидарности трудящихся.

Как правило, такие вещи, если уж они начинались с утра, продолжались целый день. После пилки дров Анзор заставил нас качать пресс. Я докачался до дрожи в руках. Тут он вспомнил, что я для него не делаю трубку с мордой волка и погнал меня на рабочее место. Длинного продолжали мучить на спортплощадке.

По опыту я уже знал, что если Ильман побил Длинного, то обязательно доберётся и до меня. То, что мне от него уже досталось, в счёт не шло. Это были цветочки по сравнению с тем, что досталось Длинному. У него было разорвано ухо, разбит нос, сломан мизинец, синяки под глазами. На голове — многочисленные ссадины. Кузьмина пыталась их промыть и хоть как-то обработать. Ильман, очухавшись от беспредела, даже принёс зелёнку из блиндажа и очень зло на меня посматривал.

— Ты кому делаешь трубку? — спросил он.

— Анзору, — ответил я.

— Не врёшь? — снова спросил он. — Может, ты кому из той смены делаешь?

— Нет, Анзору, — ответил я.

Ильман плюнул и отошёл. Ни Джандуллы, ни Лечи в лагере не было. Я ожидал худшего. И правильно ожидал.

После обеда, которого Длинный был лишён, Ильман с Анзором возились с автоматом и поглядывали на нас. Через некоторое время ко мне подошёл Анзор.

— Виктор, — сказал он, — командованием принято решение расстрелять Длинного.

— За что его расстреливать? — спросил я, понимая, что вот сейчас и начнётся представление.

— За то, — ответил Анзор, — что никому в России он не нужен. За то, что и здесь от него толку нет.

Я молчал и ждал, что будет дальше.

— Забирай их и пошли, — сказал Ильман Анзору.

— Иди туда, Виктор, — сказал мне Анзор и стал снимать наручники с Длинного. Мы пошли за Ильманом. Отошли от лагеря всего метров на тридцать, на дорогу. Анзор поставил Терентьева, а Ильман подозвал меня к себе.

— С автоматом обращаться умеешь? — спросил он.

— Умею, служил, — ответил я.

— На, — он протянул мне автомат. — Тебе поручено расстрелять Длинного.

Я не двигался.

— Если не будешь стрелять, — сказал Анзор, — это сделаю я сам, но следующим будешь ты.

— Ты пойми, — подхватил Ильман, — так надо! Неужели ты думаешь, что мы даже за выкуп просто так отпустим тебя отсюда? Да ты же всех заложишь! Нет! Просто так это не пройдёт!

— Ты должен быть повязан, Виктор! — продолжил Анзор его мысль. — Если ты нас заложишь, нам тоже будет, что сказать. Тебя ведь не погладят по голове за то, что ты убил Длинного. А пока будешь молчать, и мы тебя не сдадим.

— Ты не думай, — это уже Ильман говорил, — через это все проходят, кто возвращается домой из плена.

Эти слова произвели на меня чудовищное впечатление. Логика и мотивировка были железные. Что же получается? Отсюда только один путь? Земля уходила из-под ног. Я понимал, что если всё это правда, то я не жилец. Я не смогу ни убить вот так человека, ни жить потом с этим грузом.

— Мы выбрали тебя только потому, что тебе уже скоро домой, — продолжал говорить Ильман. — Кузьмина тоже расстреляет какого-нибудь солдата, и только потом её отпустят домой.

— Ты пойми, — говорил Анзор, — мы не изверги. Просто так положено и не нам менять правила. На, держи автомат.

Я так и стоял, не шелохнувшись. И ожидал, что вот сейчас меня начнут бить. Но, нет.

— Что же, — спокойно сказал Ильман, — а вот Длинный не откажется тебя расстрелять. Ты всё слышал, Длинный?

Тот кивнул.

Ильман отложил автомат на обочину. Потом они с Анзором схватили меня и уложили лицом вниз в колею дороги. Руки за спиной застегнули в наручники.

— Так тебя легче будет тащить мёртвенького, — прокомментировал Ильман. — Длинный, иди сюда!

Я краем глаза наблюдал, как Терентьев подошёл и Ильман начал объяснять ему, не служившему, как целиться и куда нажимать.

Почему-то вспомнилось, что перед смертью должна бы промелькнуть в мыслях вся прожитая жизнь. Ничего такого не мелькало. Я вспомнил, что ещё в горах всю свою жизнь разложил по полочкам. И даже остался доволен. От этого стало чуть легче.

— Целься в голову, — командовал Ильман. — В голову целься!

На всякий случай я зажмурился. Зачем? Не знаю. Может быть, испугался, что при выстреле в голову могут выскочить глаза. А мне не всё ли будет равно?

Прогремел выстрел. Обожгло голову и плечи. Я пытался сообразить куда попал Терентьев. Но тут меня подняли и поставили на ноги. Длинный с ужасом в глазах попятился от меня. Я ещё ничего не слышал, но понимал, что Ильман с Анзором хохочут. Единственный патрон в стволе был холостым. Я засмеялся вместе с ними. Они радовались своей невинной шалости, а я тому, что ещё помучаюсь и сбегу, если бог даст такой случай.

 

Я производил очередную морду злобного волка и размышлял о том, что услышал перед смертью. Ведь это очень хитрый, прямой и действенный ход — заставить пленного убить своего же. Это подвесит его на такой крючок, с которого не сорвёшься. Такое может быть в действительности. А значит, освобождение — несбыточная мечта. На таких условиях ни свобода, ни жизнь мне не нужны. Именно тогда я окончательно решил, что единственно возможный способ обрести свободу — это побег. Причём, побег вовремя. Нельзя доводить ситуацию до той, что случилась сегодня понарошку. Она может стать реальностью и тогда — смерть. Самое обидное, это будет мой личный, осознанный выбор. Выбор, приравненный к самоубийству, если ничего не делать. Надо готовиться. Надо бежать!

 

А негодяи придумывали нам новые мучения. В тот день Ильман что-то принял, и фантазия его разыгралась. Он решил напоить нас спиртом. По стакану каждому. Только мои протесты несколько смягчили ситуацию. Я сказал, что от стакана спирта можно умереть. При нашем тогда состоянии я был не далек от истины. Спирт развели пополам с водой. Бандиты с интересом смотрели на нас, когда мы прикрывали стакан ладошкой после добавления в спирт воды. Интересовались зачем. Пришлось объяснять. Тем не менее, пойло стало тёплым. Я выпил первым и принялся снова мастерить трубку. В желудке прожгло. Ударило в голову. Но жить можно. Я уже начал догадываться, что далее произойдет. И понимал, почему на меня не очень обращают внимание. Уже не раз кто-нибудь из бандитов подходил ко мне и говорил, что я должен изнасиловать Кузьмину. Когда удавалось перевести все в шутку, когда получал по полной программе, но однажды сказал, что я импотент. Я и не думал, что это произведет впечатление. Произвело. Слух разнес Ходжи, который больше всех был сексуально озабочен. Ко мне перестали приставать с этим, но иногда отпускали в мой адрес сальные шуточки. Вот и теперь, когда я увидел, что от меня ничего не ждут, понял сексуальную направленность спиртового эксперимента.

С трудом, в два приема, выпила свою дозу Света. В Длинного бандиты вливали спирт едва ли не силой. А потом они стали с любопытством смотреть на нас.

— Длинный, — с ехидством говорил Анзор, — смотри, перед тобой пьяная женщина! Давай! Действуй!

Александр Михайлович сидел и давился слюной. Спирт с трудом приживался в измученном организме.

— Ты чего сидишь, Длинный? — прикрикнул Ильман. — А ну пошли со мной в блиндаж! И ты, сучка, тоже пошли!

Ильман затолкнул обоих в блиндаж и полез туда сам. Анзор радостно потирал руки и ходил перед входом.

Что там происходило в следующие полчаса я не знаю, но тут в лагере появился Бислан и Джандулла. Они и прекратили этот гнусный театр. Света появилась у костра вся в слезах. А было вот что. В блиндаже Ильман приказал Длинному изнасиловать Кузьмину. Чтобы ускорить процесс, заставил их раздеться догола, а потом толкал друг к другу. Ну и избивал, конечно.

— Он и вправду полез на меня, — сквозь слезы шептала мне Кузьмина. — Сволочь позорная! Спасибо Бислану, вовремя пришел.

Я понял, что ждали от нас бандиты. Они были уверены в том, что пьяные русские обязательно должны приставать к женщине, а пьяная женщина непременно отдастся первому встречному. Позже Бислан подтвердит мои домыслы.

Между тем, стакан пойла давал о себе знать. Чтобы увести от Ильмана, Бислан велел нам идти за водой. Мы шли, покачиваясь. Не знаю, как Длинный, а мне нестерпимо хотелось спать.

Бислан сам наполнил бидон водой. Дал нам время посидеть. Свете тоже наполнил ведра, но ситуацию не обсуждали. Когда вернулись в лагерь, я попросил Бислана, чтобы мне дали возможность поспать. В первый и последний раз я поспал днем. Целый час, пока не пришел Леча Хромой и меня выкинули из блиндажа на распилку дров. К этому времени действие алкоголя закончилось без последствий, если не считать голода и некоторой легкости. Все же, спиртное снимает стрессы.

 

После первого мая Ильман вспомнил, что впереди 9 мая, День Победы. Велел запевать песню «День Победы» Тухманова. Я с удовольствием запел, но когда допел до слов «пол-Европы прошагали, полземли», бандиты засомневались, так ли надо петь в чеченских блиндажах. Решили, что не так, а вот как — не знали. К этому времени им было уже известно, что я умею рифмовать слова. Мне было поручено переделать слова песни так, чтобы было понятно, что эта песня о моджахедах. По поводу той строчки, на которой они остановили моё пение, они же и придумали замену. Следовало петь: «Пол-России прошагали, полземли». В остальном слова песни подходили и для моджахедов, но не тут-то было.

В строчке «здравствуй, мама, возвратились мы не все» слово «мама» должно было звучать по-чеченски. Меня заставили в исправленном виде написать текст и представить его на обсуждение боевиков. На следующий день я так и сделал. Потом, один за другим, ко мне стали подходить бандиты, и каждый предлагал свои изменения в текст. Нужно было сделать так, чтобы слова: моджахед, джихад, шахид, инш-ала, Аллах, молитва и словосочетание «русская свинья» обязательно прозвучали в песне.

От «русской свиньи» я их аккуратно отговорил довольно веским доводом: «Разве в исходном тексте хоть что-нибудь сказано о том, что немцы сволочи? Нет. Это бы принизило значение слов. Давайте оставим песню благородной». Уговорил. А вот с благородством явно не получалось. Если бы я читал слова грамотному русскому человеку, то он, сравнивая их с текстом «Дня Победы», наверняка бы рассмеялся. Вместо гимна для моджахедов у меня получались какие-то частушки. Когда я заметил это, то даже испугался. За такое дело меня могли серьёзно покалечить. Стал переделывать текст, но по-другому не получалось. Дело, конечно, было во мне самом. Я понимал это, но сделать ничего не мог. Даже когда я, казалось бы, идеально «причесал» стихи, отложил и через три часа прочитал заново, то понял — побьют. Между тем, продукцию надо было сдавать заказчику.

— Виктор, — позвал меня Анзор, — что там у тебя получилось? Давай, пой!

Я запел и уже был готов в любую секунду получить палкой по голове. Но вот пропел два куплета, три, четыре, пять — их стало уже пять — и ничего! Слушают! Когда закончил петь, все одобрительно закивали. Никто не заметил иронии, которая пронизывала весь текст. Разве что Леча Хромой взял у меня бумажку, прочитал, покрутил в руках и вернул.

— Перепишешь в десяти экземплярах и отдашь мне, — сказал он.

Теперь, кто бы ни пришёл в лагерь, меня заставляли пропеть новую редакцию «Дня Победы». Единственным человеком, который всё понял, был Бислан Ибрагимов. Он выслушал моё пение вместе с Кюри Ирисхановым, но и глазом не моргнул. Только я видел, что он всё понял. И он выскажет это мне.

Бислан появился в лагере вместе со сменой Лечи Хромого. Он поставил на землю тяжёлый рюкзак с хлебом и подошёл ко мне.

— Здравствуй, Виктор, — Бислан протянул мне руку.

Это было что-то новенькое. Отношения между бандитами и их пленниками не предполагали дружеских рукопожатий. Но Бислану я протянул руку и пожал её.

— Есть какие-нибудь новости, Бислан? — спросил я.

— Ты имеешь в виду переговоры о выкупе? — уточнил он.

— Да.

— Появлялся человек, но вот уже две недели от него ни слуху, ни духу, — ответил Бислан.

Я горестно покачал головой.

— Как тут у вас? — спросил он.

— Бьют, — ответил я.

Теперь он покачал головой.

— Раньше, — сказал я, — Леча Хромой поднимал меня за час до общего подъёма. Теперь его нет. Что случилось?

— Леча в Москве, — тихо сказал Бислан. — Но об этом прошу тебя никому не говорить.

Я кивнул. Потом спросил:

— Не по нашим ли делам?

— Нет, — ответил он. — Там у него есть свои заморочки. А мне вот предстоит поехать в Лондон. Кстати, и по твоим делам тоже.

Я не понял о чём он. У меня не было дел в Лондоне.

— Я имею в виду твою физику, — уточнил Бислан. — Будет хорошо, если ты ещё раз напомнишь мне её.

— Хорошо, — сказал я. — Могу даже написать.

— Нет-нет, — замотал головой Бислан. — Только словами. Кстати, ты знаешь английский язык?

— Пожалуй, что — да, — ответил я.

— А мог бы организовать мне что-то, вроде курсов?

— Можно попробовать, — ответил я.

— Тогда давай с завтрашнего дня, и начнём, — сказал Бислан, — раз уж ты привык вставать на час раньше, я буду дежурить по утрам, а заодно и позанимаемся.

 

На следующее утро Бислан поднял меня на час раньше. Заодно он вывел в туалет и Кузьмину с Терентьевым. Мы ушли заниматься английским на кухню, где хотя бы был стол и лавки.

Выяснилось, что Бислан имеет крайне слабое представление о иностранных языках. И чеченский, и русский языки он считал родными. Начали с того, как задать вопрос на улице: как пройти, который час, как вас зовут.

Занятие прошло провально. Бислан только слушал и кивал головой. Как я ни старался заставить его повторять слова за мной, он что-то мямлил себе под нос и только. Нужно было придумать систему обучения. Я попросил его на завтра принести тетрадку, которую, впрочем, получил уже через полтора часа. В ней я разработал основной словарь, обозначения, темы: аэропорт, вокзал, улица, магазин, ресторан, гостиница.

На следующее утро дела пошли значительно лучше. Я заставлял Бислана смотреть на слово и запоминать его произношение, повторяя его вслух по нескольку раз. Он долго не мог понять, почему, глядя на слово «departure», нужно говорить «дипача». Попытки объяснить ему это закончились фиаско. Слишком большой пласт пришлось бы поднимать, а у нас в запасе было только две недели. Когда первая неделя подходила к концу, я понял, что толку от наших занятий мало. И решил заставить его выучить наизусть песенку «Поезд на Чаттанугу». Там столько полезных слов и вокзальных, и дорожных, и общих. У меня был такой случай. В один из очередных заходов на курсы английского языка опытный педагог, который прожил в Штатах 20 лет, заставил нас выучить эту песенку. Я был благодарен ему всякий раз, когда приходилось общаться с иностранцами.

В четверг вечером 11 мая я записал текст стихов по-английски и сделал подстрочный перевод. Отдал тетрадь Бислану, чтобы он взял её с собой, а рано утром мы сели друг перед другом за кухонным столом.

— Бислан, — обратился я к нему, — давай попробуем выучить одну очень полезную песенку.

— Давай, — согласился он.

— Открывай тетрадь, — сказал я. — Сам-то я этот текст знаю наизусть.

Он растерянно поглядел по сторонам.

— Вот ведь, растяпа, — он хлопнул себя ладонью по голове, — я не взял тетрадь. Подожди, сейчас я сбегаю в блиндаж.

Он, не торопясь, пошёл за тетрадью. А у меня прямо под носом, на расстоянии вытянутой руки, остался его автомат.

Мысли в голове заметались с космическими скоростями. Схватить автомат. Два рожка, стянутые между собой изолентой, этого достаточно, хватит за глаза, чтобы пострелять всех бандитов. Правда, время сейчас такое, что могут прийти другие боевики из Самашек. Это плохо. Бислан пойдёт навстречу. Очередь по Бислану… Тут я запнулся. Я не представлял себе, как можно выстрелить в Бислана. Это совершенно нормальный человек. Почти друг мне. Друг? Разве бандит может быть другом? А если заставить его бежать из лагеря? Нет. Утопия. Бислан не побежит. Всё срывалось только из-за того, что я не могу стрелять в Бислана? Нет. Было ещё много других причин. Это могло быть провокацией, в конце концов, что со стороны Бислана маловероятно. Но то, что я не выстрелю в Бислана, было очевидно. Вот он уже идёт с тетрадкой.

— Ты оставил меня охранять своё оружие? — спросил я его с иронией.

— А что бы ты стал делать с автоматом? — спросил в свою очередь Бислан. — Стрелять? А если не попадёшь? Да ты и выстрелить бы не смог.

— Почему ты так думаешь? — спросил я.

— Потому, что это написано на твоём лице, в твоих глазах, — ответил он.

— В тебя бы я стрелять не стал, — подтвердил я.

— А в Ходжи или Лёму стал бы стрелять? — спросил он с подначкой.

Об этом я не задумывался. Когда передо мной возникали конкретные образы Ходжи и Лемы, мысль о том, что в них надо стрелять выглядела нелепой. А ведь я собирался всех их положить в блиндаже.

— Пожалуй, что нет, — ответил я.

— Вот видишь, — сказал Бислан, — у тебя нет побудительной причины убивать.

— А у тебя есть?

— Есть, — сказал он. — Ко мне в дом с оружием пришли чужие люди. А я хочу быть хозяином в своём доме.

— Но ведь силы не равны, Бислан, — говорил я. — У вас, кроме автоматов и гранатомётов почти ничего нет. А я видел ещё в Аргунском ущелье, что девяносто процентов войны делает авиация. А танки? Куда ты с автоматом против танка?

— Ну, против танка, допустим, есть гранатомёт, — сказал он. — А авиация… Авиация города не берёт. Их берёт пехота. Вот мы сейчас с тобой на занятой русскими территории. Где они? Ни один солдат никогда не сунется в лес. Потому что все леса контролируются боевиками.

— Леса обстреливаются, — возразил я.

— Ну и что? — отвечал он. — Вот тебя обстреливают уже сколько?

— Почти год, — сказал я.

— А сколько раз попали?

— Ни разу.

— Вот и вся арифметика, — заключил Бислан. — Мы сами в состоянии контролировать свои территории и будем ещё долго доказывать это русским.

— Как долго, Бислан?

— Пока не победим, — ответил он просто. — Сколько Русь была под мусульманами?

— Ты имеешь в виду татаро-монгольское иго? — уточнил я.

— Да. Триста лет, — ответил он за меня. — Русским стало лучше, когда они освободились?

— Конечно.

— Вот и мы хотим независимости, — сказал он. — Я понимаю: конституция, нерушимость границ… А куда девалось право наций на самоопределение?

— Я тоже считаю, что эти пункты противоречат друг другу, — сказал я.

— Вот лично тебе нужна Чечня? — спросил Бислан.

— Лично мне — нет.

— А зачем она Москве? — снова спросил он.

— Имперские амбиции, ты хочешь сказать?

— Никаких амбиций, — ответил он. — Нефть. Качать её отсюда и продавать. Тебе лично от этих денег не перепадёт ни копейки. Жалко ребят, которых гонят сюда на убой. Я до сих пор с содроганием вспоминаю солдата, в которого стрелял на разведке у Волчьих ворот. Помнишь?

— Помню, — ответил я. — Это в Шатое. Того, труп которого мне велели захоронить, а потом обменяли на выход ваших моджахедов из окружения.

— Нет, — сказал Бислан. — Того уложил Леча. А во второго я пальнул из подствольника. Скорее всего, он остался в живых. Но ведь стал калекой. За что он воевал? За Родину? Никогда ему Чечня родиной не была. Или он хотел поживиться нефтью? Ни капли ему не дадут, даже на инвалидную коляску. Вот нас называют бандитами. Они есть и в Москве. Вся Москва поделена на территории, которые контролируют банды. Есть там, кстати, и чеченская территория.

— В смысле, её контролирует чеченская группировка? — спросил я.

— Да, — ответил Бислан. — А теперь я задаю себе вопрос: «А чем нынешняя власть отличается от бандитов?» И получается, что ничем. Она так же контролирует территорию. Так же, как и бандиты, собирает дань, только называет её налогами. И так же жирует.

— Но ведь, она ещё и защищает территорию, — возразил я.

— А ты думаешь, бандиты не защищают? Уж если попал под «крышу», ни один бандит больше к тебе не сунется. С этим — строго. Только плати. Вот я, например, не хочу платить дань Москве и не прошу её меня защищать.

— Уйдёт Москва, придут другие, — возразил я.

— Если мы их сюда пустим, — парировал Бислан. — А с Москвой у Чечни счёты давние. Ещё со времён Шамиля и генерала Ермолова. Ты помнишь, кому принадлежат такие слова: «Увидел чеченца — убей его, или он убьёт тебя».

— Это слова Ермолова, — подтвердил я.

— Ну и ты хочешь, чтобы мы не воевали? Посмотри на карту Кавказа: куда ни ткни — Ермоловка. Может, русские и гордятся этим, а мне противно. Что тебе от этих Ермоловок? Ты думаешь, нефть из них идёт в Россию, в Москву? Да ни черта! Напрямую в оффшорные зоны. Ребята, которые торгуют моей нефтью, там же в оффшорах и живут. В общем, я и сам с удовольствием гуляю в Нальчике, но не обо мне речь. Уже сейчас в Чечне выросли два потерянных поколения. Они, кроме как воевать, ничего не умеют. И они отвоюют свои скважины, и сами пустят деньги в оффшоры.

— Так значит, вы всё же бандиты, а не освободители своей Родины? — спросил я.

— Не обобщай, — сказал Бислан грустно. — Я не бандит. И Кюри Ирисханов не бандит. Вот он отвоюет Чечню и останется не у дел. Всё то, что он отвоевал, у него же отберут. Разве что, дадут спокойно пожить у себя дома. А ему большего и не надо.

— А тебе? — спросил я.

— И мне не надо, — ответил он. — Я хотел стать врачом и стану им, инш-алла. Вот только появятся деньги — и рвану отсюда. Ты, наверное, думаешь, что я не заметил иронии в тех стихах, которые ты сделал из песни «День Победы»?

— Нет, я заметил, что ты заметил, извини за тавтологию, — сказал я.

— Вот видишь, а Ильман не заметил. А ведь именно Ильман будет жировать на скважинах, колоться и нюхать кокаин, пока не сдохнет. А работать на него будут другие. Те, которые сейчас отсиживаются в России.

— Насколько я знаю, — сказал я, — таких не много.

— Ты ничего не знаешь, — перебил меня Бислан. — Знаешь, сколько чеченцев в России?

— Восемь миллионов, — ответил я, не задумываясь.

— Десять, — подтвердил Бислан. — А тут сейчас всего триста тысяч. Боевики и их семьи. Вот им всё и достанется. Они и станут называть себя государством. Потом сюда приедут остальные и будут на них работать. Я не хочу быть бандитом, но и работать на Ильмана не буду.

— Куда бы ты ни поехал, — возразил я, — везде тебя будут ждать государства. А в твоём понимании — бандиты, легализованные в госмашину. Везде надо платить налоги. Ты обречён работать на бандитов, Бислан.

— Там, хотя бы, деньги остаются в стране, — отвечал Бислан. — Здесь Москва из бюджета выделяет деньги на восстановление Грозного, а строятся виллы на Сейшелах.

— Вот и поезжай на Сейшелы, — сказал я.

— Чтобы увидеть рожи, против которых я здесь воюю? Нет, там я ещё охотнее возьму в руки автомат.

В то утро мы так и не добрались до английского. Вода, дрова, волчьи трубки. Бислан подошёл ко мне, когда я делал очередную морду волка.

— Ты со Светланой Ивановной не обсуждай наши с тобой разговоры, — сказал он.

— И с Терентьевым не буду, — подтвердил я.

— Терентьев здесь ни при чём. Не обсуждай и с ним, конечно, но с Кузьминой — нельзя.

— Из-за того, что женщина, или просто много говорит? — спросил я.

— Я тебе потом объясню, — ответил он. — Может быть, ты и мне сделаешь трубку?

— Легко, — ответил я. — Заказывай.

— Я, конечно, курить не буду, — сказал Бислан. — Просто хочется, чтобы осталась память. Я подумаю, какую трубку тебе заказать.

Днём в лагерь пришёл Кюри Ирисханов. С гитарой. Он уже как-то говорил мне о том, что хочет получше научиться играть и, главное, — подобрать свою любимую песню. Я обещал помочь ему в этом. Пока настраивал гитару, Кузьмина спросила его о том, как обстоят дела с нашим освобождением. Кюри говорил, что дела идут, но ничего конкретного пока нет. Я смотрел на свои пальцы и ужасался. Такие руки не должны прикасаться к гитаре. Все в ссадинах, въевшаяся в них грязь давно уже не отмывалась. Указательный, большой и безымянный пальцы на обеих руках коричневые от курева. Верхняя фаланга левого указательного пальца в многочисленных порезах — результат резьбы по дереву. В зеркало я не видел себя уже несколько месяцев.

— Ну что, давай сбацай, маэстро, — попросил меня Кюри.

Я сбацал «Землю Санникова». Кюри забалдел. Потом ещё раз, специально для Бислана. И для него же «Поезд на Чаттанугу». Он наконец-то понял, какие слова я написал ему в тетрадке по английскому. Кюри начал напевать мне свою любимую «Таганку», а я — подбирать аккорды. Но дело у нас не заладилось. Я ни разу не слышал этой, хотя и популярной, но, судя по словам, полузэковской песни. А Кюри не мог точно спеть её. Мы мучались часа полтора, а потом он взял гитару и запел чудную песенку про какого-то мальчишку-хулигана. Куплетов там было множество. Похожа на частушку, но не частушка в классическом понимании. Кюри оставался в лагере ещё три дня, а «Таганку» мы так и не подобрали. Эти три дня стали отдушиной для нас: ни Ильмана, ни Анзора, ни Лечи Хромого. Даже приходивший Леча-младший вел себя пристойно при Кюри Ирисханове — бригадном генерале Масхадова, командующем юго-восточным фронтом и предводителе самашкинских бандитов.

 

В пятницу Кюри исполнилось 33 года. Анзор с Ильманом притащили в лагерь трёх барашков, освежевали их и резали на шашлыки. По самашкинскому лесу пополз запах свежеприготовленного шашлыка. Часть мяса — на любителя — решили замариновать в уксусе. Но вот открыть бутылочку с уксусной кислотой боевики не решались. Боялись обжечь руки. Они долго возились с пробкой, отскакивали в сторону от Адама, который пытался открыть бутылку, но так у них ничего и не получалось. Позвали меня. Я срезал ножом пробку и протянул им открытую бутылку. Ходжи взял её осторожно, двумя пальцами.

— Ты знаешь, сколько ложек лить на казан? — спросил он.

— Лей полбутылки, — ответил я.

— Ты что! — удивился он. — Отравимся, желудки пожжём.

— Не беспокойся, Ходжи, — сказал я. — Это же будет только маринад. Тем более, в бутылке не эссенция, а просто кислота. Смотри.

Я взял у него бутылочку, приложил к языку и опрокинул её так, чтобы кислота попала на язык. Ходжи охнул и кинулся отбирать у меня бутылку с уксусом.

— Адам! — закричал он. — Сейчас одним покойником больше станет!

Адам подскочил ко мне и дал затрещину. Кюри увидел это и остановил Адама.

— Виктор, сколько ты говоришь надо лить? — спросил он.

— Полбутылки, — ответил я, поглядывая на Адама.

— Лейте, — распорядился он.

Эти полбутылки Ходжи всё же наливал столовыми ложками. Осторожно.

В лагерь подтягивался весь отряд. Приходят совершенно незнакомые нам боевики, а один садится за стол, и всё смотрит на меня. Я в это время возился с костром и тоже поглядывал на него. Что-то знакомое было в этой роже.

И только тогда, когда он подошёл ко мне и сказал: «Что? Не узнаёшь? Я же Саид!», вот тогда только я, наконец, узнал его. Похудевший, измождённый. Он меньше всего напоминал теперь того бравого спортсмена-футболиста, который потчевал нас в Грозном крадеными курами, а потом вместе с Зубом охранял в доме Селима под Шатоем.

— Я не узнал тебя, Саид, — сказал я.

— Не мудрено, — ответил он. — Это сейчас я уже немного отъелся. А после выхода из Комсомольского за шваброй прятался. Мы вместе с Шедеровским отлёживались по больницам. Помнишь Аслана?

— Конечно, помню! — ответил я.

— Из Комсомольского его вытаскивал на плечах Леча Хромой. Он был тяжело ранен. Абубакара помнишь?

— А что с ним?

— В том-то и дело, что ничего. Они при бомбёжке сидели в подвале, и — прямое попадание ракетой в этот подвал. Четырнадцать трупов, а на нём — ни царапины. Только контузило.

По русским меркам боевики странно праздновали день рождения. Правда, подходили к Кюри, поздравляли, что-то дарили. Но никто не пил. Застолья никакого не было. Так, кучковались по двое-трое и жрали. Даже два ящика вина уходили не по прямому назначению, а на обрызгивание шашлыков. Скукотища.

Сидя под кустом, Ильман сказал мне:

— Вот такие дела, Виктор. Дома жрать нечего, так хоть здесь поем. Как ты думаешь, на завтра что-нибудь останется?

— Конечно, останется, — ответил я.

— Тогда я и завтра приду, — сказал Ильман. — Ты ведь любишь, когда дежурит наша смена?

Ильман заржал и блеснул мне в глаза своими белёсыми зенками. Кузьмина тоже застыла, услышав обещание Ильмана прийти завтра. Терентьев равнодушно жевал мясо. Добрый сегодня Ильман уже одарил его жирным куском. В послеобеденное время нам, в общем, запрещалось есть, но к вечеру мяса осталось столько, что Ходжи принёс нам полное блюдо и разрешил поесть. Вот уж мы отвели душу! Жалко, что без хлеба. К тому времени весь хлеб был съеден.

 

Проверка на пацана и обстрел «Градом»

 

20 мая 2000 года. Смена Джандуллы. Самого его нет. Он в Москве. Собирает дань с группировок. Света готовит завтрак. Мы с Длинным пилим дрова. Мне поминутно приходится напоминать ему о том, что двуручную пилу надо вытаскивать на себя. Длинный сачкует и только держится за ручку пилы, отчего таскать её мне только тяжелее. Когда надоедает выталкивать полотно на Длинного, я просто не делаю этого. Процесс останавливается. Терентьев спохватывается и вытягивает пилу на себя. Два-три цикла он еще пилит, а потом снова начинает сачковать. Процесс повторяется.

Мне надоело ругаться с Длинным. Я просто действую, чем и выражаю свое недовольство. Пусть ругается с Кузьминой. По-моему, это доставляет ей некое удовлетворение.

Кузьмина зовет нас есть. Но мы продолжаем пилить. Нужно, чтобы команда поступила не от неё, а от одного из охранников.

— Виктор, Длинный, — негромко кричит Саламбек Бараев, — идите жрать!

Мы бросаем пилить и идем к костру. В это же время со стороны Самашек появляется Анзор-боксер. В руках у него грязная чашка и гнутая алюминиевая ложка. Он подходит к нашему костру, деловито заглядывает в котелок и накладывает в чашку макароны.

— Если вам будет мало, — говорит он, — на обед сварите больше.

Мы молчим. С макаронами Анзор снова уходит в лес.

Когда поели, Света тихо сказала мне.

— Вы там пилили, а я, как мне кажется, слышала крики и стоны.

— Ты думаешь, Анзор понес макароны туда?

— Да, — сказала она. — Если бы кого своего кормил, то не стал бы брать из нашего котелка.

Она была совершенно права. Анзор понес пищу не мусульманину.

— А в какой стороне ты слышала стоны? — спросил я Свету.

Она едва заметно кивнула с ту сторону, в которую и ушел Анзор.

— Эй, там! У костра! — прикрикнул Саламбек. — Прекратите разговаривать. Отправляйтесь пилить!

Света вряд ли ошибалась. Именно в той стороне были два заброшенных блиндажа, в которые я ходил с Лечей за ботинками. Значит, у бандитов появился еще один заложник? А может быть это солдат?

Пилили дрова ещё около часа. В лагере снова появился Анзор. Он подошел к нам.

— Хватит пилить! — распорядился он. — Пошли за мной.

Анзор ехидно улыбался и потирал руки. Ничего хорошего это не предвещало. В лагере уже было полно народу. Появились Ильман и Умар. Анзор от нетерпения нарезал круги по центральной поляне. Он был возбужден. В руках у него целлофановый пакет, скрученный жгутом. Он поджег его и наблюдал, как на землю с жужжанием капают горящие капли.

— Виктор, — крикнул он мне, — раздеться до пояса.

Я снял рубашку.

— Ко мне, я сказал! — скомандовал он, и, обращаясь к охранникам, что-то произнес по-чеченски.

Те заржали.

— Проверим, короче, на пацана, — разухабисто улыбаясь, сказал Умар.

— Принять упор лежа! — снова скомандовал мне Анзор.

Я повиновался. Охранники подтянулись к нам.

— Отжимайся, — скомандовал Анзор и я начал отжиматься от земли на руках.

Но то, что последовало потом, поразило не только меня, но даже Лечу Хромого, который стоял чуть поодаль и наблюдал за происходящим. Анзор начал мне на спину капать расплавленным горящим целофаном. Каждая капля жужжала и впивалась в спину нестерпимой болью. После десятой я вскочил на ноги.

— Кто тебе разрешил подняться?! — заорал Анзор и с размаху дал мне пинка, но потом заметил Лечу, который подходил к нам, и замолчал. Леча осмотрел мою спину и сказал:

— Одевайся.

Я отдирал от спины приклеившиеся к ней капли. В воздухе отчетливо пахло сгоревшим мясом. «Сволочи! Мусор! Звери!» — думал я и стискивал зубы от боли, которая подкатывала с каждой секундой.

— Намочи какую-нибудь тряпку и приложи к спине, — сказал мне Леча и отошел в сторону. Я намочил рубашку, одел. Стало значительно легче.

— Нормально, Виктор! — говорил Умар. — Ты прошел испытание на пацана.

Умар любил похвастаться знанием тюремного жаргона. Во-первых, все люди делились у него на пацанов и не пацанов. А уж «не пацаны» подразделялись на множество категорий. Меня Умар относил к бедолагам.

А между тем, Анзор скрутил новый жгут из целлофанового пакета, взял у Умара зажигалку и ушел в лес. Минутой позже за ним убежал Саламбек.

Я шил для Лечи поясной подсумок из кожи старых ботинок. Спина горела. Приходилось каждые пять-семь минут смачивать рубаху. Несколько раз из лесу со стороны заброшенных блиндажей доносились стоны.

Саламбек с Анзором вернулись только к обеду. Глаза Саламбека горели. Он нетерпеливо помахивал гибким, но крепким прутом орешника и зыркал глазами по сторонам. Наконец, взгляд его остановился на Терентьеве. Саламбек подошел к нему и начал избивать прутом. Терентьев шарахнулся в сторону.

— Стоять! — заорал Саламбек и бил Длинного до тех пор, пока не сломался прут.

— Напился крови, — шептала мне Кузьмина. — Это они оттуда приходят такие.

— Откуда ты знаешь? — спросил я её.

— Сам что ли не видишь?!

— Ты думаешь, там солдат? — тихо спросил я.

— Наверняка, — ответила Кузьмина. — А скорее, контрактник.

О том, что к контрактникам чеченцы относятся значительно хуже, чем к солдатам и офицерам федеральных сил, мы знали давно. Дай бог, чтобы того парня не замучили до смерти.

Пришло время идти за водой. Сопровождать нас пошли Саламбек с Анзором. В руках у каждого были ореховые прутья. Под их ударами мы бежали до реки. Под ударами наполняли бидон, и, едва живые, бежали с полным бидоном, стараясь увернуться от ударов. Особо больно мне доставалось по спине. Рубашка пропиталась кровью. Я с удивлением замечал, что мокрая от крови рубашка уменьшала боль от ожогов.

Этот день тянулся долго. Вечернюю молитву мы дождались и поблагодарили аллаха, что она есть. Нас заковали в наручники, и, казалось, оставили в покое. Анзор затянул высоким голосом:

— Бисмиллях ир рохмани рохим. Альхамдуллила хти роббиль алямин…

Я давно уже выучил эту молитву наизусть. Начал уже засыпать. Но молитва закончилась, и эта мерзость захотела песню. Это значит, что петь должен я. И только затянул «Эх, дороги», как Леча-младший меня остановил.

— Пусть поет Света, — приказал он.

Дело снова обретало дурацкий и знакомый оборот. Надо просто петь, как умеешь, а они сами остановят. Невозможно же слушать, как поет человек, не умеющий этого делать. Ну, посмеются. Ну, поприкалываются. Но бить не будут. Это главное. Кузьмина же начинала в этих случаях кочевряжиться: не умею, не знаю и прочее. И результат был один: после побоев петь заставляли. Грудным голосам она всегда запевала «Наш паровоз, вперед лети…» Но сегодня был особый день. Сегодня они напились крови. Леча-младший схватил железный совок для мусора и полез наверх, к нам. Он в кровь избил ноги Кузьминой. Досталось и Длинному. До меня кровопийца просто не достал. А Кузьмина все же запела сквозь слезы и сопли. Потом спел Длинный. Не оставили в покое и меня.

Сразу после молитвы Саламбек ушел к пленному. Когда же вернулся, стал искать предлог, чтобы еще кого-нибудь помучить. Когда ему сказали, что Кузьмина не хотела петь, он схватил палку и начал ею бить нас всех. Тут уж без разбору. Все это свинство прекратила только канонада ночного обстрела Самашкинского леса. Все притихли. Я заснул под канонаду. Раньше не мог, а вот теперь заснул.

На утро в лагерь пришел Леча Хромой. Охранники по одному, по двое, уходили мучить солдата. Приходили возбужденные и принимались за нас. Длинному доставалось больше, потому что он не был занят работой. Ильман с Анзором посадили его в гамак и стали раскачивать. Длинный не удерживался и вылетал оттуда. Пинками его снова загоняли в гамак и раскачивали, что есть сил. Я чувствовал, что скоро доберутся до меня. Они уже шли ко мне, когда в лагерь вошел Кюри Ирисханов и Бислан. Все сразу стали на голову ниже, но я заметил, как зло блеснули в мою сторону глаза Ильмана.

Я не знаю, что сказал им Кюри, но и Анзор, и Ильман отошли в сторонку и совещались. Потом Анзор подошел к бидону с водой, чтобы якобы напиться, толкнул его коленкой и опрокинул. Вода вылилась.

— Виктор! — завопил Ильман. — Это ты так поставил бидон, что он едва стоял? Собирайтесь с Длинным за водой! Быстро!

«Будут бить» подумал я. Мы с терентьевым привязали бидон к перекладине и положили ее на плечи. Из лагеря вышли спокойно, но, как только блиндаж скрылся за деревьями, эти два бешеных козла погнали нас бегом, подгоняя пинками и прикладами автоматов. Пока мы набирали воду, били палками, а как только мы подготовились к обратной дороге, стали избивать кулаками. Анзор бил Терентьева, Ильман — меня. Кулачищи у него огромные. Бил по ребрам так, что они трещали. Я не помню, сколько это продолжалось, и как я оказался на земле, но когда поднимался на ноги, понял, что дела мои плохи. Всякое движение вызывало дикую боль.

— Схватили бидон! — орал Ильман. — Бегом марш!

Какой там бегом! Доползти бы… Но пришлось бежать. Иначе убили бы. У Ильмана вокруг губ засохла белая пена, у Длинного — кровь. Себя я не видел, но, когда мы вбежали в лагерь, думал, что уже умер. А тут еще Кюри уронил в блиндаже под нары обойму и велел мне ее достать. В другое бы время — дело не хитрое. Туда просто трудно подлезть, но я это проделывал не раз, убираясь в блиндаже. А сейчас…

Скрипя зубами от боли, протискивался между деревянных стоек, добрался до обоймы и понял, что назад мне не вылезти. Минут пятнадцать старался продвигаться задним ходом, но боль в грудной клетке становилась все сильнее и нестерпимее. Я позвал на помощь Бислана. Тот пришел, удивился просьбе, но вытащил меня за ноги из-под нар. Я ему сказал о том, что у меня, возможно, сломаны ребра. Бислан велел раздеться. Пощупал ребра и сказал:

— Вот эти два. Очень возможно, что перелом. Рентгена у нас нет, но нужно туго перевязать чем-нибудь. А это что у тебя на спине? — он увидел следы побоев палкой и ожоги от целлофана.

Я рассказывал, а его лицо все больше серело. Он прекрасно понимал, что нас избили в пику Кюри, в пику ему самому, но что делать — не знал.

Когда я вернулся к костру, Кузьмина обрабатывала раны Длинному. Потом они вместе затянули мою грудную клетку грязной простыней. Стало полегче.

Утро 3 июня выдалось дождливое. Едва закончился дождь, мы начали готовить себе скудный завтрак. Костер долго не разгорался и дымил. Света достала пачку «Макфы». Макароны промокли даже в целлофановой упаковке. Мы с Терентьевым готовили бидон, чтобы идти за водой. В этот момент раздалось далекое «ду-ду-ду-ду». Все моментально замолчали и замерли. Потом ахнуло, как в барабаны. Взрывы снарядов «Града» накрыли полосу ближе, чем в километре к югу от лагеря. Все облегченно вздохнули, но не успели сдвинуться с мест, как услышали новое «ду-ду-ду-ду». И снова напряженное ожидание. Через пару секунд услышали характерный свист падающих снарядов, а еще через мгновение — не менее характерный треск взрывов. Этот треск означал только одно: взрывается прямо у нас над головой. Краем глаза я заметил, как подломилось чуть выше середины и падает прямо на наш костер стоящее рядом дерево. Заметил, как Кузьмина побежала к блиндажу, а падающее сверху дерево чуть задело её веткой. Листья и мелкие ветви, посеченные осколками снарядов, густо падали на поляну лагеря. Все бросились в блиндаж. Нас обстреливали «Градом».

Перед входом в блиндаж упал Бислан. Через него попытался перепрыгнуть Ходжи, но поскользнулся в грязи и упал рядом. Я рванул к блиндажу и с досадой заметил, как скользят мои ботинки в глубокой грязи добротного чернозема. Время противно замедлилось. Я понимал, что уже могу быть раненым, но не замечать этого в горячках. Я буквально протискивался через вязкий воздух, чувствовал напряжение мышц и сухожилий — не порвать бы. А сверху «треск», «треск» и «вцссс», «вцссс» — это секут ветви осколки. А может, и меня уже посекли, да только я пока еще не почувствовал. А может, и Бислана задело. Он лежит, прикрыв руками голову. Как оказался в блиндаже, не помню. Меня кто-то ощупывал. Спрашивал, не ранен ли. К моему удивлению, это был Ильман.

— Кажется, все в порядке, — ответил я и тут же получил в ухо.

Света и Терентьев тоже были здесь. Лезть наверх не хотелось. Там мы были более уязвимы при попадании снаряда рядом с блиндажом. Но пришлось залезть наверх. Заставили. Да еще и пристегнули друг к другу наручниками. А тут новый залп — и опять снаряды рвутся прямо над блиндажом. Спасибо тебе, Самашкинский лес. Своими вековыми деревьями ты спасал нас. Ни один снаряд не долетал до земли.

Следующий залп накрыл полосу северо-западней лагеря и обстрел прекратился. Надо будет подойти к Кюри Ирисханову с нашим самым больным вопросом о переговорах по освобождению. Кюри добрый, если даже ничего не происходит, соврет, успокоит. Жить станет легче, если наше существование можно назвать жизнью.

Кюри был обеспокоен, отдавал какие-то указания, бандиты бегали. Он подошел, велел снять с нас наручники и сказал:

— Позавтракайте и будьте готовы…

В это время его отвлекли, а нас вытолкали на улицу. Огромный ствол лежал прямо у нас на кострище. Я заметил, как Кюри, одетый в красную майку, уходит из лагеря в сторону Самашек.

Ко мне подошел незнакомый боевик.

— Виктор, не узнаешь? — он добродушно улыбался, а я не знал, как реагировать. Видел его, как-будто, впервые. Боевик, а может и не боевик, ведь он был одет в гражданское, махнул рукой и уселся в относительно сухую траву под деревом. Я облегченно вздохнул. Попробовал сдвинуть ствол дерева с кострища. Бесполезно. Кузьмина, нагнувшись, проверяла целостность наших запасов пищи. Она прошептала мне:

— Ты что? Правда, его не узнал? Это же Зуб!

Черт возьми! Только Зуба еще здесь не хватало! Но тогда я еще не знал, насколько изменился этот человек с тех пор, как охранял нас в Грозном. Он повоевал.

Всего час прошел после обстрела. Солнышко уже подсушило землю. Мы с Терентьевым распиливали свалившееся в костер дерево, чтобы освободить нашу площадку. Сквозь густой подлесок я заметил красную майку возвращающегося Кюри. Через несколько секунд он вбежал в лагерь. Непонятно, зачем он говорил по-русски:

— На тропинке, метрах в трехстах, спецназ. Лес оцеплен войсками. Спецоперация.

Потом он говорил по-чеченски. Все сразу забегали. Бислан и Леча-младший схватили автоматы и побежали по тропинке в сторону, откуда пришел Кюри. И почти сразу же раздались выстрелы.

Лагерь мгновенно опустел. Из блиндажа вышел Адам с ударением на первую «а» и махнул нам рукой.

— Сюда! Быстро! — скомандовал он.

Мы подбежали к блиндажу. Адам сунул мне белый мешок из-под сахара.

— Здесь хлеб, — сказал он. — Понесешь.

Подбежал Кюри.

— Передвигаться тихо и строго за мной, — сказал он.

Мы двинулись за ним из лагеря. Зуб с двумя автоматами и увешанный гранатами остановился. Он что-то сказал Кюри.

Кюри оглянулся на нас.

— Туда нельзя, — сказал он нам. — Пойдем в другое место.

Нам, вообще-то, было все равно, в какое место идти. Зуб ушел вперед. Кюри и мы двинулись следом. Колонну замыкал Адам. Уходили на запад от лагеря. Перестрелка не умолкала, но звуки ее слышались уже не со стороны Самашек, а значительно южнее.

Мы шли уже больше часа. Шли по обрывистому берегу реки, поминутно останавливаясь и приседая около деревьев, чтобы не выдавать себя. В это время Кюри прислушивался, выбирал направление, отправлял вперед Зуба, а через минуту, когда тот издавал ртом и руками какое-то совиное уханье, мы отправлялись за ним.

Еще часом позже лес стали обстреливать из миномета. Спрятаться было негде. Когда мина завывала, падая к земле, мы приседали пониже. Кюри не приседал. Ему этого делать было не положено. Только однажды, когда мины засвистели особенно рьяно, Кюри пихнул нас в неглубокую ямку, а сам прислонился к дереву. Ухнуло так, что содрогнулась земля. Но мы-то уже знали, что раз ухнуло, значит не близко.

Часа через три вышли на берег небольшого озера. Видимо, это было одно из мест, где можно незаметно выйти из леса. Кюри и Адам долго вглядывались в кусты на той стороне озера. Потом Кюри сказал нам:

— На той стороне нас ждут федералы. Попробуем уйти в другом месте.

Но и в другом месте боевиков ждали федеральные силы. Вон они, наши парни! Как жаль, что вы не знаете, кто бродит у вас под носом.

Мы уже около часа отлеживались в сыром овражке. Страшно хотелось есть и курить. Адам курить не разрешал, но посмотрел на Кюри и сказал:

— Кури. Но, чтобы ни дыма, ни запаха, — и указал на самое дно овражка.

Там было особенно сыро. На каждой травке, на каждом листочке, сидел отвратительный, скользкий, дымчато-прозрачный слизняк. Некоторые заползали под штаны на ноги. Снимать их нужно было руками, потому что слизняки присасывались к коже. Некоторые лопались от прикосновения, и от этого становилось вдвойне противно. Кюри с Адамом поочередно помолились. Вместо умывания рук и ног они обтирали руки о кору дуба. По-моему, от этого руки становились только грязнее. Но у них так считается правильно.

Зуб уже давно был в разведке. От сырости мы начали подмерзать. Спросили у Кюри нельзя ли поесть? Тот отрицательно покачал головой.

— На шестерых у нас три буханки хлеба, — сказал он. — Неизвестно сколько будем прятаться. Неизвестно когда снимут оцепление. Хлеб нужно беречь. Потерпите.

К этому времени белый мешок, в котором я нес три буханки хлеба, мы уже выкинули. Слишком заметен он был. Две буханки я нес за пазухой. Еще одна была у Терентьева. Он-то больше всех и ныл по поводу жратвы.

Зуб вернулся только в глубоких сумерках.

— Снимают оцепление, — сказал он нам. — Скоро пойдем.

Пока они все трое молились, я услышал, а потом и увидел армейский ГАЗ-66 метрах в трехстах от нас. В него погрузились четверо солдат, и фургон уехал. Ни Кюри, ни Адам, ни Зуб не прерывали молитву.

В темноте идти было тяжело. Ничего не видно. Поминутно спотыкаешься о камни или коряги. Часа через полтора заметил, что проходим где-то рядом с лагерем. Я даже готов был поклясться, что лагерь был слева, совсем близко. В это время выяснилось, что Кюри и Зуб заплутались. Адам уже давно потерял ориентировку. Мы все медленнее шли, а я заметил, что вот сейчас мы снова проходим мимо излучины речки, через то место, где были полчаса назад.

Я сказал об этом Кюри. Мы остановились.

— Может, ты знаешь, где мы? — спросил меня Зуб.

— Вон там лагерь, — я показал налево.

Кюри едва заметно качнул головой. Зуб скрылся в указанном мною направлении. Мы присели. Очень хотелось есть. Как назло, из-за пазухи сильно пахло хлебом. Нельзя. Хоть бы маленький кусочек! В это время Адам тихо спросил:

— Длинный, ты чего жрешь?

Терентьев ответил не сразу, как будто дожевывая.

— Ничего.

Помолчали. Адам подошел к Длинному.

— Покажи, где у тебя хлеб?

Терентьев ничего не смог показать. Весь хлеб он сожрал.

Кюри был потрясен. Адаму и нам с Кузьминой этот факт не показался удивительным. Ради жратвы Длинный готов был на все. Он даже не задумывался над тем, что его будут бить. Что кусок здоровья, который он себе урвал, сожрав хлеб, будет с лихвой выбит побоями, которые Терентьев за это неминуемо получит.

— Я с тобой потом разберусь, — сказал Адам сквозь зубы.

— Я потерял хлеб по дороге, — попробовал оправдаться Длинный.

Адам отвернулся от него.

Зуб вернулся быстро. Он нашел лагерь. Ориентировка была восстановлена. Менее чем через час мы сидели на берегу реки. Я узнал это место. Здесь мы переходили речку по поваленному с берега на берег дереву в самый первый день после перехода в Самашки из Аргунского ущелья. Рядом со мною сидел Зуб и удивительно по-доброму говорил о том, как я приеду домой, как мне дадут какую-то там компенсацию, как хорошо я потом буду жить…

Мы с удовольствием жевали хлеб. Съели весь. Видимо, не придется нам ходить по лесу трое суток. Ждали Кюри, который должен был сказать, что делать дальше.

Но Кюри не пришел. Пришел Хасан. Мы перешли на ту сторону Сунжи. Поднялись по крутому косогору и оказались на окраине Самашек. В небе была полная Луна, одинокая лампочка на фонарном столбе освещала неуклюжую хижину. Домом назвать эту развалюху было невозможно. Из хижины вышел Ильман и подошел к нам.

— Ну, что? Виктор? — ни о чем спросил он меня. Просто так спросил, а я видел, что стыдно ему за свое убогое жилье. Он бы и рад виду не показать, да не может, не артист. И сразу же вспомнил я, как он хвалился своими бабами-массажистками. И он тоже понял, что я это вспомнил. И я его даже тогда пожалел.

Нас привели едва ли не в центр Самашек. Каменный заброшенный дом стоял на взгорочке. Может быть, раньше это было клубом. Может — школой. Нас посадили в подвал. И мы уже подумали, что раз про лагерь в лесу федералы узнали, то теперь нас устроят в селе, в доме. Кончится, наконец, этот страшный лесной беспредел. Мы опять были скованы наручниками. Но даже это не омрачало радосное предчувствие перемен, главная из которых, пожалуй, это то, что нас не будут ежедневно бомбить.

В подвал заглянул Хасан. Он принес пирог с капустой и сказал, что скоро за нами приедут. Машина — УАЗик — подъехала часа через полтора. С нас сняли наручники и повезли. Минут через пять остановились у круглой водонапорной башни. Оттуда вышел некто. Но, как только некто заговорил, мы все трое вздрогнули. Говорил Леча Хромой. Он выгнал нас из машины и велел идти за ним.

Прошли через овражек. Леча шел впереди с фонариком и длинным прутом орешника, который, выставив перед собой щупом, толкал вдоль тропинки. Я уже знал, что таким образом можно частично обезопасить себя от растяжек, заботливо оставленных для непрошенных гостей. Старался определиться и вспоминал карту, которую показывал мне Ассайдулла. На ней только в одном месте я заметил водонапорную башню рядом с Самашками. Если это была она, мы шли по направлению к лагерю. Но ведь это безумие! Про лагерь знают! Его бомбят! Его разбомбят, в конце концов! Наверняка мы идем в другое место!

Но мы пришли все в тот же блинжаж…

* * *

Надо сказать, что мы обрадовались, когда Леча-хромой повел нас дальше по лесу. Минут через двадцать стало светать и мы пришли к новому блиндажу. Располагался он несколько скрыто, в небольшой низинке. Вход же в него был со стороны холмика, собственно, в самом холмике, и отличался от стандартного входа в блиндаж тем, что был прямым. Обычно вход в блиндаж делается под углом в 90 градусов, чтобы осколки от бомбежки не залетали внутрь. Здесь все было проще.

Блиндаж был маленький, низенький и сырой. Тем не менее, в дальнем торце был оборудован второй ярус нар. Туда нас и запихнули, пристегнув друг к другу наручниками: правую руку Светы к левой Михалыча, мою левую к его правой. У меня, таким образом, оставалась свободной правая рука, у Светы — левая, а Терентьев оставался ‘безруким’.

Через час, когда совсем рассвело, Леча-хромой велел мне идти с ним, а Свете с Терентьевым обустраиваться на новом месте. Мы с Лечей пошли, как оказалось, к старому блиндажу. До него оказалось метров пятьсот. Вот тут-то я и увидел, что от него осталось. Блиндаж был взорван изнутри. Два толстенных бревна наката торчали прямо из блиндажа и ткань-500 непромокаемой крыши развевалась на них зеленым флагом.

— Виктор, собирай все, что считаешь полезным, — сказал мне Леча. — Смотри под ноги, могут быть мины и растяжки.

Сам Леча полез внутрь заваленного блиндажа. Я собирал кухонную утварь. Нашел у остатков нашего костра свою сумочку с набором сапожных инструментов. Большой кусок ткани-500 мы свернули и унесли с собой.

Передо мною была поставлена задача выкопать три окопа вокруг территории блиндажа. Окопы здесь копались легко и быстро. Слой камня вперемежку с черноземом был тонким, быстро заканчивался и переходил в песок, который по мере углубления становился все более мокрым и, наконец, на дне появлялась вода. Глубина окопа получалась чуть больше метра, да 30 сантиметров бруствера. То есть спасаться в нем нужно было присев на корточки. Но уж — что есть. Четыре метра в длину и 1,2 в ширину я выкапывал за два часа. К этому времени я сбился со счету числу выкопанных мною окопов.

Из-за того, что блиндаж был маленьким и сырым, боевики его сильно протапливали на ночь. А дежурный всю ночь подкидывал дрова. Под потолком мы чувствовали себя, как в бане. Утром выходили из блиндажа мокрые. И вот тогда я предложил с утра купаться в речке. Предложил без особой надежды, но прошло: Леча был не против, Кузьмина согласилась, только Длинный не одобрил. Он и не купался, а сидел рядом с охранником, выводившим нас к реке.

Купались голышом. Я — выше по течению, Кузьмина метров на сорок ниже. Натурально, спинами друг к другу. Охранникам нравилось сопровождать нас к речке. Все внимание, конечно, на голую женщину. Время уже наступило осеннее, утром холодно, вода ледяная. Зато после ночной бани вздбадривает очень даже хорошо. Ни я, ни Кузьмина, не заболели.

Расположение блиндажа в лесу было таким, что речка делала вокруг него почти замкнутую петлю. Выйти за пределы круга можно было только по узкому перешейку между руслами и по толстому дереву, упавшему мостом через русло. В диаметре круга было метров 200. Блиндаж был не в центре круга — какая удача, но об этом позже.

Сразу после купания мы шли собирать хворост для костра. Потом мы с Длинным уходили на заготовку дров: искали сухие стволы, спиливали их и тащили в лагерь. В это время Света готовила завтрак. Потом мы пилили и рубили дрова. Света звала нас ждрать. После завтрака снова пилить.

Здесь нас заставляли пилить не на козлах, которые я перетащил от старого блиндажа, а прямо на земле. Так получалось значительно тише. Наверное в Самашках были слышны звуки нашей жизнедеятельности. Но старый-то блиндаж совсем недалеко, а там особой осторожности не проявляли, да и находимся мы сейчас дальше от Самашек, чем в старом. Что-то изменилось.

Странности в поведении Терентьева я стал замечать во время распилки дров. Двуручная пила предполагает, чтобы полотно тянули на себя. Длинный ручку почти не тянул. Я часто одергивал его. После этого он пару раз потянет ручку — и за старое. Иногда я чувствовал, что не только толкаю полотно пилы в его сторону, но вместе с ним тащу и его руку, безвольно лежащую на ручке пилы.

— Александр Михайлович, — говорил я, — бросьте ручку, я один буду пилить.

Он соглашался, хотя это было небезопасно для него. Заметит кто-нибудь — побьют. Одному пилить действительно было легче.

Смотреть на Длинного — жутко: серое, безжизненное лицо, тонкие, прозрачные губы и совершенно отсутствующий взгляд. Однажды Терентьев задал мне вопрос:

— Виктор, мы где?

— В плену, — усмехаясь отвечал я.

— Двухтысячный, — сказал я удивленно.

А у Длинного по щекам покатились слезы и он забортмотал:

— Нет, это не тот год, не то время… Куда нас занесло?..

Вот тогда я и заподозрил неладное. Впрочем, не только я. Кузьмина тоже это заметила, а Леча как-то сказал:

— Не долго осталось Длинному.

Бомбили нас каждую ночь: то ближе к лагерю, то подальше. Понятно было, что планомерно обстреливают квадраты. На всякий случай бомбят, без определенной цели. А вот днем иногда постреливали. Тогда Света уходила в блиндаж, а мы с Терентьевым спускались в ближайший окоп. Скорее, не в ближайший, а в любимый — он был глубже других и совершенно сухой.

— Мы ведь тут не просто так, — вдруг заговорил Терентьев. — Наша миссия в другом. Я им говорю, чтобы дали чаю, а не дают.

Потом он схватил меня за локоть и стал нести бессвязную ахинею. Я постарался успокоить его.

— Александр Михайлович, скоро всех выкупят и все кончится. Поедете домой.

— Нет, нет! Виктор, прости меня! Прости за все! Прости меня…

Потом слезы. Ну, и на этом все кончилось: и безумие, и перестрелка.

Теперь, чтобы пилить дрова, я брал ножовку. Надежды на Длинного уже не было. Он постоянно сидел у костра.

Начало октября. Как-то вечером в лагерь пришли Шедеровский и Бислан. У обоих тревожные лица. Нам велели срочно собираться, чтобы уходить. А нам собраться — только подпоясаться. Быстро пошли в лес. Пошли все, кроме Терентьева.

— Убейте меня, — говорил он, — но идти я никуда не могу.

Тогда к нему подошел Леча.

‘И вправду убьет!’ — подумал я.

Но Леча помог Длинному встать, а потом взвалил его себе на спину и понес. Минут через пять такой езды, Длинный сказал, что пойдет сам и получил пинка от Ильмана.

Как я потом понял, планировалась войсковая операция по очистке Самашкинского леса от боевиков. Операция секретная, конечно, но не для администрации Самашек. Поди, сохрани секрет, если днем человек сотрудник администрации, а ночью лесной боевик.

Три дня мы сидели в странной избушке, больше похожей на скворечник, потому что она почти висела на дереве. Край пола и стена упирались в ствол на высоте около полутора метров. С другой стороны лачугу подпирали толстые сваи. Вход — с крутой лесенки.

Выводили нас оттуда только в туалет. Даже за водой боевики ходили сами. Но я запомнил рядом водонапорную башню, которую заметил еще на карте, и мимо которой мы когда-то с Терентьевым и Анзором-боксером проносили картошку в мешках. Это означало, что мы были не более, чем в километре от Самашек и, главное, не в Самашкинском лесу, который был за Сунжей, километром южнее.

Прямо у избушки я нашел старые маникюрные щипчики, которые помогли мне потом не только привести в порядок ногти, но и, по сути, предотвратить теракт.

И снова мы вернулись в лес.

В ноябре мы продолжали купаться по утрам после парной протопленного блиндажа. При перелете в теплые края в речку часто садились стаи лебедей. Они ночевали, а утром улетали дальше на юг. В конце ноября одна из лебедок не смогла взлететь. Стая улетела без нее, а чуть позже к ней вернулся лебедь-самец. Мы старались их подкармливать, хотя форели в реке было достаточно. Чем закончилась зимовка пары неизвестно, потому что и наша зимовка этим местом не закончилась.

В ночь на 1 декабря Длинный никому не давал уснуть. Просил чаю. В конце концов чаю ему дали. Он успокоился, уснул, но весь этот чай в виде мочи пустил на боевика, спавшего прямо под нами.

Поднялся шухер. Длинного вытащили из блиндажа и пристегнули к дереву. Он продолжил просить чаю. Его били, чтобы замолчал, но он ничего не воспринимал. Потом как-то все затихло.

Нас разбудил Леча. Снял наручники и сказал:

— Идите побыстрее. По-моему, Длинный умер. Может вы еще чего сделаете.

Мы выскочили из блиндажа. Александр Михайлович лежал у дерева. Наручников на нем не было. Глаза открыты.

Я похлопал его по щекам — никакой реакции. Стал делать искусственное дыхание. Как учили: запрокинул ему голову, тридцать интенсивных нажатий на грудную клетку, два выдоха рот в рот, зажав ему нос. Пульса нет. Еще 30, два выдоха. Нет пульса. Еще, еще, еще… Ни намека на жизнь. Вообще-то, положено не прекращать делать искусственное дыхание до приезда скорой помощи. Но сюда никакая скорая не приедет. Мина, бомба, пуля — пожалуйста.

— Не старайтесь, — сказал нам Леча. — У него и воды ушли. Первый признак, что организм к смерти готовится.

— Глаза ему закрой, — Леча обратился ко мне.

Я ладонью сверху вниз закрыл глаза Александру Михайловичу Терентьеву.

Боевики засуетились. Двое побежали рубить лаги и перекладины, чтобы нести покойного. Свету отправили в блиндаж.

— Давайте срочно закапывать, — командовал Леча. — Виктор, тащи его на носилки.

Я потянул легкое тело на лаги, связал бинтом руки, как это делают покойнику в гробу, перекрестил. Боевики подхватили самодельные носилки и быстро скрылись в лесу.

Похоронная команда вернулась быстро, минут через двадцать. Закопали, видать, где-то поблизости. И не глубоко.

<bДень рождения><=»» b=»»></bДень>

После смерти Терентьева наш быт не изменился. Тот же подъем, купание, несмотря на то, что кое-где уже лежал снег. Потом дрова, ремонт обуви или изготовление трубок для курения. До седьмого декабря дежурила лояльная смена Адама. А вот 8 декабря, в мой день рождения, явилась страшная смена Джандуллы. Только сам Джандулла и мог управляться с этими головорезами. Ну, иногда и Лечу-хромого они как-то слушались. Но Джандулла сейчас собирал дань в Москве, и Лечи тоже не было.

Беду я предвидел. Мы с Кузьминой были собственностью Абу-Бакара, а вот будущие деньги за Терентьева смена Джандуллы уже поделила между собой. И вдруг — умер заложник — такой облом! Кто виноват? Я и не сомневался, что бить будут меня.

Ислам — это имя — занимался боевыми искусствами.

— День рождения у тебя, говоришь, — произнес он и сразу же ударил меня в нос. Потом ногой в ухо. После того, как я поднялся, получил еще серию. И так довольно долго, пока кто-то Ислама не оттащил в сторону от меня. Там перед блиндажом была полянка. Так вот вся она как будто земляникой поросла. Капли крови едва ли не на каждой травинке и листочке. Свою морду, черную от синяков, я увидел позже. Вот так и встретил сорокашестилетие.

На следующий день в лагерь пришел Беслан и Леча-хромой. Я уверен, что пришли они, чтобы умерить пыл смены Джандуллы. Беслан проверил, не сломан ли у меня нос, не задето ли сломанное ранее ребро.

Ислам из лагеря ушел. Напился крови. Беслан и Леча остались ночевать. На утро свалил и Ильман Бараев. Беслан пошел с нами за дровами. Мы благодарили его за то, что пришел.

— Этого следовало ожидать, — сказал Беслан. — Когда я узнал, что в смену пошел Ислам, сразу забеспокоился.

— Ты не уйдешь, Беслан? — спросила Света.

— Постараюсь быть тут, пока эта смена дежурит.

— А про наши дела с выкупом что-то известно?

— Знаю только, что занимается вами майор Измайлов, — отвечал Беслан. — Так ведь занимается он этим специфически.

— Что это значит? — спросила Света.

— Это значит, что тех денег, что за вас хотят, в России нет. Зато есть очень богатые ингуши, родственники которых сидят в тюрьме. Ингуши контролируют всю добычу золота в России. Потому и сидят. А схема проста: Измайлов добивается помилования одного из ингушей, его родственники платят нам за вас и от Измайлова получают своего сидельца.

— А как же Измайлов добивается помилования?

— Не знаю. Но на одном таком обмене Виктор присутствовал.

— Точно, — вспомнил я. — Только там Мукомолов командовал. В июне 99-го Фишмана меняли на Юнуса из Белого лебедя. Беслан, а ты тогда тоже там был?

— Был, — чуть смутившись сказал Беслан. — Только ты меня тогда не видел.

Начало третьего тысячелетия 

Декабрь подходил к концу. На самом деле к концу подходило второе тысячелетие от рождества Христова. Никто из боевиков не хотел оставаться охранять нас в ночь с 31 декабря на 1 января. О том, что третье тысячелетие, как и ХХI век, не начались в 2000 году, объяснять пришлось даже Беслану. То, что новый век начнется 1 января 2001 года, никому не нравилось. Но это так.

В конце концов решили, что с нами останутся двое — Анзор-боксер и Хусейн. В честь праздника Анзор, который не спал в полночь, вывел нас с Кузьминой в туалет. Это очень неудобно — справлять нужду, даже маленькую, когда пристегнут наручниками к особе женского пола. Все же мы как-то это сделали. Уже праздник. Как раз полночь. Где-то совсем недалеко, на западе, услышали салют. Не орудийный, конечно.

— Федералы празднуют, — сказал Анзор.

Вот так, в наручниках, облегченные и от того довольные мы встретили третье тысячелетие.

Нас разбомбили в ту же ночь

С утра недалеко от блиндажа появилась кабельная катушка, высотой метра полтора. Где взял её Леча-хромой, как привез и зачем никто не спрашивал. Сам скажет, если надо. Ну, достал и достал. Только я-то сразу почуял новую работу. Дня через три Леча заставил меня смотать с барабана катушки метров двадцать витого медного кабеля. Кабель состоял из пяти неэмалированных медных жил, которые предстояло раскрутить на отдельные.

Проволока была толстая, миллиметра три. Постепенно я размотал и уложил на землю все пять двадцатиметровых жил. Леча долго ходил вокруг проволоки, которая еще прилично извивалась. Потом мы протаскивали каждый из кусков по коре дерева с натягом — выпрямляли.

Леча чуть отошел в сторону, с улыбкой глядя на проделанную работу, потом взял конец одной жилы, двинулся от блиндажа к речке и обвязал ствол дерева на метровой высоте от земли. Потом нашел другое дерево метрах в пятнадцати и проделал то же самое. Проволока протянулась от дерева до дерева.

— Виктор, понял задумку? — спросил Леча.

Я отрицательно помотал головой.

— Вот так, по кругу, нужно будет обнести проволокой весь лагерь, — объяснял Леча. — Хватит её у нас?

— Радиус круга какой примерно? — спросил я.

Леча сразу понял.

— Сто метров.

На барабане оставалось не менее четырехсот метров  кабеля. Умножить на пять — два километра. Дальше просто: ДваПиЭр — 628 метров в окружности, да 100 метров на все скрутки и округляем до восьмисот метров.

— Восемьсот метров, — сказал я. — В бухте — две тысячи.

— У меня так же получилось, — лукаво усмехнулся Леча.

И вот я приступил к разматыванию проволоки, выпрямлению и обозначения ею периметра. Получалось — по внутреннему берегу речки, оставляя блиндаж в стороне от центра. От него до речки было 30 метров.

Я не стал спрашивать Лечу о цели опутывания лагеря проволокой. Приходило же ему в голову построить на речке электростанцию. И я даже предоставил ему расчеты и перечень работ и оборудования. Посмотрев на них, Леча сник. Приходило ему в голову и создание здесь, в Самашкинском лесу, атомной бомбы. Пришлось рассказать про обогащение урана в тысячах центрифуг. Сам Леча, правда, не стал слушать, поручив это Бислану. Тот с интересом все выслушал и рассказал Лече. Ну, Леча и остыл к атомной бомбе, правда, вспомнил про термоядерную, водородную. Но, когда я сказал, что для нее нужен взрыватель в виде атомной бомбы, Леча совсем охладел к ядерной физике.

Задумка Лечи стала ясна вечером. К части уже протянутой он прикрепил консервные банки, которые оказались подвешенными в 30 сантиметрах под основной проволокой. Если такую конструкцию задеть ненароком, то она издаст дребезжащий звук. А этот звук должен будет услышать дежурный по лагерю — ‘идет чужой’.

Теперь у меня работы прибавилось. Нужно было где-то найти те самые жестяные банки от тушенки или сгущенки. Лагерные их запасы быстро закончились. Пришлось собирать жестянки в старом блиндаже, а потом и в других заброшенных блиндажах, которых вокруг было множество.

Я не сделал еще и половины пояса безопасности, а дежурные уже жаловались, что эта зараза ночью гремит от ветра, что Ходжи уже порвал один из участков, возвращаясь из Самашек. Да и сам Леча угодил в сооружение по неосторожности, но отказываться от него не стал. А зря.

Меня стала все больше беспокоить мысль о том, что это наше инженерное чудо безопасности представляет собой в радиотехническом плане. Отчетливо вспоминалась рамка с током, которая поворачивается в магнитном поле. Но больше всего я думал о том, как эта рамка будет выглядеть на экране локатора. Получалось, что никак: нет никакого отражения сигнала от проволоки. Но рамка… Вроде как колебательный контур — виток окружности есть, какой-никакой конденсатор сложится из окружающей среды. Принимать она будет практически весь диапазон, а вот излучать на собственной частоте с кучей гармоник. Вспомнил еще, что есть пассивные радары, которые просто наблюдают за изменением радиационной обстановки, сами ничего не излучая. Но у нас ничего не меняется. В общем, картинка не складывалась и от этого становилось только тревожнее.

Как-то не вспомнил я тогда о разведчике А-50 на базе Ил-76. Вот ему-то конструкция такого типа точно видна. Наверное в то время одним из бортов мог командовать Валерка Каснер — мой однокашник.

Во время обеда я тихонько поделился с Кузьминой своими опасениями.

— Ну и что? — спросила она.

— Представляешь, не было ничего в лесу, и вдруг что-то появляется, — объясняю я.

— Ну, что, например?

— Не знаю. А вдруг это выглядит на радаре, как скопление бронетехники?

— Откуда в лесу скопление бронетехники? — возразила Кузьмина. — Никто не поверит.

— Конечно не поверят, но и без внимания не оставят. Долбанут ‘Градом’ на всякий случай — всего-то и делов! Лес же.

— Ну, да, — согласилась она. — Все равно каждую ночь обстреливают. Может, сказать Лече?

— Ты что! Это же его детище! А вдруг ничего не будет? Тогда точно сгноит. А уж если будет, так мы же и останемся виноватыми. Если выживем, конечно.

Решили молчать.

Нас разбомбили в ту же ночь.

К вечеру я замкнул кольцо вокруг лагеря. Подумал и разомкнул его у дерева, заземлив оба конца. Перед тем, как отправиться спать на свои нары, мы оставляли телогрейки на улице. Все равно было очень жарко. Правда в этот раз лучше бы они были в блиндаже.

Глубокая ночь. ‘Ду-ду-ду-ду-ду’, — услышал я минометную серию. Услышал не только я. Все вскочили со своих мест. И сразу же, падая, завыли мины. И бах, бах, треск! Треск — значит совсем близко.

— Всем лечь на пол, — скомандовал Леча, а сам бросился к нам, отстегнул от меня Кузьмину и пригнул к полу.

Я тоже спрыгнул с верхних нар, но меня кто-то толкнул и я оказался на нижних.

Второе ‘ду-ду-ду’ уже не слышал. Опять завыли мины и начало все вокруг взрываться. С улицы влетел Бислан в шинели и с разбегу упал на меня.

‘Треск, треск’, — раздавалось прямо над нами, совсем рядом. Одна из мин взорвалась в воде, в речке, за 30 метров. Волной накрыло блиндаж, а все на полу!

По-моему, была еще серия.

Когда все затихло, стали быстро собираться. Оставаться здесь было нельзя. На улице мы надели изрешеченные осколками ватники. Бислан показывал две дырки на спинке шинели. Осколок попал в блиндаж, вошел в шинель и вышел, не задев Бислана.

— А мне показалось, — сказал он весело, — что я уже изошел кровью.

— Ты заметил? Было больно? — спрашивали его.

— Нет, наверное, только страшно. Как будто кто-то встряхнул за шкирку.

Одна из мин в точности попала в яму клозета, окропив все вокруг неповторимым ароматом.

Светало. Шли цепочкой: Бислан, Адам, мы с Кузьминой, Умар, Ходжи. Замыкал процессию Леча-хромой. Мне под ноги попался обрывок нашей проволоки — эвон куда забросило, метрах в ста с другой стороны речки. Уходили мы, как оказалось, в никуда. Третий блиндаж еще только предстояло построить.

15.09.2020

В Самашкинском лесу полно речушек, которые называются аргунами, если, конечно, это не Сунжа или Терек. Поэтому лес — местность низменная, которая изредка перемежается холмиками. К началу 2001 года мною было вырыто столько окопов, что квалификация копателя достигла профессионального уровня. Копать окопы в Самашкинском лесу легко: под тонким слоем чернозема и мелких камней песок с глиной. Грунт отлично копается и не осыпается со стенок. Основная проблема — правильно выбрать место, чтобы через метр глубины в окопе не появилась вода.

Как-то Леча Хромой подозвал меня.

— Виктор, вот здесь надо сделать окоп, — он ткнул палкой в землю, а потом ей же показал направление и длину. — Бруствер с этой стороны, — добавил он.

Я оценил ландшафт и осторожно сказал:

— Как бы сантиметров через сорок не появилась вода.

Леча взглянул на меня скептически.

— Копай, — бросил он и пошел. Потом остановился, вернулся и сказал: — Вглубь копай. И остался рядом.

Вода появилась на дне лунки уже через полметра.

— Стоп, — скомандовал Леча и огляделся вокруг.

— А ты думаешь, где нужно копать?

Я показал на пригорочек, метрах в сорока.

— Проверь, — сказал Леча.

Я пошел туда и воткнул лопату в подходящем месте. Взглянул на Лечу. Тот одобрительно кивнул. Воды не было даже тогда, когда яма оказалась глубже моего роста.

Теперь требовалось найти место для нового блиндажа. Боевики предлагали, а я говорил, на какой глубине будет вода. Они не верили. Приходилось копать до воды. Наконец, место нашли. Я предсказал воду на полутораметровой глубине. Выкопали как раз полтора метра целиком блиндажа. Часа четыре копали.

На следующее утро песок на дне был мокрый, а к вечеру появилась лужица. Но от блиндажа решили пока не отказываться, на полу сделать настил из веток, а верхний накат бревен приподнять вверх на одно бревно.

Накатные бревна снова пришлось перетаскивать мне одному. Причем, Ильман с братом Саламбеком специально выбирали стволы потолще, но в тому времени я научился переносить казалось бы непреподъемные стволы. После того, как обрубались все ветки, я аккуратно подлезал под тонкую часть ствола, клал её на плечо и плавно передвигался к середине. Уже за серединой ствол медленно приподнимал толстую часть. Все. Можно было идти.

Плохонький оказался блиндаж. Сырой, низкий. Накат бревен был один, на нем ткань-500 и слой земли. Топить блиндаж приходилось непрерывно, но боевики на нарах все равно мерзли, а мы с Кузьминой под потолком умирали от жары.

Вскоре было принято решение строить новый и хороший блиндаж. Появилось начальство — серьезные мужики, которых я раньше не видел. Долго спорили. Потом Кюри Ирисханов махнул мне:

— Виктор, пойдем с нами.

По дороге Кюри рассказал мне, что место, куда мы идем, присмотрено и многим нравится. Но там, рядом, уже был блиндаж, который благополучно обвалился, подмытый водой.

— Вот, — показывал Кюри, когда мы пришли, — едва успели спасти оружие и припасы еды.

Бывший блиндаж находился внутри пригорка, чуть выше уровня реки.

— По-моему, надо было строить вон там, — я показал на пригорок.

Мы с Кюри подошли к остальным.

— Виктор о наших планах не знает, — сказал Кюри по-русски, обращаясь ко всем. — Пусть покажет, где бы он построил блиндаж.

Я поднялся повыше. От речки теперь было метров 30. Выбрал самое высокое место и сказал: — Вот здесь.

Видимо, я подтвердил намерения остальных. Они закивали, Кюри улыбался. Все решено. Здесь будет последний мой блиндаж. Отсюда я и сбегу.

Блиндаж строили дружно. Из Самашек, Шаами-Юрта, Нового-Шароя, Давыденко, Ассиновской собралось человек 50. Многих я не знал, да и они смотрели на нас с Кузьминой с любопытством, но ни о чем не спрашивали.

В основном, я копал вместе с боевиками. Пару раз сходил за бревнами и то, лишь для того, чтобы удовлетворить любопытство пришедших. ‘А правда, что этот русский и бревна таскать умеет?’

Блиндаж получался огромный. Высотой под два метра. Длиной 25 метров, шириной — восемь. По центру — подпорки их четырех колонн для наката из двух бревен. Между накатами ткань-1000. Вход в блиндаж с западной стороны по лестнице, сворачивающий к поверхности на юг. Печка, нары и высокие нары в дальнем торце блиндажа для нас с Кузьминой.

Переговоры

Начало марта. В лагере появляется Шедеровский с двумя средних лет чеченцами. Лагерь как-то встрепенулся. Те, двое новых, внимательно рассматривали нас с Кузьминой. Она готовила у костра, а я пилил дрова. Потом новые вместе с Шедеровским спустились в блиндаж, а через некоторое время позвали меня.

— Виктор, — сказал Шедеровский, когда я спустился, — будешь читать вот этот текст на диктофон.

Мне сунули в руки газету, кажется ‘Известия’ от вчера. Я это заметил. Показали текст, который я сразу же прочел вслух.

— А теперь читай на диктофон, — сказал один из новых.

Я читал и понимал, что внутри возникло хорошее предчувствие. Кажется, дело тронулось с места. Свежие газеты — тоже хорошо: где-то там должны знать, что раз газеты свежие, то пленники живы.

Кузьмина тоже начитала на диктофон, но другую статейку. Потом нам дали время написать письма домой. ‘Образец почерка’, — подумал я. Это точно обмен. Я так разволновался, что пришлось несколько раз глубоко вздохнуть, чтобы продолжить писать.

Наши письма были прочитаны Шедеровским и этими двумя. Вроде бы все их устроило и нас отпустили из блиндажа.

Очень хотелось спросить Шедеровского о ситуации, но мы уже понимали, что вряд ли нам скажут больше того, что мы и сами увидели. Главное мы знали — переговоры идут предметно.

Вечером на бревне обсудили ситуацию. Вообще-то особо обсуждать было нечего. Я вроде бы ремонтировал кому-то обувь, а Кузьмина на радостях заговорила про свою общественную жизнь. Да и про работу в ЦСКБ рассказывала, про испытания изделия на Байконуре. Она занималась двигателями мягкой посадки. Интересно же так!

Особенно хорошо говорила про генерального конструктора Дмитрия Ильича Козлова. Но самым интересным оказалось то, что это был единственный человек, которого она уважала.

Каждый из окружающих её на работе оказывался мразью, подсиживал или откровенно ей мешал. Я понимал, конечно, что КБ собирает людей талантливых, самобытных и часто тщеславных, но не до такой же степени, когда все сволочи!

А уж о коммунистах-однопартийцах рассказывала столько всего, что если бы я некоторых из них не знал, то получалась бы какая-то катастрофа. И начиналось вроде бы о каждом ‘за здравие’, а в итоге — сволочь, гад, паразит.

Однажды я спросил её:

— Как же ты можешь жить и работать в таком окружении? Лучше все поменять.

— А как же ещё, — удивилась она. — Я свое место под Солнцем не намерена никому отдавать.

— Под каким Солнцем? Какое место? Вот это, на бревне?

— Это бревно меня прямо в Госдуму привезёт, — возражала Кузьмина.

И много ведь она рассказала мне тогда. И про отца, который командовал заград-батальоном зэков в войну, и про двух своих мужиков — мужа и любовника, с которыми прожила всю жизнь.

Я слушал и начинал понимать, что дело вовсе не в людях, окружавших её в жизни, а в ней самой. Она среди людей выбирала себе врага и начинала его ‘мочить’. Последним таким врагом был покойный Терентьев. А кто будет следующим? Получалось, что я.

 

Третий побег

 

Слова Кюри Ирисханова многое перевернули в моем видении событий. Мы всегда ждали Кюри. Как правило, когда он приходил, то вселял в нас надежду на скорое освобождение.

5 июня 2001 года. Вторник. Кюри пришел в конце дня. Обычно он сам подходил к нам, но в этот раз о чем-то тихо разговаривал с Анди — главным в новой группе охранников. Когда их разговор, как нам показалось, закончился, мы с Кузьминой подошли к нему.

— Привет, Виктор, — без особой приветливости сказал Кюри. — Светлана Ивановна, как дела?

— Наши дела целиком зависят от вас, Кюри, — ответила Кузьмина.

— Ничего хорошего сейчас сказать не могу, — не ожидая вопроса, сказал Кюри. — Застопорились ваши дела. Даже и не знаем, что делать.

— А может быть, — сказала Кузьмина, — нас просто отпустить? Зачем вам такая обуза?

— Лично я — за это, — ответил Кюри, чуть подумав. — Со мною согласны и Леча Хромой, и Бислан, и Шедеровский. Но ведь я должен заплатить ребятам, что вас охраняли. — Кюри еще на секунду задумался. — И… И у меня есть некоторые обязательства перед ФСБ Ингушетии…

Эта последняя фраза, словно отпечаталась в моей голове. Какие у бандита могут быть отношения с ФСБ? Почему ФСБ? Кто стоит за нашим пленом? Пожалуй, это стало одним из последних обстоятельств, уверивших меня в том, что побег неизбежен. В тот же вечер я проверил наличие в тайнике гранаты. Ф-1 была на месте.

14 июня 2001 года. Четверг. На усиление группы Анди приходят боевики Джандуллы: Ильман, Саламбек и Анзор-боксер. Вечерняя молитва еще не началась. Мы с Кузьминой готовимся отправиться в блиндаж. Боевики моют руки и ноги перед намазом.

— Эй, Виктор и Светлана! — Кричит нам Анзор. — Даю вам неделю на то, чтобы повеситься! Иначе я сам вами займусь.

Мы зашли в блиндаж. Злой молокосос проверил, как мы пристегнулись наручниками и захлопнул их на запястьях так, что заныли кости. Ничего. Ослабим. Этому я давно научился и делаю мастерски. «Бисмиллях ир рохмани рохим…», затянул Анзор на улице. Он лучше всех поет молитву. Во всяком случае, не противно. Ну, что же, предпоследний аргумент для принятия решения я получил сейчас от Анзора. Последний появится через четыре дня.

19 июня 2001 года. Вторник. Смена Анди. На вид он совершенно не злой, да так, наверное, и есть. Вторым в иерархии его брат Хасан. Он несколько младше, но такой же спокойный и рассудительный. С нами практически не общаются. Остальные — молодняк. Скорее всего, это тоже братья Анди и Хасана. Выделяется только один — злой и тревожный какой-то. Он не похож на остальных. Любит нами покомандовать и унизить. Вот и сейчас он подходит ко мне, и, взмахнув дулом автомата, командует: «Пошли за мной!» Делать нечего. Иду. Он подводит меня к огромному сваленному стволу дерева. Показывает — забирайся на него. Забираюсь. Рядом с молокососом стоит такой же, тоже лет пятнадцати, но из братьев. Он не одобряет действия молокососа, но тот упорствует.

— Виктор, ныряй! — командует он мне.

Я спрыгиваю с бревна и жду реакции.

— Ты почему не выполняешь команду? — кричит он. — Я же сказал «ныряй»!

— Вниз головой? — переспрашиваю я.

— Да! Конечно! — беснуется эта сволочь и тычет меня под ребра стволом. — Полезай еще раз и ныряй!

Я влез на бревно. Стрелять он, конечно, не станет. Да и силенки у него не те, что у Ильмана. Второй малец в это время уговаривает его, чтобы тот прекратил издеваться, но молокосос упорствует. Слава Богу, в это время появляется Анди и велит мне идти к Кузьминой, на наше бревно у окопа.

— Ну, ничего, — злобно шепчет мне вслед молокосос и поддает прикладом по затылку. — Вечером придет Ильман — он тебя научит нырять с бревна в землю.

Вот эта банальщина и стала последней каплей, переполнившей чашу терпения. Потирая кровоточащий затылок, я присел рядом с Кузьминой. Та намочила тряпочку, чтобы я вытер кровь.

— Вот скотина! — сказала она. — А ведь правда, вечером пожалуется Ильману, а тому только бы придраться!

Но я уже все решил. И знал, что нельзя Кузьминой говорить о своем решении. У нее обо всем можно прочитать прямо на морде.

— Еще не вечер, — зло сказал я.

Анди, чтобы оградить меня от посягательств молокососа, дает задание — починить гамак. Я иду ко входу в блиндаж и принимаюсь за работу.

Прямо у меня под носом, на щите от теннисного стола, лежит автомат без рожка. Это они зря его бросили. Автомат Хаджи, АК-74, предохранительный рычаг ходит легко.

Смена Анди заканчивалась. Боевики не умели еще экономить еду. К этому времени в лагере полностью кончился хлеб, а смена только завтра. Хасан уходит в Самашки пополнить припасы еды. Один из средних братьев отправляется в утренний обход по лесу, но быстро возвращается. О чем-то тревожно говорит с Анди, берет в подмогу еще двоих и они уходят в разведку. В лагере только мы с Кузьминой, Анди и один из средних братьев. Боевики сидят у костра под дубом. Метрах в десяти — Кузьмина у окопа. От меня до братьев около сорока метров. Они сидят почти спинами ко мне. Иногда посматривают в мою сторону. От меня до тайника с гранатой — метров пять. Я встал, привязал гамак к дереву и стал растягивать его в сторону дерева, в корнях которого прятал гранату.

— Ты чего встал? — спросил меня Анди.

— Так лучше чинить гамак, — ответил я.

— А… — Анди отвернулся к костру.

Гамак-то, собственно, и не был в прямом смысле гамаком. Это был тормозной парашют для авиационной бомбы, которыми нас часто угощали федералы в порядке профилактики. Бомбы бросались со штурмовиков на малой высоте, скорее случайным образом, чем прицельно. Разведка, конечно, знала, что в Самашкинском лесу скрываются боевики, но где конкретно, — нет. Этот парашют мы с Лечей Хромым принесли с поляны, примерно в километре отсюда. Из парашюта я сделал гамак. Теперь вот — чиню.

Обстановка складывалась удачная. Всего двое охранников. Гранату я тихонечко перенес из тайника к входу в блиндаж, где и работал, и спрятал под зеленый щит, на котором лежал автомат Хаджи. Щит лежал на кочках неровно. Сунуть под него гранату — проще простого. Но одной гранаты мало.

План сложился очень быстро. Мне был нужен рожок. Из автомата — по охранникам. Вряд ли я их сразу сниму. Но в это время Кузьмина — так нас приучили — прыгнет в окоп. Вот тогда кидаю в них гранату и добиваю из автомата. Сразу же с Кузьминой и уходим. Она, конечно, далеко не уйдет. Значит, ее надо спрятать, добраться до федералов и с ними вернуться за Кузьминой.

Как достать из блиндажа рожок к автомату? Мне нужны ножницы и нож для починки гамака. Они в блиндаже.

— Анди! — кричу я негромко. — Я спущусь в блиндаж за инструментом?

Анди лениво поворачивается в мою сторону и машет рукой. Мол, давай.

Надо сказать, что уже полгода, как на меня не обращали внимания, когда я был рядом с оружием. Боевики были уверены в том, что эта железная штуковина — совершенно чуждая для меня вещь. Когда наиболее беспринципные из боевиков доверяли мне почистить автомат, я делал это нарочито неуклюже. Обращался к ним за помощью при сборке, за что получал насмешки и пинки. Зато полностью утвердил их в том, что не умею, а главное — не хочу держать в руках оружие. Они с удовольствием это воспринимали: русский — ну чего с него возьмешь — это не воин. А между тем, мне до тонкостей было известно, где, на каком крючке, чей автомат висит. Его калибр — 7,62 или 5,45. Сколько рожков в подсумке и сколько в разгрузке гранат.

Я спустился в блиндаж. Темно. Прошел в дальний угол и взял ножницы, нож и нитки. На ощупь. Иду обратно между стеной и лежанками. Один из стволов торчит в проходе. Это ствол автомата Муслима, калибр 5,45, не пойдет. Но оружия полно — около двадцати комплектов. Я взял рожок из разгрузки Хаджи. Так вернее. Из его же разгрузки я вытащил и гранату Ф-1. У выхода из блиндажа нажал на верхний патрон. Рожок был полон. Я положил рожок с гранатой на выходе из блиндажа. На среднюю ступеньку из пяти и вышел. Боевики смотрели на меня. Я показал им ножницы и нитки. Они кивнули и отвернулись.

Стоя к ним лицом я начал чинить гамак. Надо было как-то достать рожок и гранату. Присев на корточки, можно было спрятаться за накатом бревен блиндажа. Боевики оживленно беседовали, Кузьмина возилась с посудой. Я выпустил из рук катушку с нитками, нагнулся за нею, взглянул в сторону костра еще раз и лег. Два метра ползком до входа в блиндаж. Осторожно достал рожок и сунул его под теннисный щит. Туда же вторую гранату. Отполз на место и встал с нитками в руке. Никто ничего не заметил.

Загорелись уши и морда. Все. Надо действовать. Страшно. Мелькнула мысль о том, что против этих двух боевиков я ничего не имею. Жалко даже их стало, но все это только мелькнуло. Война. Или ты их, или они тебя.

Снова роняю нитки, достаю рожок и тихо-тихо, чтобы не щелкнуть, цепляю его к автомату. Теперь только передергивай затвор и стреляй! Как хорошо, что не стал этого делать сразу. Я едва успел выпрямиться и начать орудовать иголкой. В это время бесшумно, как рысь, из лесу появился возбужденный Ильман. Вся моя краска с ушей и лица мгновенно превратилась в смертельную бледность. Ильман шел прямо на меня. Ангел-хранитель, спасибо тебе! Он не видел, как я хватался за автомат, но оружие все же заметил. Походя, не задумываясь, он схватил АК-47, отцепил рожок, заглянул в ствол и положил автомат обратно на щит. Рожок он забрал и пошел к костру. Между боевиками начался горячий обмен мнениями. Я, конечно, ничего не понимал, но к автомату это не имело никакого отношения. Некоторые слова звучали по-русски, и мне удалось понять, что Ильман говорит о некоем всенародном призыве к джихаду. Он принес с собой кассету, которую и намеревался немедленно послушать.

— Виктор! — скомандовал он мне. — Принеси из блиндажа диктофон!

Вот это была удача! Я нырнул в блиндаж. Диктофон лежал слева на нарах. Рядом — разгрузка Хаджи. Я достал оттуда рожок и быстро обратно к выходу. Понимаясь из блиндажа, я увидел, что на меня никто не смотрит. Боевики продолжали оживленную беседу. В правой руке у меня диктофон, в левой — рожок. Едва заметным движением я подкинул рожок в траву, поближе к автомату. А сам — бегом к костру, отдавать Ильману диктофон. К счастью, тот так был поглощен предстоящим прослушиванием призыва, что в упор меня не воспринимал. Не успел я дойти до гамака, раздался громкий и нудный голос муэдзина. Призыв к джихаду звучал по-арабски. Необразованные боевики ничегошеньки, конечно, не понимали, но иногда муэдзин выкрикивал: «Аллаху Акбар!». Ильман с благоговейным придыханием повторял «Аллаху Акбар» и покачивался, сидя на бревне у костра.

«Ну, что же, — подумал я. — Трое, так трое!». Присутствие Ильмана среди жертв, прости меня господи, даже несколько согревало душу. Но душе снова предстояло путешествие в пятки: в моих руках был рожок с патронами калибра 5,45 миллиметра. Еще мелькнула мысль о том, что, может быть, и 5,45 выстрелят из ствола на 7,62? А дальше было хуже. Ильман выключил диктофон, вскочил и приставил к ушам ладони рупором. Прислушался, поводил головой и что-то крикнул. «Нохчи», — раздалось в ответ, судя по силе звука, метров с двухсот.

— Анзор идет, — сказал Ильман по-русски и покосился в мою сторону. Похоже, смена караула предстояла именно сегодня.

Я почувствовал, что абсолютно все рухнуло. От моего плана ничего не осталось. С четверыми мне явно не справиться, а себя я уже подставил по полной программе. Рожок и гранату на место не вернешь. Разборки с рожком Хаджи неминуемо укажут на меня. У меня было несколько секунд, чтобы принять решение, и я его принял.

Диктофон орал на всю округу. Боевики внимали муэдзину и сидели, раскачиваясь. Я сунул обе гранаты в наколенные карманы, что некогда крепко пришил к синим штанам, схватил топорик, пригнулся пониже и метнулся в сторону речки. До нее было метров тридцать. Еще двадцать метров осторожно пробежал вдоль берега, выбирая место на противоположном берегу с тем расчетом, чтобы при выходе из воды меньше шуметь. Нашел. Тихо вошел в воду. Ширина речки не более 8 метров. Глубина — по пояс. Вышел без всплесков — и нырнул в высокую самашкинскую травяную поросль. Побежал, осторожно отгибая ветки кустарника, строго на юг. Призыв к джихаду наполнял окрестности и облегчал мою задачу. Только пробежав по лесу около трехсот метров, позволил себе пуститься во весь опор!

Трудно сказать, когда у меня в башке сложился наивыгоднейший план дальнейших действий. Я работал автоматически. Наверное, сначала в голову пришла мысль о том, что сейчас в лагерь придет Анзор и меня сразу хватятся. А, хватившись, обязательно будут искать к югу от лагеря, ведь именно на юге, в нескольких километрах федеральная трасса М-29 Ростов-Баку. Боевики должны быть уверены, что я побегу именно туда. И тогда я стал медленно подворачивать влево, с максимально возможной скоростью убегая от лагеря.

Представил себе свое местонахождение по карте, которую мне полтора года назад по глупости показал Ассайдулла, и понял, что действую правильно. Где-то здесь должен быть первый лагерь. Вот он. Я пробежал через бетонированные остатки плаца, вновь преодолел Аргун и бежал уже на восток. Дальше! Как можно дальше уйти! Диктофона уже не слышал. Еще раз через Аргун. Хорошо. Вода освежает, но душа не покидает пятки. Если за мной побежит Ильман, все пропало. Этот догонит наверняка. Вся надежда только на то, что они так и слушают своего муэдзина.

Еще раз через речку! Тут и перепрыгнуть через нее можно. Сучья трещат под ногами, но понимаю, что отбежал от лагеря на расстояние не менее двух километров. А и дальше удаляться нельзя. Где-то рядом разведка боевиков, что покинула лагерь полтора часа назад. Радиус обхода разведчиков — около трех километров. И еще два раза через Аргун. Бегу уже строго на север. Полдень. Солнце сзади. Скоро должна быть Сунжа, которую придется уже переплывать. А если попаду на петлю, которую она здесь делает, тогда три раза переплывать. Сердце выпрыгивает из груди. Бегу уже около пятнадцати минут. В очередной раз, рассекая грудью воду Аргуна, услышал выстрелы. Хватились! Но выстрелы уже далеко. А со мною две гранаты. Во всяком случае, живым я не сдамся.

Растительность поредела. Бегу мимо отдельных кустов тутовника и мощных стволов дерева грецкого ореха. А вот и берег Сунжи. Течение — жуткое. Ищу место для переправы и никак не могу найти. На узкой полоске песка под обрывом остаются мои следы. Следы совершенно ни к чему. На той стороне нет ни одного места, где можно было бы выйти на берег. Везде крутой глинистый обрыв. Но замечаю на противоположном берегу, ниже по течению дерево, вершиной в воде, корни которого лежат на берегу. Вот это подходящий вариант. Вхожу в воду и понимаю, что в кроссовках мне не выплыть. Оставляю кроссовки на песке и вперед.

Гранаты все же тяжелые. Так и тащат на дно. А тут еще и топор в руке. Выбросить, что ли? Послышались еще выстрелы, но, как мне показалось, теперь они были дальше. Значит, клюнули. Побежали меня искать к трассе. По ветвям дерева и стволу я выбрался на берег. Упал и понял, что, не отдохнув, не сдвинусь с места. Глубоко, с надрывом, дышал. Страшно хотелось пить, хотя только из воды. Ощупал штаны и с горечью отметил, что граната осталась одна. Вторая, видимо, выпала, пока я выбирался из воды по дереву. Мельком взглянул на Сунжу и задержал дыхание. К тому месту, где я оставил кроссовки, спускались двое боевиков с автоматами. Они осмотрели следы, кроссовки, покрутили головами и стали осторожно входить в воду, держа автоматы над головой. Я не раздумывал ни секунды: разогнул усики, выдернул кольцо и швырнул гранату в воду, поближе к боевикам. Уже стремительно убегая дальше к северу, я почувствовал под ногами слабое «ухх». Граната рванула в воде.

И снова перед носом Сунжа. Переплывать? Нет. Вон слева излучина, значит, переплывать не придется. Около двухсот метров пробежал вдоль берега. А там — голое пространство, за которым видны самашкинские домики. Быстрее на север. Впереди обрыв высокого косогора, но вправо вверх некое подобие дороги. Взбегая туда, я понял, что меня видно отовсюду. Самашкинский лес оказался весь, как на ладони.

Осторожно, чтобы не «засветиться», выполз на косогор. Не зря осторожничал. Справа, метрах в ста, шел человек. Без оружия, во всяком случае, без автомата. Шел спокойно, значит, к моей поимке не имеет никакого отношения. Впрочем, на встречу с ним я не рассчитывал. Человек скрылся из виду через пару минут. С удивлением обнаружил впереди рельсы железной дороги. Рельсы блестели. Значит, иногда поезд здесь ходит. Вдоль обрыва с запада на восток тянулась роща, а вдоль нее грунтовая дорога. За нею же, к северу, поле ржи. Золотое, красивое, но совершенно мне ни к чему. Рожь низкая — ни перейти, ни переползти. Прошел еще вдоль рощи и понял, что при переходе через поле меня обязательно кто-нибудь заметит. Самашки лежали чуть ниже на западе и были совсем близко. Оставалось одно — дожидаться темноты в этой роще, чтобы продолжить путь уже ночью.

Побег предполагает бегство. Очень трудно отсиживаться во время побега. Это я уже знал на опыте побега в горах. Роща довольно редкая. Тутовник с дубом. Я нашел местечко, где меня было трудно заметить, зато сам мог видеть и Самашки, и дорогу, и лес, откуда могла придти погоня. С собаками меня, конечно, искать не будут. Не принято это у чеченцев. Для них собака — хуже свиньи. Тем не менее, и на это следует рассчитывать. Как жалко, что сейчас не ночь! Зато можно передохнуть. С момента побега прошло уже полчаса. Выстрелы в лесу прекратились или я их не слышал. Кстати, сегодня ровно два года, как мы попали в плен. Интересное совпадение. По косогору жарило солнце. Ветра почти не было, поэтому полынные запахи густыми, знойными волнами наплывали из-под обрыва. Из запахов выплыл пионерский лагерь в Студеном овраге. Танечка. Как же она была здесь неуместна, эта Танечка! Но она смеялась с подружками, а я сидел, как побитый, на теннисном столе возле столовой. А всего-то! Полынный запах. Черт-те что в голову приходит! Очнись, Петров!

Очнулся я только тогда, когда услышал на грунтовой дороге треск мопедов. Двое пацанов, лет четырнадцати, проехали вдоль рощи и в конце ее, как раз там, где я вылез на косогор, остановились. Постояли и поехали обратно. Если бы я лежал неподвижно, они заметили бы меня. Но я, как флюгер, держал тело строго за кустом, переваливаясь, пока они проезжали. Минут через пять они появились снова, проехали до конца рощи, постояли — и обратно. Это очень напоминало поиски. Нужно было что-то предпринимать, ведь, в конце концов, они могут заметить меня. Да просто подъехать могут к обрыву.

Между рощей и дорогой был неширокий ров. Какое-то подобие арыка. Но воды там было много. Арык порос густой травой и издавал ужасные гнилостные запахи. Вот в этот арык я и спрятался, когда пацаны на мопедах во второй раз укатили в сторону Самашек. На всякий случай сломал довольно толстую трубку из камышины. Когда мопеды стали вновь приближаться, я нырнул с головой под воду и дышал через трубочку. Нормально. Поехали обратно — снова нырнул. Вот так и нырял до заката. Но вода теплая, хотя и противная, горькая, вонючая. Правда, к последнему я быстро привык. Один раз, когда уже собирался вылезать из воды, в сторону Самашек проехал джип. Тогда я просидел под водой минуты три.

Смеркалось. Солнце еще не зашло, но опустилось за тучку на горизонте. В стороне Самашек появился туман, который почти полностью закрыл село. Я решил идти через поле, а дальше через железную дорогу вверх на Сунженский хребет. По полю шел зигзагами, чтобы после меня не оставалась примятая дорожка. Взобрался на насыпь железной дороги, перескочил ее и пошел вверх. Это тяжело. Особенно босиком. Правда, на мне были носки, но они не спасали от острой стерни. Старался елозить ступнями по земле, пригибая стерню.

Южная ночь приходит быстро. Теперь мне подсвечивала Луна, которая тоже не радовала. Луна была полная, присмотревшись из села, меня можно было увидеть на склоне горы. Надо было как можно скорее преодолеть этот первый склон.

Возвращаясь с отрядом Руслана Бекишева из Аргунского ущелья полтора года назад, мне уже пришлось преодолеть Сунженский хребет. Ничего хорошего я не ожидал. За первой горкой был новый крутой спуск в глубокий овраг. А потом еще гора, покруче.

Но теперь я уже мог наслаждаться свободой. Это придавало сил. Уже решил, что пойду в сторону станиц Знаменской и Ищерской. Знал, как пойду. Знал, что на автодороге между Сунженским и Терским хребтами должен быть федеральный блок-пост. Надо только его найти. А пока — как можно дальше от Самашек.

20 июня 2001 года. Среда. Глубокой ночью мне удалось выйти на вершину Сунженского хребта. Здесь почти два года назад шли интенсивные бои. Вся вершина была изрыта танковыми траками. Изредка попадались кресты, поставленные из арматуры нашими солдатами. То ли могилы, то ли ставили их назло врагам-чеченцам, мол, наша земля. Молодцы, ребята! Гордость испытываешь за Россию рядом с этими неуклюжими сооружениями.

Уже светало, когда я пересек асфальтированную дорогу через хребет. Внизу, в долине между хребтов, угадывался перекресток. А раз перекресток, значит, блок-пост. Надо было найти место для того, чтобы переждать, отдохнуть и притаиться. Вначале стал спускаться прямо по дороге. Так легче, но потом решил, что в случае появления машины, спрятаться будет негде. Отошел метров на триста от дороги на запад и стал спускаться снова. Уже почти спустившись, я обнаружил, что стою на одиноком холме. Вот-вот взойдет Солнце. С холма отлично просматривается и перекресток, и шоссе в долине, и дорога на Самашки, до которой было около пятисот метров. Прямо на вершине холма раньше стоял домик. Теперь осталась только яма фундамента, которая позволяла спрятаться. Решил там и остановиться. Подкатила смертельная усталость, но вкупе с радостью свободы усталость казалась сладкой. Прислонившись к камням фундамента, чуть обогретых солнечными лучами, я задремал.

Проснулся от рыка мотора БТР. Вскочил. БТР с бойцами на броне спускался в долину со стороны Самашек. Вот тут я пожалел, что не на дороге. Кричи, не кричи, все равно отсюда не услышат. А начнешь руками махать — пальнут еще ненароком. Так я увидел наших солдат.

Пить, конечно, хотелось страшно. И есть. Я обнаружил, что со мной крестик, за три месяца до этого изготовленный втихаря от боевиков. Крестик, который по требованию Турея, я вынужден был бросить в костер. А потом, когда Турей отвернулся, достать его оттуда голыми руками. И не обжегся. Булавкой, что всегда носил с собой, проковырял в крестике дырочку. В кармане штанов у меня была спутанная катушка черных ниток. Распутал ниточку и повесил крестик на шею. Слава Богу. Перекрестился. Молиться я не умел.

Когда ушла с долины утренняя дымка, я увидел перекресток. Намеков на блок-пост не было. Но идти куда-то до темноты было глупо. Предстояло поджариваться на солнце весь день. Вначале я прятался от него за стенками фундамента, но южное солнышко ходит высоко. Изредка по вершине холма прокатывался легкий ветерок. Я снял штаны и рубашку. Казалось, что так легче. Даже заснул ненадолго. Но проснулся оттого, что горели обожженные солнцем ляжки и руки. Снова влез в одежду. Жажда как-то отпустила, но очень хотелось есть. Поискал вокруг фундамента колоски. Нет. Нашел некое растение с плодами, похожими на внутренности косточки от сливы. Они и на вкус оказались такими же терпкими, но более горькими. Съел несколько штук. Подождал, не умру ли? Не умер. Объел все кустики до конца. Помогло.

Движение по трассе нельзя было назвать оживленным. Дорога шла из Малгобека на Грозный, но популярностью не пользовалась. Именно поэтому нас с Кузьминой и увозили в плен по ней. Чтобы поменьше светиться. Я знал, что где-то рядом должно быть село Побединское. Но влево по трассе, на западе, ничего не было, а на восток обзор закрывал большой холм, перед которым проходила дорога на Самашки.

Вдоль трассы текла речка. Скорее — канал. Но, судя по длине моста, которым заканчивалась самашкинская дорога перед трассой, этот канал сильно разливался в половодье.

Как только солнце скрылось за хребтом, я стал спускаться к трассе, подходя поближе к самашкинской дороге. Потом перешел ее и вышел на склон холма, который мешал мне осмотреть дорогу в сторону востока. За холмом и скрывалось село Побединское, а на въезде в него я увидел некое подобие блок-поста. Спустился вниз и спрятался под бетонным мостом через канал. Чтобы попасть на блок-пост, решил дождаться ночи. Из канала вдоволь напился грязной воды. Жизнь налаживалась.

В траве под мостом было полно змей. Но, по-моему, они меня испугались. А мне деваться было все равно некуда, поэтому до полуночи я нормально проспал. Проснулся от холода и пошел в сторону блок-поста. Дважды прятался на берегу канала от проезжающих машин, благо свет фар виден издалека. Все казалось, что на блок-посту огонек. Добравшись, обнаружил совершенно разваленную хижину, в которой, впрочем, имелись остатки недавнего пребывания человека. Возможно, подумал я, днем здесь все-таки есть пост. Решил дожидаться утра все там же, под своим мостом.

21 июня 2001 года. Четверг. Вместе со змеями я провалялся под мостом до восхода солнца над горами хребта. Значит, часов до восьми. Еще раз порадовался свободе. Вспомнил про блок-пост, и уж было собрался пойти в ту сторону, как по мосту начали шастать грузовики. Соседний холм оказался разрезом для добычи щебня. Но это еще полбеды. Прямо ко мне под мост приехал чеченец косить траву! Вот уж я от него побегал! То под одну опору скроюсь, то под другую… Только и перевел дух, когда он решил вздремнуть после обеда. А потом опять! Какой уж там блок-пост, не попасться бы. Чеченец уехал кормить своих кроликов часов около шести вечера, а я, отчаявшись, вышел прямо на дорогу и посмотрел в сторону желанного блок-поста. Никого там не было. Огляделся — никого. Я пересек шоссе и пошел прямо по асфальту в сторону севера. На север, и только на север!

 

Изъеденный канавами асфальт уходил на северо-запад и чуть вверх. Под пологими лучами вечернего солнца на дороге грелись змеи. Я обходил их. Они шипели, но ни одна не сдвинулась с места. Через три километра увидел здания Грозненского газоперерабатывающего завода. Надо было бы идти дальше, но не было сил. Зато была надежда найти здесь хоть какое-то пропитание. Или хотя бы воду. Уже в темноте вошел в заброшенное здание одного из цехов. По шатким лестницам забрался на второй этаж. В одной из комнат на полу валялись груды бумаги. В них я и заночевал.

22 июня 2001 года. Пятница. Ночь выдалась тревожная. Совсем недалеко выли и лаяли собаки. Иногда слышались удары топором о дерево, иногда — звон посуды. К утру почувствовал себя просто плохо. Очень хотелось пить. Когда рассвело, обнаружил в соседней комнате изкореженный пулемет и море пустых полуторалитровых пластиковых бутылок. К горлышкам многих из них была примотана алюминиевая проволока — чтобы удобнее было пользоваться открытой бутылкой. Подвесишь — не прольется. Все стены избиты пулями. Бои здесь были нешуточные. На всякий случай стал перебирать бутылки. Без особой надежды, просто так. Добрался почти до дна завала и — о чудо! — полная бутылка воды. Открыл, понюхал. Вроде, вода. Отпил глоток. Подождал. Не умираю. И выпил большую часть. Едва остановился. Надо было как-то протянуть до вечера.

За окнами уже солнце. Я пригляделся и обрадовался. К северу, совсем недалеко, увидел озеро. Ровненькое оно блистало в лучах солнца. Ну, вот. Бутылки есть. Возьму с собой штуки три, наполню водой и ближе к ночи — в путь.

Разведка цеха ГПЗ принесла многое, с точки зрения нищего. Я нашел холщовую сумку, в которую теперь можно было положить топорик и бутылки. Гимнастерку, из рукавов которой сделал себе чуни на ноги и шапочку от солнца. Представил себе, как выгляжу. Жуткое зрелище. Зато ноги будут целей. Нашел кусок старого дырявого брезента. Пойдет ночью вместо одеяла. Из холщовой сумки и лоскутьев гимнастерки сделал рюкзак. Теперь можно было идти хоть до Самары.

Ближе к полудню у здания остановилась машина. Какая — не видел, потому что спрятался на третьем этаже. Судя по голосам, по первому этажу ходили двое. Потом они что-то грузили в машину. Уехали. Из здания нужно было уходить. Через главный вход, где я заходил ночью, выходить было опасно. Метрах в пятидесяти стоял дом. Скорее всего, жилой. По пожарной лестнице я спустился со второго этажа на противоположной от дома стороне. Осмотрелся. Идти было некуда. Во всяком случае, днем. Рядом со зданием была небольшая посадка, засаженная тополями и декоративными кустами. В ней я и спрятался.

Отсюда был хорошо виден и вход в здание, и жилой дом. Задремать не давали слепни и мухи. А тут еще появились две собаки. Дворняга и молодой кавказец — кавказская овчарка. Молодой бегал вокруг дворняги по площадке перед цехом. Пытался укусить, заигрывая. Я не шевелился. И все же, они меня заметили. Осторожно подошли. Дворняга принюхалась и пошла обратно, а молодой залаял. Вот гад! К нему присоединилась и дворняга. Дело начинало попахивать полным крахом. Тогда я вскочил, схватил камень — и прямо в кавказца! Собаки с воем бросились к домику, а я со своими пожитками — взлетел по пожарной лестнице прямо на крышу цеха. Крыша была плоской с полуметровой бетонной стенкой по краям. В стенке были дыры от попадания снарядов. Я присел за стенкой и в дырочку рассматривал домик. Из калитки ворот вышел чеченец с двустволкой. Шикнул на собак и пошел по направлению к цеху. Собаки же прямиком побежали к месту, где я лежал. Хвостами виляют, сволочи! Но чеченец до цеха так и не дошел. Он подозвал собак, пиннул молодого кавказца так, что тот взвыл, и пошел обратно. Потом остановился, огляделся и выстрелил в воздух дуплетом. Эхо от выстрела ухнуло несколько раз.

Так на крыше я и остался. Вся вода к тому времени была выпита, солнце немилосердно жарило. Про голод и не говорю. Около шести вечера опять приехала машина. Грузовой Jeep-Cherokee. Вышел и чеченец из домика. Они о чем-то громко говорили. Судя по всему, ссорились. На этот раз в машину ничего не грузили. Те двое, что приехали на джипе, были явно раздражены.

С крыши очень хорошо просматривалось озеро. Голубое небо отражалось в его абсолютно гладкой поверхности. Гладкой, несмотря на ветерок. Как-то я тогда не придал этому особого значения. Прошло еще три часа мучения и любования на озерную гладь. Только в сумерках я решился спуститься с крыши. Подальше обогнув дом с чеченцем и собаками, предвкушая скорое утоление жажды, вышел на дорогу к озеру. На старом асфальте расплывались многочисленные лужи густого мазута. Понятное дело — газоперерабатывающий завод. А вот и озеро! Полное озеро густого, черного мазута. Ровненькое. Никакой ветер его не взволнует. У меня подкосились ноги.

Дорога уходила на запад. Впрочем, мне было все равно. Я даже забыл скрываться. Шел по дороге, покачиваясь. Силы покидали меня. В километре левее и чуть позади светились огоньки домика с собаками. Зажигались звезды. Отыскал созвездие Малой Медведицы, Полярную звезду, свернул с дороги и пошел прямо не север. По склону Терского хребта, по стерне и сквозь чапыжник. Не помню, как упал. Встал, проверил, есть ли за плечами мешок — и дальше. Опять падал и вставал. Отыскивал Полярную и упорно шел на север. Потом перестал корректировать курс. Шел по какой-то дороге. Звезд не было видно. Падал и вставал. Скукотища вселенская.

23 июня 2001 года. Суббота. Проснулся на чуть-рассвете. Шел дождь. Ветер не позволял согреться. Я попробовал подняться, но отказался от этого. Слишком ослаб. Вытащил кусок брезента. Укрылся, но многим лучше не стало. Тело не согревалось. Из теплокровного я медленно превращался в земноводную тварь. Обидно. Попробовал подставить рот под дождь. Никакого результата. Башка отказывалась соображать. И тут мне за шиворот пролилась струйка воды с брезента. Плохо быть бестолковым, даже со скидкой на голод. Из брезентовой шапочки сделал подобие кулечка. Рядом расстелил сам брезент и направлял струйки воды в шапочку. Уже через 20 минут я утолил жажду. Жить стало веселее. А еще заметил, что вдоль дороги произрастают отдельные колосья культурных злаков. После шелушения колоса в ладони оставались несколько зерен. Очень даже съедобно. Видимо, по этой дороге когда-то везли в машинах зерно. Оно высыпалось из кузова и, натурально, произрастало. Значит, будем жить.

Местность была пустынная. Я решил идти днем. И по дороге. Так можно было экономить силы. Дорога медленно подворачивала вправо и вверх — на Терский хребет. Местность вокруг становилась все более гористой. Постоянно присматривал места для того, чтобы спрятаться, в случае появления людей. Колоски злаковых попадались вдоль дороги повсеместно. Практически на гребне перевала заметил впереди дома. Сразу же свернул влево, на пригорок. Спрятался в кустах. Осмотрелся и понял, что село надо обходить с запада. Ну, и пошел на запад. Но без дороги быстро выбился из сил. Сел под кустиком отдохнуть.

Сначала из-за горки, метрах всего в пятидесяти, появились два барана. А я даже и не отреагировал. Зря. Следом за ними на лошади — молодой парень. Чеченец, естественно. Он меня сразу увидел. Знакомым путем душа убежала в пятки. Я встал. Чеченец подъехал ко мне.

— Салям алейкум, — произнес я невесело.

— Алейкум ассалям, — ответил чеченец, покосившись на топор, который я уже держал в правой руке. — Ты кто?

О легенде я позаботился заранее, поэтому отвечал сразу.

— Вот, — говорю, — отпустили на волю. Был заложником.

— А, ты, наверное, с молокозавода? — своим вопросом он облегчил мне жизнь.

— Да, — говорю, — посадили в машину и выкинули ночью в степи. Вот иду в Знаменскую.

— Они обычно хоть денег немного дают таким, как ты.

— Ничего не дали, — говорю.

— Может, тебе что надо? Не голодный?

— Нет, спасибо, — торопливо ответил я. — Закурить у тебя есть?

— Есть, но только одна сигарета. Отец сечет за мной, не разрешает курить. Давай вместе покурим.

— Давай, — я подумал о том, что уже и забыл вкус сигарет.

Он вытащил помятую сигарету «Прима». Закурил.

— Ты кури, — сказал я. — Оставишь мне немного.

Парень кивнул.

— Меня забирали в Чернокозово, — сказал он. — Просидел там 10 дней.

— Чернокозово это фильтрационный лагерь? — Спросил я, хотя был достаточно осведомлен о чернокозовском беспределе.

— Да, — ответил он. — Условия страшные и свирепая охрана.

— На то она и охрана, — поддакнул я.

Он сунул мне бычок. Прима оказалась поганой. Кислятина какая-то.

— Куда теперь пойдешь? — спросил пастух.

Я пожал плечами.

— Наверное, в Знаменскую.

— Правильно, там документы выдают.

— Ну, ладно, я пойду. Спасибо за сигарету.

— Давай, — пастух вспрыгнул на лошадь.

Я двинулся вниз по склону, а он направил лошадь к стаду. Когда пастушок скрылся за горкой, я так рванул к ближайшей рощице, что дважды падал, перекатывался, содрал коленку.

Я не мог знать наверняка, что было у пастуха на уме. Равновероятно он мог ничего не делать и мог сообщить обо мне в село. А в селе могли знать о моем побеге. Наверняка хоть один, но связан с самашкинскими бандитами. Могли забрать и продать им по сходной цене, что уже было в сентябре 1999 года. Могли оставить в рабстве у себя.

Оставаясь в рощице, я с ужасом заметил, что до ближайшего дома не более ста метров. А до ближайшего перелеска, того, что дальше от села, около трехсот метров по открытому склону. Я решил идти по склону.

Смеркалось.

До перелеска я так и не дошел. Как только село скрылось за выпуклостью склона, я пошел резко вниз, в долину. Там рос настоящий большой лес, скрыться в котором гораздо проще.

Вдоль леса шла дорога от села. Как раз в том месте, куда я спускался, дорога уходила в лес. Когда я дошел до этого места, стало совсем темно. Пошел по дороге. Наконец-то удалось расслабиться. От напряжения последних часов потрясывало. Я забыл о жажде и о голоде. Впрочем, тогда я забыл и об осторожности. Не прошел я по дороге и трехсот метров, как справа меня окликнули.

Я повернулся. Метрах в сорока на поле стояла повозка с высокими бортами. В ней сидели двое чеченцев. Черт! Я достал из рюкзака топор.

— Эй, — крикнул мне один из них, — зачем топор? Иди сюда! Кушать хочешь?

По одному моему виду было понятно, что кушать я хочу всегда.

— А вы меня не сдадите? — ну, что я еще мог спросить?

— Ай, зачем так говоришь! — второй чеченец тоже встал. — Мы ужинаем. Подходи и ужинай вместе с нами. Мы еще тебе хлеба в дорогу дадим.

Осторожно, каждое мгновение готовый бежать, я приближался к повозке.

— А что вы здесь делаете? — спросил я чеченцев.

— На барина работаем, — ответил бородатый.

Теперь я мог их различать. Второй был без бороды, лысый и седой.

— Наемные работники мы, — продолжал бородатый. — Завтра докосим участок, хозяин деньги даст.

— Своего не нажили, — сказал лысый. — Приходится на чужой земле спину гнуть. Ты проходи, проходи сюда, мил человек.

Я медленно поднялся на повозку. По бокам у бортика были оборудованы скамейки, в центре — небольшой столик. На нем хлеб, зеленый лук, домашний сыр — брынза, по-нашему. Я присел на скамейку. Топор положил под правую руку.

— Откуда идешь, такой красивый, — улыбаясь, спросил бородатый.

— Отпустили меня с молокозавода, — ответил я. — Вывезли в степь и бросили.

— А ты, случаем, не солдат? — спросил бородатый.

— Ты ему на лицо посмотри, слушай, э, — не дав мне ответить, произнес лысый. — Ну, какой он солдат? Сколько годков-то тебе, уважаемый?

— Сорок шесть, — не соврав, ответил я. А сам про себя подумал: «Сорок шесть!!!»

— Вай! — воскликнул бородатый. — Больше, чем мне!

— МальчишЬка, — усмехнулся лысый. — Ты кушай, кушай, мил человек. Как зовут-то?

— Виктор, — ответил я, уже уминая сочный сыр с луком.

От долгого голодания свело скулы.

— Вот пей квас, — бородатый пододвинул ко мне алюминиевую кружку и налил туда квасу.

Квас оказался — так себе. Совсем не ядреный и теплый. Не смотря на голод, я сейчас хотел только одного — оказаться подальше от этих, скорее всего, добрых людей.

— Куда пойдешь теперь? — спросил лысый.

— Пойду в Ставрополь, — ответил я.

— Э, до Ставрополя не дойдешь, — возразил бородатый. — До Ставрополя далеко, а без документов тебя быстро заберут.

— Не заберут, — сказал я.

— Ты лучше иди в Знаменскую, — напутствовал меня лысый. — Там получишь документы, да и денег дадут на дорогу.

— Да, хорошо, спасибо, — отвечаю я. — Как отсюда лучше всего выйти к Знаменской?

— А вот так по дороге и иди, — отвечал лысый. — Дорога дальше вдоль хребта пойдет. Километров через пять будет большой дом. Ты его обойди стороной. А еще через пять километров дорога выведет тебя прямо к Знаменской.

Теперь я представлял себе точно, где нахожусь.

— Да, — печально сказал бородатый. — Там на равнине всем есть работа. Все деньги сейчас там.

— Так, что же вы не идете на равнину? — спросил я.

Бородатый хотел что-то ответить, но лысый его остановил:

— Мы люди наемные. Для нас всегда работа есть. А на равнине, — он почесал затылок, — Вот уйдут русские, придут бандиты. И снова все под себя подомнут. Мы уж, тут как-нибудь…

— Спасибо вам, добрые люди, — я встал.

Бородатый сунул мне в мешок полбуханки хлеба и бутылку с квасом. Я поднял со скамейки топор и демонстративно сунул его туда же.

— Смотри, не попади обратно к бандитам, — напутствовал меня лысый, когда я уже отходил от повозки.

— А на равнине есть бандиты? — спросил я, оборачиваясь.

— Бандиты везде есть, — сказал бородатый.

Отойдя метров на сто от повозки, я побежал по дороге. Бежал тяжело. Колеи были глубокими, мокрыми. Местами я шлепал по лужам, оскальзываясь. Минут через десять перешел на шаг. Остановился. Прислушался. Тишина, не считая ночных звуков леса.

Вот теперь я по-настоящему захотел есть. Хлеб и квас прикончил в две минуты. Идти стало веселей. Долинная дорога уже вела на запад вдоль Терского хребта. Я несколько раз порывался подняться на гору, но каждый раз возвращался на дорогу. Южный склон так густо зарос растительностью, что продираться сквозь нее ночью, да еще так круто вверх, было просто невозможно.

И все же мне пришлось это сделать. Скоро я заметил огонек того самого дома, который следовало обойти. Дом стоял прямо на дороге. Обойти его иначе, чем подниматься на гору, было невозможно. Полез вверх. По чуть-чуть. Понемножечку. Полотняные чуни скользили по траве. До трети горы я поднимался практически на одних руках. Потом снял чуни. Черт с ними, со змеями.

Подъем босиком пошел гораздо проще. А на последней трети, когда склон начал становиться все более пологим, снова одел чуни. А вот и вершина Терского хребта. Я внимательно осматривал местность в сторону севера и, наконец, увидел Терек. Именно тогда мне и пришла в голову дурацкая мысли переплывать его, вместо того, чтобы идти на Ищерский мост. Ну, что такое Терек? Триста метров от берега до берега. А где — и этого нет. Неужели не переплыву?

24 июня 2001 года. Воскресенье. Вершина Терского хребта ничем не отличалась от вершины Сунженского. Те же кресты из арматуры, та же вспаханная танками земля. Разве что здесь была более отчетливая дорога вдоль самой вершины. Так я и шел по ней до рассвета. Справа внизу все более отчетливо обозначался Терек с рощами по берегам. Потом начала проглядываться и дорога вдоль Терека по этой стороне. Но перед дорогой были села, переходящие одно в другое практически без промежутков. И все же промежуток я нашел. Нужно было быстрее спускаться, пока еще сумерки, чтобы остаться незамеченным.

Спуск с хребта занял около двух часов. На равнине меня встретили поля, в которых невозможно скрываться. Разве что, в землю зарыться. Кое-где между полями — лесопосадки. В одну из них я и зашел. Очень вовремя зашел, потому что и справа, и слева на полях затрещала сельхозтехника: трактора или там, культиваторы… Черт их поймет.

Я снова принял осадное положение в кустах посадки. И снова начали мучить приступы голода. На коре деревьев я обнаружил прозрачные останки майских жуков. Видимо они выползали из своих хитиновых оболочек для новой жизни. Интересно, в каком качестве? Надо узнать. И только значительно позже, испачкавшись в упавших ягодах, я понял, что кусты, в которых я прятался — тутовник. А тутовник — это витамин С.

Я медленно поднимался, определял положение тракторов на полях — и, если возможно, принимался объедать очередной куст. Урожай на ветках был невелик, но ведь и курочка по зернышку клюет.

Один раз совсем близко от меня, на высоте не более 25 метров, прошла колонна вертолетов. Впереди «крокодил» МИ-24, следом два транспортных МИ-8 и замыкал колонну еще один «крокодил». Летели под защитой Терского хребта в сторону Моздока.

Часа в два пополудни я решил пробираться вдоль рощи ближе к Тереку. Уже через полкилометра обнаружил базовую стоянку колхозников. Все. Теперь сижу до вечера.

Колхозников увезли около пяти. То, что я принял за равнину, оказалось плоскогорьем — широкой террасой Терского хребта. В долину пришлось спускаться с обрывистого склона, высотой до пятидесяти метров. Тогда же я заметил, что передвигаться дальше к Тереку будет очень трудно. Отдельные кусты тутовника стояли разрозненно. Никаких посадок и рощ не было. До автодороги — километра два. Дальше — береговой лес и Терек. Но пройти туда можно только в одном месте — между домами двух соседних сел. А расстояние это едва ли больше пятисот метров.

Уже первая попытка добраться от обрыва до ближайшего укрытия в виде тутовника едва не оказалась плачевной. Под обрывом проходила грунтовая дорога, а по ней, поднимая тучи пыли, прямо на меня мчался джип. Я упал и затаился между высокими камнями. Джип пролетел мимо. На всякий случай я подождал на месте. И не зря. Минут через пять, на такой же скорости джип пролетел в обратную сторону и скрылся за тучей пыли. А я побежал к тутовнику. Рядом с ним обнаружил среди камней группу родников. Вот уж напился!

Иногда совсем недалеко появлялись люди. Тогда я прятался. А потом переходил к следующему кусту. К дороге я вышел уже на закате. Никого. Я перешел асфальт и двинулся к лесу, до которого было не более пятидесяти метров. И вот, уже подходя к опушке, услышал характерный звук двигателя БТР. Метнулся обратно к дороге, но БТР уже проскочил мимо. На броне никого не было. На всякий случай выскочил на дорогу и замахал руками вслед машине. Никакой реакции не последовало. Я снова пошел к лесу.

Если бы знал в тот момент куда иду, непременно отвернул бы к западу, к Знаменской. Но я не знал, а для переправы мне нужен был пустынный участок берега. Лес становился все гуще и сумрачнее. Сырость, казалось, навеки пропитала эти деревья. В некоторых местах были такие завалы гнилых стволов, что приходилось преодолевать их, словно баррикады. Сверить направление пути по звездам было невозможно. Надо мной был сплошной потолок из крон деревьев. Попытался определить направление по замшелости коры деревьев. Получалось, что иду правильно.

Темень превратилась в кромешную. Я сильно устал, но нужно было обязательно дойти до Терека, до воды. Оставаться в этом кошмаре нельзя. Здесь нет жизни. Кладбище какое-то! А Терек все не появлялся. Наконец, вымотанный и мокрый, я увидел неширокую протоку, за которой продолжался все тот же лес. Поперек протоки лежало бревно. Вряд ли его кто специально тут положил. Но на ту сторону я не пошел. В этом месте кое-где проглядывалось небо. Все тело зудело от укусов комаров. Присмотревшись, я увидел комариную тучу прямо перед глазами.

Начал вспоминать картинки, которые видел с вершины Терского хребта, а вспомнил карту Ассайдуллы. Я попал в место, где Терек делает огромную крутую излучину в сторону севера. И проперся я вдоль всей этой излучины. Терек был слева, справа, впереди и его не было вообще. Нужно было возвращаться обратно к дороге, но сейчас, ночью, этого сделать невозможно, не сломав костей. Мне предстояла тяжелая, сырая, комариная ночь вот здесь — на берегу протоки.

25 июня 2001 года. Понедельник. Достал из мешка дырявый брезент, сел на песок и прикрылся им с головой. О том, чтобы уснуть и не думал. Сломал веточку, чтобы отмахиваться от комаров. Иногда подкатывала дрема, но от этого становилось только хуже. Деревья превращались в чудовищ, готовых напасть. Лучше уж было не спать вместе с комарами.

Часа через два вообще все перемешалось. От безделья становилось все более жутко. Я многократно оглядывался в кромешную тьму, а потом не выдержал какого-то мистического давления на спину и пересел, прислонившись к стволу дерева. Песка там не было. Одни корни. Но так все же лучше, чем с открытой спиной.

Попытался думать о чем-то другом, кроме кошмаров. Ничего не получается. А тут еще плеск волны о бревно превратился в отчетливое слово «смерть». Я встал и прошелся по короткому участку берегового песка. «Смерть» упорно заползала в мозги с каждым плеском воды о бревно. Снова сел и, казалось, задремал, и вдруг, о, кошмар! На берегу, у самой воды, стоит маленький человечек и потирает руки. Попытался проснуться — не получается. Щипаю себя — больно. А тут из воды появляется вторая кикимора. Встала рядом с той и тоже потирает руки.

Кошмар в груди просто закипал обжигающими пузырьками, каким-то железным обручем сдавливая мозги, тоже готовые закипеть. Не знаю, сколько прошло времени, пока я понял, что кикиморы — это выдры. И вот тогда, успокоившись, я второй раз в жизни задал себе такой вопрос:

— Тебе страшно?

— Нет, не страшно, — ответил сам себе.

— А ему страшно?

— И ему не страшно, — отвечал я.

«Ему» — это кому? — думал я потом. Неужели и в этом случае мозг не в состоянии вместить весь ужас этой ночи в пределах одной личности? Впрочем, состояние это, которое я еще и контролировал, длилось недолго. Считанные секунды. Дальше были комары, комары, комары, долгий рассвет и тяжелая дорога обратно к трассе.

 

На трассу я выбрался утром. Измотанный, искусанный в кровь комарами, голодный и злой. Попытался порадоваться свободе, как в первые дни побега, но ничего из этого не вышло. Именно со злости я и пошел прямо по трассе. И тут меня нагнал трактор «Беларусь».

— Эй, ты как тут оказался? Куда идешь? — окликнул меня тракторист-чеченец.

— В Знаменскую иду, — я старался ответить повежливее.

— Могу подвезти прямо до милиции, — ухмыляясь, сказал тракторист.

— Мне в милицию не надо, — возразил я.

— А кто тебя спрашивать будет? — тракторист засмеялся. — Ты со стороны себя видел?

Он дернул с места и покатил в сторону Знаменской. До станицы было километра три.

Со стороны я себя не видел, но догадывался, что картинка эта больше напоминает мой ночной кошмар, нежели живого человека. Я уже решил, что в Знаменскую не пойду. Шел к Тереку, чтобы его переплыть. Когда же вышел к высокому, обрывистому берегу, понял, что переплыть реку не удастся. Терек был широкий, коричневый от грязи и очень быстрый. В течении его был и мусор, и бревна, и целые деревья с зелеными кронами. То тут, то там бесновались пороги. Нет. К взаимоотношениям с водой я подходил серьезно всегда. Нужно было идти на Ищерский мост. Там обязательно есть блок-пост. Обыкновенный, военный блок-пост. Никакой милиции. Только в войска!

Я прошел вдоль берега около двух километров, когда увидел вдалеке Ищерский мост. До него по воде — около трех километров. Но по воде не пойдешь, а вдоль берега идти невозможно. Дело в том, что берег-то залит водой, а слева уже появились дома станицы Знаменской. Уже отсюда было видно, что вода подходит к некоторым домам вплотную. Я пошел по относительно сухим местам, изредка заходя в воду почти по пояс.

И вот, выхожу из такой лужи и утыкаюсь носом прямо в рыбаков. Иду мимо, не оборачиваясь на них. Они, конечно, считают меня сумасшедшим. Черт с ними. Но с одним из рыбаков пришлось поздороваться — я прошел в метре от него. Рыбак на приветствие не ответил, а я не оборачивался.

Теперь предстояло пройти мимо огромного дома красного кирпича, огород которого был залит водой. Из воды торчал только частокол забора. У самого забора и пошел. Во всяком случае, понятно, какая глубина. Глянул на окна дома. В одном из них увидел интересующуюся мною рожу. Пошел, как можно быстрее. И вдруг, острая боль в ступне. Но надо уходить. Так и шел по пояс в воде. Иногда чуть глубже, иногда — мельче. Боль в ноге несколько утихала, когда ступал на пятку.

По моим расчетам, до дороги к мосту оставалось не более трехсот метров. Я остановился и прислушался. Точно, по шоссе двигались машины. Сразу пошел быстро и, наверное, шумно. Уже виднелся крутой подъем насыпи дороги. Надо было мне подумать об охранной зоне блок-поста. Не подумал. В этот момент меня обстреляли. Сначала из автомата. В воду рядом со мной упала ветка с характерным расщеплением в месте попадания пули. Я тут же спрятался за стволом дерева и присел в воду по горло.

Вряд ли меня видели. Скорее — слышали и пальнули на удачу. Потом дали пару коротких очередей из пулемета с той стороны Терека. Надо было выждать. Попробовал добраться до раны в ноге. Оказывается, веточка прошла насквозь через ступню. Сверху торчал кончик веточки, за который я попробовал вытащить ее из ступни. Сломал, в конце концов. Большая часть осталась внутри.

Минут через пятнадцать осмелился идти. В это время из кустов с насыпи в мою сторону выкатилась БМП. Я снова метнулся за дерево, а БМП ушла вдоль насыпи к мосту. Воды под ногами уже почти не было. До насыпи пятьдесят метров. Замечаю пасущихся в лесу коров. Ну и думаю, что сейчас подойду к пастуху и попрошу его выгнать стадо поближе к дороге. Чтобы, спрятавшись за коровами, выйти к посту. Но никакого пастуха не было. Коровы паслись сами по себе.

Из меня пастух плохой. Потому что, когда я погнал двух коров к шоссе, одна из них все-таки смылась. Зато вторую я выгнал прямо на асфальт. Посмотрел в сторону моста, до которого оставалось не более ста метров. У въезда на мост стояла будочка, а рядом табуреточка, на которой сидел простой наш солдатик с автоматом.

Больше я не отрывал от него взгляда. Толкнул корову к обочине и пошел, стараясь смотреть солдатику прямо в глаза. Он тоже заинтересовался диковинным зрелищем. Я вспомним, что у меня в мешке топор. Ни к чему мне теперь топор. Я отвел правую руку с мешком от туловища и отпустил мешок. Демонстративно отпустил.

К горлу подкатывал ком. Наворачивались слезы.

— Здравствуйте, — сказал я солдатику. — Кажется, я дошел…

 

 

 

Надежда Аверьянова